Глава VII ИНТРОВЕРСИЯ Часть 2: СОЗЕРЦАНИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава VII

ИНТРОВЕРСИЯ

Часть 2: СОЗЕРЦАНИЕ

Созерцание есть состояние достижения (attainment). — Его основные разновидности. — Различие между созерцанием и экстазом. — Определение созерцания. — Его психология. — Непродолжительность его действия. — Оно «неизреченно» и «понятийно» (noetic). — Понятие созерцание объединяет большую группу состояний. — Две его основные характеристики тотальность объекта и саморастворение субъекта. — Созерцание имеет характер единения. — Два аспекта созерцания согласно опыту мистикой благоговейное общение (loving communion) и божественное неведение; их обусловленность темпераментом мистика. — Мистик обычно описывает свои эмоциональные состояния. — Две разновидности созерцания: трансцендентное и имманентное. — Созерцание Трансценденции. — Via Negativa.[729] — Божественная Тьма. — Пустыня Божья. — Таулер; Метерлинк. — Видение Трансценденции. — Созерцание имманентности. — Переживание присутствия Божества в Его личностном воплощении. — Божественная Любовь — Необходимость и тождество обеих ориентации. — Рейсбрук как пример их объединения. — Процесс созерцания. — Облако Неведения. — Опыт Бёме. — Божественное Неведение. — Опыт Анжелы Фолиньоской. — Благоговейное созерцание. — Св. Иоанн Креста о созерцании. — Молитва единения. — Ее необходимость при описании акта созерцания. — Глубокая молитва. — Ее практика и Св. Тереза.

Мы должны теперь рассмотреть — под общим названием созерцание — все состояния глубокой интроверсии, в которых мистик постигает нечто возвышенное и тем самым получает награду за усилия, приложенные на этапах сосредоточения и покоя. Если духовное самосовершенствование было эффективным, то в глубинах души развилась и начала проявляться на поверхностных уровнях новая форма сознания — средство общения с Реальностью, — остающаяся неразвитой у большинства обычных людей. Благодаря этим способностям индивид теперь оказывается в состоянии получать сугубо мистический опыт — переживать временное слияние с "духовным первоистоком, который чужд влияниям чувственного мира, ибо в нем без свидетелей встречаются Бог и наша Свобода".[730]

При освоении сосредоточения душа научилась духовному вниманию и в то же время возвысила это внимание до нового уровня, где с помощью символа, который сконцентрировал в себе все ее силы, вошла в контакт с новыми источниками жизненной энергии. На стадии покоя это новое восприятие развилось до состояния, которое можно назвать напряженным спокойствием и в котором душа почивала в доселе невиданной Реальности. Теперь же, на этапе созерцания, она должна оставить позади и символы, и безмолвие, и при этом "черпать вдохновенную энергию" с тех уровней, которые непроницаемы для интеллекта, но открыты сердцу. Мы вправе ожидать, что на этом этапе созерцательная деятельность проявится множеством путей под многочисленными именами, поскольку ее характер во многом определяется характером индивида. Она проявляется в формах, которые авторы книг, посвященных аскезе, называют «естественными» или «сверхъестественными», она может принимать вид «насыщенного» и «пассивного» созерцания, а также вид молитвы единения, о которой мы уже говорили. Иногда она может проявляться и под видом неких аномальных психофизических явлений, при которых глубокая концентрация внимания души на трансцендентном восприятии приводит к сужению поля сознания до такой степени, что в этом состоянии осознание внешнего мира прекращается полностью, а все послания от органов чувств игнорируются. При этом субъект погружается в особого рода транс — его тело становится словно бы застывшим и частично или полностью теряет чувствительность к боли. В таких условиях человек переживает восхищение, или экстаз, физические проявления которого напоминают симптомы истерии, благодаря чему такого рода состояния не раз были поводом для нападок на мистицизм со стороны тех, кто относится к нему скептически.

Восхищение и экстаз отличаются от собственно созерцания тем, что представляют собой вполне непроизвольные состояния. Восхищение, по словам св. Терезы, которая часто переживала его, совершенно неотвратимо — мы не можем сделать ничего, чтобы воспрепятствовать ему. Между тем молитва единения, которая представляет собой высшее проявление созерцания в чистом виде, все еще в значительной мере подчинена индивидуальной воле и "может быть прервана, хотя подобное вмешательство и сопряжено с насилием и страданиями".[731] Таким образом, существует четкая грань между состояниями созерцания и экстаза — между физическими и духовными проявлениями. При рассмотрении их характера целесообразно будет учитывать это различие.

Итак, обращаясь к собственно созерцанию, зададимся вопросом о том, что это за состояние. Созерцание представляет собой высшее проявление неделимой "способности познавать", которая лежит в основе любого художественного и духовного удовлетворения. В ней "созданная человеком Троица" мысли, любви и воли становится Единством. Чувство и восприятие в ней слиты воедино, как и во всех наших переживаниях красоты, которая открывается нам в самой жизни. Созерцание является действием не одного лишь Разума, но всей индивидуальности, которая руководствуется мистической любовью. Вот и получается, что последствия созерцания дают о себе знать во всех проявлениях индивидуальности, поскольку соответствуют ее представлениям о Добром, Прекрасном и Истинном. С психологической точки зрения созерцание является преднамеренным состоянием, в котором поле сознания значительно сужается, а все аспекты нашего Я, в частности его волевые способности, сконцентрированы на чем-то одном. Мы выливаем себя навстречу этому объекту или, как нам иногда кажется, вливаем себя в него, в результате чего мы как бы достигаем его и отождествляемся с ним. Каков бы ни был этот объект нашего интереса, в этом действии мы получаем и познаем его, чего не можем сделать с помощью обычных мыслей.

Отвлекаясь от этого зыбкого мира множественности, от этого кинематографического представления, с которым привык иметь дело наш разум, мы освобождаем в себе новые возможности восприятия, о которых раньше не подозревали. Теряя из виду фрагменты, мы постигаем, хотя и не знаем, как это происходит, величавое присутствие целого. При этом глубинные уровни нашей индивидуальности приходят в движение и начинают осознавать вселенную. Эта вселенная, а точнее, некая Реальность, скрытая между нею и нами, соответствует "подлинной благой воле нашего сердца". Наше углубляющееся созерцание уравновешивается великим ощущением расширения вовне и постижения новых миров, которое охватывает нас, когда мы улавливаем пульсацию их жизни. Погружение души в эти миры бывает таким полным, что в течение некоторого времени она не осознает движений разума и воли. Выражаясь техническим языком, ее "способности временно бездействуют". Так устанавливается «контакт» [ligature], о котором часто говорят учителя созерцательной молитвы и который многие считают основным признаком мистических состояний.

Психологический характер состояния чистого созерцания достаточно подробно описан Делакруа.

"Когда человек обнаруживает себя утвердившимся в созерцании, — говорит он, — оно, во-первых, вызывает в нем общее чувство отрешенности, раскованности и умиротворенности. Возникает ощущение парения над миром, раскрытия подлинной его красоты. В самовосприятии созерцатель больше не является одним из множества, феноменов проявленного мира, и его сознание обретает первоначальную целостность. Он возносится над самим собой. Место обычной личности теперь занимает более чистая и совершенная душа. Во-вторых, в этом состоянии у мистика исчезает осознание себя и окружающего мира — теперь он обнаруживает себя сопричастным Самому Богу и в Его обществе. Созерцание есть собственно некий способ бытия и метод познания, причем оба эти аспекта в глубине созерцания образуют единство. С каждым днем в самом мистике крепнет убежденность в том, что он есть то, что он знает, и что он знает то, что он есть".[732]

Таким образом, в созерцании человек временно достигает уровня безусловной свободы, постигает свое реальное естество и тем самым познает Реальность.

Отметим, что объектом мистического созерцания всегда является какой-то аспект Бесконечной Жизни, какая-то грань "единственно реального Бога". Тем самым мистик бесконечно развивает в себе способности восприятия, посредством которых человек искусства постигает отдельные проявления Добра, Истины и Красоты. Чтобы убедиться в этом, достаточно беглого знакомства с тем возвышенным и поэтическим языком, которым пользуется мистик. В акте созерцания вся его направляемая любовью и волей индивидуальность сбрасывает, как оковы, ограничения мира органов чувств и достигает свободы. Она теперь обитает на тех уровнях бытия, куда, по словам Таулера, "рассудку доступ закрыт". Здесь она в ходе непосредственного контакта постигает сверхчувственное и находит себя в присутствии "Источника подлинной Жизни". Такое созерцание — такое положительное достижение Абсолюта — является целостным действием, весьма отдаленное представление о котором дают прозрения поэтов и озарения философов.

Созерцание длится недолго. Даже величайшим созерцателям не удавалось достаточно длительное время удерживать неизменным свет того или иного видения: его продолжительность — не более чем «вспышка», «миг», "едва успеешь произнести Ave Maria".

"Мой разум, — говорит св. Августин в описании своего первого чисто созерцательного проблеска Единой Реальности, — отрешался в мышлении своем от привычных образов и призраков и стремился найти истинный свет, чтобы с помощью его познать самое бытие неизменяющееся; иначе, если бы он не в состоянии был сколько-нибудь познать его, то никоим образом не мог бы с полною уверенностью предпочитать его всему изменяющемуся. Так я разумною силою своей души достигал и достиг этого бытия верховного в минуты трепетного воззрения. И тогда-то я уразумел, как Твое невидимое Существо становится видимым в творении Твоем. Но слабый взор мой все еще не мог выдерживать величия Твоего света, так что я, ниспадая с этой высоты в обычное состояние свое, ничего не выносил с собою, кроме приятного воспоминания, при котором как бы желал насладиться хотя бы запахом той пищи, которую не мог вкушать".[733]

Этот запах, как его называет св. Августин, этот аромат остается навеки с теми, кто хотя бы на мгновение окунулся в атмосферу Реальности. И тогда это неугасимое и неописуемое воспоминание о проникновении в вечно сущее, средоточие которого — Сам Сущий,[734] придает их делам благоухание Нетронутой Розы ("Inviolate Rose") и наделяет магическими свойствами. Однако эти люди не могут точно рассказать человеческим языком, чего именно они достигли в своих экстатических полетах к Божественному Разуму и мимолетных слияниях с Абсолютной Жизнью.

"Невидимое Существо", — говорит св. Августин. «Единое», "Источник подлинной Жизни", — изрекает Плотин. "Созидательное Слово", — вторит им св. Бернард. "Вечный Свет", — подтверждает Данте. "Неизмеримая Бездна", — свидетельствует Рейсбрук. "Чистая Любовь", — добавляет св. Катерина Генуэзская. Все это в лучшем случае несовершенные, ибо заведомо условные обозначения и определения Совершенства, благодаря которым мы все же по крайней мере убеждаемся в том, что открытый с их помощью Объект един с объектом нашего поиска.

Согласно Уильяму Джеймсу, «неизреченность» и «понятийность» (noetic quality) являются неизменными характеристиками созерцательного опыта.[735] Для тех, кто видел, их собственный опыт не подлежит сомнению; тем же, кто не видел, невозможно объяснить. Мистическая уверенность не сравнится ни с какой другой уверенностью, и в то же время никто не бывает более бессилен, чем тот, кто пытается обосновать ее. "Об этих в высшей степени прекрасных божественных проблесках в душе, во время которых Бог являет Себя ей, — говорит Анжела Фолиньоская, — мы не можем поведать ни речью, ни безмолвием".[736] Тем не менее подавляющая часть мистической литературы представляет собой попытки мистиков донести до читателей свои открытия. С помощью многоразличнейших образов, специально подбирая слова с учетом особенностей их звучания и написания, — а иногда прибегая к помощи парадоксов, которые неизменно стимулируют интуицию человека, — они пытаются поведать нам что-нибудь о стране, которой "наши глаза не видят". И если они и достигают какого-то успеха в этом, то его можно объяснить лишь предположив, что где-то внутри у нас теплится сокровенная искра, "крохотная точка духа", изначально заключенная в каждом тайная способность проникать в эту страну. Наша сокровенная искра вечно пребывает в этой стране; она сопричастна Чистому Бытию и может на определенных условиях открываться сознанию. Тогда "трансцендентальное чувство" просыпается в нас ото сна и свидетельствует о том, что наши предшественники — исследователи Бесконечного — действительно проникали на тайный уровень бытия.

Созерцание, в отличие от медитации, не является простым психическим состоянием, возникающим при вполне определенных условиях. Это общее название для целого множества состояний, которые — как и все другие проявления мистического дара — частично зависят от характера индивида и сопровождаются различными эмоциями от глубочайшего спокойствия и "умиротворенности жизни опустошенной" до восторженной созидательной любви, в которой "мысль обращается в песню". Некоторые разновидности созерцания неразделимо переплетены с феноменом "духовного видения" и "внутренних голосов". В других случаях мы встречаем то, что представляется развитием состояния покоя, которое мистики называют чистой поглощенностью, темнотой и "созерцанием in caligine.[737] Иногда созерцатель утверждает, что, проходя через эту тьму, он приближается к свету,[738] а иногда у него создается впечатление, что он постоянно пребывает в "благотворной тьме". В одних случаях душа говорит, что, даже погружаясь в глубины, она "познает там блаженство", между тем как в других случаях она осознает происходящее тогда, когда созерцание закончено и сознанием вновь завладел поверхностный разум.

Чтобы разобраться в этом хаосе личных переживаний, нужно ввести некоторую основу для классификации, сформулировать правило, дающее возможность отличить подлинное созерцание от других интровертных состояний. Найти такую основу нелегко. И все же мне кажется, что это состояние имеет две отличительные черты: 1) тотальность и данность объекта; 2) саморастворение субъекта. Эти две черты мы вполне можем использовать в наших попытках определить характер созерцания.

Какие бы понятия мистик ни использовал для описания созерцания и какими бы туманными и запутанными ни были его переживания, в состоянии созерцания он постигает Все, причем это переживание представляется ему скорее данным, чем достигнутым. В действительности ему открывается сам Абсолют, а не его отдельные символы и аспекты, как в случае медитации или видений.

Эта явленная Реальность постигается посредством осознания причастности к ней, а не путем ее наблюдения. Пассивная восприимчивость покоя здесь перерастает в активность деятельного самопожертвования, которое является откликом души на Божественную инициативу. В результате свободного акта, который не зависит от усилий человека, Бог предстает перед душой, а душа добровольно устремляется к Нему, чтобы потерять себя в Нем. Таким образом, между конечной и бесконечной жизнью устанавливается божественное взаимодействие, суть которого — взаимоотдача и взаимоприятие. Здесь исчезает ужасное сознание узости и ограниченности «эго», которое всегда обрекало на неудачу поиски свободы и полноты жизни. По крайней мере на мгновение достигнута независимая духовная жизнь. Созерцатель чувствует себя в ней как "птица в воздухе, как рыба в воде"; он теряет, чтобы найти, и умирает, чтобы жить.

"Мы должны, — говорит Дионисий Ареопагит, — полностью выйти за пределы самих себя и отдаться Богу".[739] Это — "пассивное единение" в созерцании, двойственное переживание, в ходе которого человек постигает окончательную Реальность и испытывает неизреченное счастье. Он может попытаться выразить свое переживание как "нечто увиденное" и "нечто изреченное", но в конце концов будет вынужден признать, что все эти описания в лучшем случае косвенны. Существенно лишь то, что он был там, подобно тому как для возвращающегося из путешествия приятен не столько пейзаж или язык, сколько сам дух родных мест.

"Достижение Видения и знание о том, что Видение достигнуто, — говорит Плотин в одном из своих самых известных отрывков, — не зависит от разума. Это знание выше разума, существует до него и после него. То же самое можно сказать и о самом Видении… Быть может, здесь не стоит говорить о зрении, потому что созерцатель при этом ничего не видит глазами — если вообще возможно отличить созерцателя от того, что он видит… Именно поэтому говорить об этом Видении так трудно, ибо как может человек описать как отличное от себя то, что во время постижения казалось ему не отличным от него, а воистину единым с ним?"[740]

Продолжатель лучших традиций неоплатонического мистицизма в средневековом мире, Рейсбрук также описывает состояние высшего озарения и видения Истины, тесно связанного с экстазами Плотина. "Созерцание, — говорит он, — возносит нас в сферы сияния и чистоты, которые выходят далеко за рамки нашего понимания… Никто не может достичь его с помощью знаний, упражнений и других ухищрений; лишь тот, кого Бог избрал для единения с Собой, — лишь он и никто другой может созерцать Бога… Вследствие нашей неспособности и сокрытости света, в котором человек видит, лишь немногие достигают этого божественного созерцания. Вот почему ни с помощью знаний, ни с помощью утонченных умственных построений никто не приблизится к пониманию этих вещей. Ибо все слова и все то, чему можно научиться в сотворенном мире, чуждо великой истине и не достигает ее. Однако тот, кто един с Богом и просветлен Истиной, может Истиной понять Истину".[741]

Это окончательное, удовлетворяющее знание реальности — это постижение Истины Истиной — и есть то, к чему подсознательно стремятся все люди. Любовь святого к Богу и страстный поиск Истины философом представляют собой не что иное, как кричащий голос духа, который по-разному выражается разумом и сердцем. Научные гипотезы, метафизические построения и интуиции ученого — все служит одной цели. "Адам согрешил, когда прекратил созерцание, и с тех пор в человеке дает о себе знать разделение".[742]

Душа человека, говорит Хилтон, "ясно осознает нечто высшее, неизвестное ей, что она в состоянии познать, поэтому страстно стремится к нему. Она чувствует, что нет ничего прекраснее непередаваемого зрелища Иерусалима, похожего на город из видения пророка Иезекииля.

По его описанию, город, раскинувшийся на южном склоне холма, был не больше клочка земли длиной в шесть локтей и одну ладонь. Но оказавшись там и оглянувшись по сторонам, пророк немало поразился, ибо город был на удивление просторным, и были в нем залы и палаты, как большие, так и малые. И узрел он многие врата и арки во всех частях города, и великое множество строений, — столько, сколько может разместиться на площади длиной и шириной во много локтей. И подивился он тому, как может город быть таким длинным и большим внутри и казаться таким малым снаружи. Город тот являет собой совершенную любовь Божию и расположен на холме созерцания, причем для души, издали повидавшей его и устремившейся к нему, он представляется чем-то малым — не больше клочка земли длиной в шесть локтей и одну ладонь. Шесть локтей в данном случае обозначают совершенство трудов человеческих, а одна ладонь — легкое прикосновение созерцания. Тот, кому это открылось, ясно видит, что существует нечто выходящее за пределы пустыни всех человеческих деяний, подобно тому как ладонь выходит за пределы шести локтей, однако он не видит, что есть это нечто. Тем не менее когда входит он в город созерцания, то находит там много более того, что видел поначалу".[743]

О созерцании, как и о видении, можно сказать, что все подлинные знания о нем — о его значимости и достоинствах — мы, которые "повидали его и устремились к нему", можем получить лишь от тех, кто "побывал в этом городе", кто, как выразился Плотин, "предпринял полет в направлении Мысли Бога". Что же они могут сказать нам о знании реальности, которая открылась им в ходе этого краткого слияния с Абсолютом?

Знакомясь с их свидетельствами, мы вскоре замечаем некое постоянное противоречие. Все мистики в один голос твердят о великой радости, о Видении Райского Блаженства, о высоком единении и "восхитительных просторах", но вместе с тем и об абсолютной пустоте, о неизмеримой Бездне, о небытии и Божественной Тьме. Вновь и вновь в аутентичных, "из первых рук" описаниях чистого созерцания встречаются эти пары противоположностей — удаленность и близость, темнота и свет. Принимая во внимание, что эти четыре метафоры описывают один и тот же процесс "через призму разных темпераментов" и представляют собой реакцию этих темпераментов на Абсолютную Реальность, мы можем приблизиться к отдаленному пониманию всей целостности соответствующего им неописуемого переживания.

Отметим прежде всего, что эмоциональная интерпретация восприятия всегда и неизбежно оказывается основой для иносказательных построений, с помощью которых мистик стремится донести до нас свое переживание неземного. Его описания всегда тяготеют к образной выразительности пусть даже в ущерб «документальности» и «научности». "Глубокая, но сверкающая тьма", "бездонная пропасть", Облако Неведения, "объятие Возлюбленного" — все эти метафоры выражают не само Трансцендентное, а отношение человека к Трансцендентному. Они дают представление не о наблюдаемом объекте, а о глубочайшем впечатлении от него, которое отозвалось во всем существе мистика во время его слияния с Реальностью, которая есть само Единство.

Однако было бы неправильно на этом основании рассматривать созерцание прежде всего как эмоциональное состояние и поэтому приписывать ему, как это делают многие авторы, значимость субъективного переживания. Несомненно, созерцание, как и все высшие человеческие действия, сопровождается эмоциональной экзальтацией, и поскольку такие эмоции не считаются чем-то патологическим, описать их субъекту легче всего. Эти мимолетные и случайные сочетания Страха, Удивления, Желания и Радости были уже и раньше в той или иной мере знакомы ему. События повседневной жизни нередко располагают человека к переживанию этих эмоций. Человеческий язык содержит слова, которые могут навести других на мысли о подобных переживаниях. Однако целостное мистическое переживание не может быть сведено к этим эмоциям, как оно не может быть описано с помощью рациональных построений. Ведь оно представляет собой законченный акт восприятия, невыразимый никакими конкретными словами. Осознающим субъектом в данном случае является весь человек, неделимая целостность, чья природа и способности лишь частично отразились в словах «любовь», «мышление» и «воля».

Однако тот уровень сознания, то объективное нечто, которое индивид воспринимает в процессе созерцания, не знакомо ему и не имеет никакого отношения к его мысленным представлениям. Дело в том, что человек, привыкший к жизни среди пространственных объектов, присутствующих и используемых повседневно, не располагает словарным запасом необходимых образов. Так тот, кто услышал выдающееся музыкальное произведение, поначалу не знает, как его объективно описать. Он может лишь дать нам понять, как он чувствует его. Это одна из причин того, что описания мистических переживаний чаще всего подчеркнуто эмоциональны. Привычные эмоции дают нам возможность иносказательно выразить чувства мистика. Однако — вследствие отсутствия эталона сравнения — он не может описать то Всецело Иное, которое заставляет его чувствовать необычным образом. Все его попытки приспособить слова для описания этого объективного переживания обычно приводят к тому, что из них улетучивается не только содержание, но и подлинное эмоциональное наполнение. Как в своей «Исповеди» говорил о времени св. Августин, он понимает, что это такое, лишь до тех пор, пока его не попросят дать определение.

Насколько символическими и зависимыми от темперамента индивида являются все словесные описания мистических переживаний, можно судить по характеру созерцания такого музыкального человека, как Ричард Ролл. Он всегда находил самые близкие параллели с Реальностью не в описаниях сокровенного уединения и не в потере себя в Божественной Бездне, а в идее причастности души к небесной гармонии — к той божественной музыке, в которой "мысль обращается в песню". "Мне кажется, — говорит он, — что созерцание представляет собой радостную песнь божественной любви, которая поется в моей душе и которая так же сладостна, как ангельское славословие. Эта песня есть празднование, то есть свершение подлинной молитвы и высшего вдохновения этой жизни. Это великое ликование разума, которое любовь дарует человеку непрестанно и которое звучит в его душе восторженными созвучиями… Достичь созерцательной сладости не так уж сложно, и дарует она нам радости неизреченные. Но, увы, успех в созерцании есть дар Божий, а не заслуга человеческая, однако человек не сподобится этого дара Вечной Любви до тех пор, пока не презрит всю мирскую суету".[744]

Итак, в ходе нашего исследования природы созерцательного восприятия Абсолюта нам следует прежде всего внимательно рассмотреть многочисленные описания эмоций. Вскоре мы обнаружим, что они естественным образом делятся на две группы. Эти две группы эмоций соответствуют двум направлениям развития мистического сознания Реальности и тем парам противоположных характеристик Лика Божьего, которые мы часто встречаем в мистической литературе. Речь идет о личностном и пространственном, имманентном и трансцендентном, Внутренней Жизни и Абсолютном Источнике. Другими словами, мы опять возвращаемся к (1) пугающе-непроглядной Бездне Чистого Бытия, о которой всегда говорят мистики метафизического склада, и (2) божественному и возлюбленному Собеседнику души, чье присутствие столь остро ощущается теми, кто склонен к представлению о Божестве как о Личности.

1. Созерцание трансцендентности. — Первая группа эмоциональных состояний объединяет в себе все состояния, которые соответствуют богословской идее о Божественной Трансценденции. Эти состояния проистекают из ощущения мистиком своей малости, ничтожности и всей полноты неведения в сравнении с неизреченным величием Абсолютного Лика Божьего, который мистик постигает и в котором желает потерять себя. Эти состояния связаны также с постижением невыразимого качественного различия между Божеством и всем остальным. Благоговейный ужас и самоуничижение, а также парадоксальное стремление — потерять себя во Всем — определяют в данном случае эмоциональное состояние мистика. Все определительные утверждения относительно предмета его опыта представляются ему богохульством, поскольку они далеки от неизреченной истины, которая "выше разума, существует до него и после него". К этой группе эмоций, которые обычно наблюдаются у мистиков со склонностью к пантеизму неоплатонического толка и воинственному недоверию к личностным образам-персонификациям, мы обычно относим все описания высшей Реальности, выраженные на языке отрицаний. Для личности такого типа Бог представляется лишенным атрибутов и Всецело Иным. Для этого описания Иного у нас нет слов, и поэтому все наши символы не имеют к нему никакого отношения. Видеть его означает войти во Тьму, в Облако Неведения, и "знать лишь то, что мы не знаем ничего". Ничто другое не может удовлетворить это крайнее духовное смирение, которое легко вырождается в свою противоположность — утонченную гордыню, которая отказывается признавать ограничения присущего нам состояния сотворенных существ.

"Нет иного Бога, кроме Того, Который непостижим и посему не может быть познан никогда, — говорит эта созерцательная душа. — Никогда, увы, никогда! Несомненно, Он никогда не может быть познан! Лишь Тот Бог мой Бог, о Котором никто не может сказать ни единого слова, о Котором даже небожители не ведают совсем ничего, какими бы исчерпывающими ни были их представления о Нем".[745]

Когда такие созерцатели пытаются быть точными, стремятся определить и описать свое осознание Того, Кто не имеет границ и вечно пребывает в Стране Души, они, подобно своему великому учителю Ареопагиту, выражаются туманным безличностным языком. Складывается впечатление, что их уносит в заоблачные дали, где воздух слишком разрежен для легких обычного человека. Когда мы спрашиваем у них о том, какова жизнь на этих высотах, они вынуждены, как правило, прибегать к представлению Ареопагита о Божественной Тьме или же аналогичным идеям о непостижимой Бездне, о пустыне Лика Божьего или, вторя Экхарту, о "безмолвной дикой пустыне, где никому не будет пристанища".

Согласно представлениям мистиков-трансценденталистов, единение со сверх-сущностным Ликом Божьим происходит на уровне реальности, который они называют "лучезарной тьмой" и "изобильной пустотой". Как это ни странно, именно в своих описаниях этого уровня реальности созерцатели чаще всего используют язык отчетливых утверждений, чем больше всего шокируют людей простодушно-благочестивых, удовлетворяющихся антропоморфными представлениями о Божестве. Не вызывает сомнений, что определенный психологический опыт действительно соответствует подобным описаниям, где то и дело встречается "безмолвная пустыня", или "безбрежное море", или "бездонная пропасть", в которой бесконечно усиливается осознание «пустоты», «отсутствия» и «тьмы», сопутствующее пребыванию души в молитве покоя. Эти образы — не просто отвлеченная аллегория. Какими бы разнородными они ни были, в них звучит непоколебимая и даже страстная убежденность. Описаниям мистиков присущ характерный реализм, который свидетельствует в пользу того, что эти описания чаще всего порождены именно личным опытом переживаний, а не традицией. Созерцатели обязаны отрицать все, что знает их поверхностный разум, и все же им удается поведать нам нечто определенное, даже когда они вынуждены пользоваться несовершенным человеческим языком, который здесь особенно ненадежен. Это нечто определенное представляет собой сведения о реальности видимой и Реальности подлинной, о неизменном Абсолюте и о возможности непосредственного экстатического единения с Ним. Сообщения согласуются между собой, откуда следует, что все очевидцы побывали в одной стране, пережили одно и то же духовное состояние. Более того, глубины нашей души тоже свидетельствуют об этом. Свидетельства мистиков застают нас как бы на полпути. Где-то глубоко мы без всяких сомнений знаем, что они верны, и поэтому они пробуждают в нас чувство страстной ностальгии — нам кажется, что мы пребываем на чужбине и что-то утратили безвозвратно.

Эти испытатели и следопыты Бесконечного все как один прибегают к выражениям, которые обозначают необъятное пространство. Покидая этот суетный, суматошный мир, они спускаются "на дно" души и видимой вселенной — к Бытию, которое лежит в основе всего, что есть. При этом множественность сменяется Единством, с которым отождествляется созерцающая душа. Таким образом, во время "слияния с Божеством" мистик оказывается, выражаясь словами Таулера, "просто пребывающим в Боге".

"Великие просторы, которые можно найти в глубинах Божества, — говорит этот великий наставник, — лишены образов и очертаний, ибо они не здесь и не там. Они подобны невообразимо глубокой пропасти, бездонной и парящей в себе самой. Как вода может приливать и отливать, то уходя в расселину, словно никакой воды и не было вообще, то через некоторое время снова выплескиваясь, будто желая затопить собой все, — так же обстоит дело и с этой Бездной. Воистину эта Бездна более достойна быть обителью Бога, чем небеса или человек. Тот, кто подлинно возжелает войти в нее, найдет там Бога, а себя в Нем, ибо Бог никогда не отделяется от этой основы. В этой бездне Бог пребудет вместе с человеком, в ней человек обретет Вечность и насладится ею. Здесь нет ни прошлого, ни настоящего, и никакой сотворенный свет не может проникнуть на такую глубину и сиять в этом божественном Основании, ибо оно есть единственная обитель Божья и Его святилище.

И ни одна тварь, ни одно создание Божье не может измерить эту Божественную Бездну, никто не в состоянии постичь ее или устоять перед нею. Один лишь Бог всемогущий заполняет ее Своей Бесконечностью, ибо бездна эта есть Бездна Божественная — та, о которой сказано: Abyssus abyssum invocat.[746] Человек может подлинно осознать это основание, и тогда оно воссияет в глубинах его души и, озарив ее возвышенные и низменные наклонности, устремит их к чистому и подлинному Источнику. Тот, кто знает о нем, должен неотступно изучать себя, пребывая в одиночестве и внимая голосам, звучащим в пустыне этого основания. Оно столь пустынно и безвидно, что в него не входят никакие помыслы. Оно так близко и в то же время так далеко и чуждо вещам, что в нем не обретается ни пространство, ни время. Но есть у него еще одно простое и неизменное качество: всякий, кто в него воистину и доподлинно входит, чувствует себя так, будто бы он отсюда родом и пребывает здесь вечно".[747]

Многие другие мистики дают нам сходные описания. По-своему безупречным, порою великолепным языком они выразили неизреченные радости и ужасы этой Бездны Бытия, "где человек извечно пребывает в Боге", и странствия в ней, когда душа, "лишившись самой своей жизни", "плывет по бушующим просторам божественного моря". Однако слова мистиков практически ничего не говорят непосвященным и лишь озадачивают их. Созерцающая душа, достигнув этой далекой страны, может лишь поведать удивленному недоверчивому миру о том, что величайшая потеря оборачивается здесь величайшим же приобретением, что страстное отвержение себя и столь же страстное стремление к обладанию — это одно и то же, что невежество и знание, как и вообще свет и тьма в этих условиях образуют единое. Любовь привела человека в этот вневременный, внепространственный мир Бытия, который представляет собой безмятежное основание не только дерзающего индивидуального духа, но и дерзающей вселенной, и он может лишь воскликнуть: "Довольно!"

"Здесь, — говорит Метерлинк, — мы внезапно оказываемся на грани возможностей человеческой мысли и далеко за пределами Полярного круга сознания. Здесь царят великий холод и непроглядная тьма, однако здесь ты не найдешь ничего, кроме пламени и света. Для тех же, кто пришел сюда, не подготовив свою душу к новому восприятию, эти пламя и свет кажутся столь же темными и холодными, как если бы они были нарисованы. Здесь мы имеем дело с самой точной наукой, с исследованием самых труднодоступных и неблагоприятных для жизни высокогорий божественного "Познай себя". А над этим морем безбрежным сияет в зените полуночное солнце, в свете которого естество человека неотличимо от естества Бога".[748]

По одну сторону одной и той же Реальности мы имеем "пламя и свет" — пламя живой, созидательной любви, которая заполняет вселенную, а по другую — "безмолвную пустыню Лика Божьего", который превосходит границы любых определений в усилиях к его постижению и представляется непроницаемым для земного человека. Практически все мистические прозрения в природу Абсолюта в ходе созерцания выражаются или могут быть выражены с помощью одной из этих метафор — на языке утверждений либо на языке отрицаний. Мы уже рассматривали описание Полной Трансценденции с помощью отрицаний — исповедь "божественного неведения", которая представляет собой высшую форму знания. Однако эти свидетельства в немногих избранных душах уравновешены положительным созерцанием истины, экстатическим приятием "тайных уровней".

По всей вероятности, лишь очень немногие мистики способны описать непосредственное Видение Райского Блаженства — знание, получаемое при соприкосновении с пламенным сердцем Реальности, которая объединяет в одно целое уровни Бытия и Становления, Единовременное и Последовательное, Вечного Отца и Его олицетворение в "созидающем Слове". Рассматривая озарение, мы пришли к выводу, что эта способность характерна лишь для мистического гения очень высокого ранга. Ее лучшее художественное воплощение дается в отрывке "Божественной комедии", где Данте рассказывает о том, как он на мгновение заглянул в Эмпирей. До этого он имел возможность наслаждаться символическим видением двойственной Реальности как текущей Реки Света и как неподвижной Белой Розы (См. «Рай», XXX. 61-128). Теперь эти два аспекта исчезают, и он видит Единство.

Мои глаза, с которых спал налет,

Все глубже и все глубже уходили

В высокий свет, который правда льет.

И здесь мои прозренья упредили

Глагол людей; здесь отступает он,

А памяти не снесть таких обилий.

Как человек, который видит сон

И после сна хранит его волненье,

А остального самый след сметен,

Таков и я, во мне мое виденье

Чуть теплится, но нега все жива

И сердцу источает наслажденье…

. ..

Свет был так резок, зренья не мрача,

Что, думаю, меня бы ослепило,

Когда я взор отвел бы от луча.

Меня, я помню, это окрылило,

И я глядел, доколе в вышине

Не вскрылась Нескончаемая Сила.

. .

Так разум мой взирал, оцепенелый,

Восхищен, пристален и недвижим

И созерцанием опламенелый.

В том Свете дух становится таким,

Что лишь к нему стремится неизменно,

Не отвращаясь к зрелищам иным,

Затем, что все, что сердцу вожделенно,

Все благо — в нем, и вне его лучей

Порочно то, что в нем всесовершенно.[749]

На полпути между постижением Вечной Реальности в духе Данте и созерцательным общением с Божественной Личностью находится тип мистика, чье восприятие сверхчувственного нельзя строго классифицировать ни как личностное, ни как космическое и трансцендентное. Для такого человека Бог представляется прежде всего Совершенством — Добром, Истиной и Красотой, Светом, Жизнью и Любовью, — которые открываются ему уже в самые первые мгновения озарения. Здесь символы, под видом которых мистик постигает Бога, по-прежнему являются философскими абстракциями, однако для него они перестают быть таковыми и обретают новую жизнь. Такие созерцатели тоже подчеркивают неизреченный и не имеющий подобий характер Абсолюта, однако созерцание пробуждает в них восторженную личностную любовь.

Так, в одном из своих самых знаменательных откровений Анжела Фолиньоская воскликнула: "Я видела Бога!"

"И когда я, — говорит ее секретарь — писарь из монастырской братии, — спросил у нее, что она видела, как видела и видела ли что осязаемое, то на мои вопросы святая отвечала: «Я лицезрела полноту и ясность и осознавала их в себе в таком изобилии, что не могу ни описать их, ни уподобить чему-либо. Не могу сказать, что видела нечто телесное. Все было так, словно я нахожусь на небесах: настолько велика была красота, что я не в силах поведать о ней ничего, кроме того, что было это небесное Великолепие и царственное Благо»".[750]

2. Созерцание имманентности. — Второй тип созерцателей руководствуется "Любовью, которая изгоняет страх". У них преобладает ощущение близости Бога, утешительной интимности Его присутствия, а не удаленности, недостижимости и трансцендентности Бесконечной Жизни, о которой представители первой группы высказывались лишь намеками, заимствуя образы у поэтов-метафизиков. Представители же второй, говорит Хилтон, используют любимый образ и "чувства свои насыщают вкушением Его невидимого Блаженного Лика".[751] Для описания Истины эти мистики предпочитают использовать средства, с помощью которых можно выразить чувства радости, доверия и преданности, причем такие эмоции, как восхищение и благоговейный ужас, отходят на задний план, хотя и безусловно присутствуют, как во всякой совершенной любви.

Эти созерцатели рассказывают нам о своем изменившемся восприятии Сущего как о радостном общении с близким человеком — как о пришествии Жениха или о восторженном погружении в Несотворенный Свет. "Нет ничего более достойного и приятного, чем дар созерцания! — восклицает Ролл. — Ибо оно возносит нас над скверной и отдает в распоряжение Бога. Что иное есть дар созерцания, как не начало радости? Что иное есть полнота этой радости, как не еще один дар?"[752] В подобном "светлом созерцании", говорится в "Зерцале кротких душ", "душа преисполняется радости и веселья". Ни полное спокойствие, ни неудержимое ликование, ни какое-либо другое приятное состояние, возникающее в обычном человеческом сознании, не дают представления об этой мистической радости. На какое-то мгновение она прикоснулась к Божественной Жизни, знает все и в то же время не знает ничего. Она постигла тайну бытия, но не разумом, а слиянием с ней, ведь только таким образом можно по-настоящему что-то познать.

Там, где преобладает эмоция личной близости, то есть там, где самой своей натурой, помимо воспитания, мистик предрасположен к тому аспекту христианской веры, где ее предмет — личное воплощение Бога, а не абстрактные построения относительно сути и природы Святой Троицы, — там мы чаще всего встречаем описания созерцания в духе возвышенной Дружбы. Реальность для такого мистика представляется Личностью, а не Состоянием. Во время молитвы единения у него возникает чувство, что происходит подлинное общение, слияние его личности с другой, Божественной Личностью. "Бог, — говорит он в таком случае, — встречает душу у ее Источника", то есть в тех тайных глубинах индивидуальности, где она проистекает из Абсолютной Жизни. Очевидно, что с психологической точки зрения "ступень созерцания" в данном случае совпадает с той, которую мистик безличностного типа достигает в опыте Бездны. Однако с точки зрения субъекта эта радостная личная встреча с Возлюбленным будет весьма отлична от погружения в "пустыню Божества", которую описывали Экхарт и его последователи. "В этом единении души с Богом, — говорит Хилтон, — дается взаимный брачный обет, который никогда не будет нарушен".[753]

Св. Тереза является классическим представителем созерцателей страстно-эмоционального склада, однако красноречивые образчики ментальности такого типа дают нам также св. Гертруда, Сузо, Юлиана, Мехтильда Магдебургская и многие другие. Эти авторы донесли до нас прекрасные и в высшей степени трогательные описания мистической любви. Изречение Юлианы: "Я увидела Его и искала Его, я обрела Его и продолжала желать Его" сжато выражает сочетание экстатического достижения и ненасытного желания, а также ее переживание присутствия одновременно друга и Бога. То же самое можно сказать и о ее Десятом Откровении Любви, во время которого, "исполнив меня сладчайшей радостью, Он приоткрыл моему пониманию блаженный Лик Божий, или, как еще об этом можно сказать, пробудил мою душу к видению, то есть к постижению бесконечной Любви, которая не имеет начала, присутствует в настоящем и пребудет вечно. По сему всеблагий Господь наш молвил мне: "Виждь, что есть любовь Моя!", что прозвучало для меня как слова: "Дорогая моя, созерцай и зри Господа Бога своего, Который есть Творец твой и бесконечная радость твоя!""[754]

"Отверзлись очи души ее, — записал тот, кому св. Анжела Фолиньоская диктовала свои откровения, — и узрела она Любовь, медленно движущуюся по направлению к ней. И видела она ее начало, но не видела конца, потому что Любовь эта была бесконечна. Не было цвета, которому она могла бы уподобить сию Любовь, ибо, когда открывалась Она, святая лицезрела Ее глазами души своей более ясно, нежели она могла бы делать это глазами плоти. И тогда Любовь принимала для нее вид серпа, но не в реальном и осязаемом подобии, а в том, что сначала не отдавала себя сполна, а лишь позволяла понять; и святая поняла. Возрастание же понимания сей Любви побуждало ее стремиться к Ней еще больше".[755]

Прекрасное описание мистического общения с Другом дает нам Мехтильда Магдебургская, чье созерцание носило явно выраженный эмоциональный характер.

"Благодаря молитве, — говорит она, — великий Бог входит в маленькое сердце, и тогда жаждущая душа сполна вкушает Его. В молитве двое влюбленных, Бог и душа, радостно встречаются в комнате, где без конца говорят лишь о любви".[756]