Глава 12. 1799 год. Артур узнает о выборе и прочих земных ужасах

Глава 12. 1799 год. Артур узнает о выборе и прочих земных ужасах

Здесь короли оставили свои короны и скипетры, а герои — свое оружие. Но величайшие среди людей, чье величие исходит из них самих, а не от чего-то дарованного извне, — они унесли свое величие с собой [27] .

Артур Шопенгауэр, в шестнадцать лет в Вестминстерском аббатстве

Когда в девять лет Артур вернется из Гавра, отец отправит его в частную школу, которая занималась тем, что готовила будущих коммерсантов. Там он узнает все, что полагалось знать каждому почтенному купцу того времени: научится переводить валюту, сочинять деловую корреспонденцию на основных европейских языках, разрабатывать транспортные маршруты, разбираться в крупнейших торговых центрах, плодородии почв и множестве других не менее восхитительных предметов. Но Артур вовсе не придет в восхищение: его ни капли не заинтересует учение, он так ни с кем и не сблизится в школе и с ужасом станет ожидать того дня, когда должен будет вступить в силу следующий этап отцовского плана — семь лет ученичества в доме одного из местных торговых магнатов.

Так о чем же мечтал Артур? Уж точно не о жизни купца — сама мысль об этом была ему отвратительна. Он будет страстно желать сделаться ученым, и хотя многим его однокашникам будет также претить идея грядущего ученичества, Артур пойдет гораздо дальше. Несмотря на строгие наставления родителей (в письме мать приказывала ему: «отложи на время в сторону всех своих сочинителей… тебе уже пятнадцать лет, и ты достаточно начитался как немецких и французских, так и, отчасти, английских книг» [28]), он все свободное время станет проводить за чтением литературы и философии.

Генриха будут крайне раздражать увлечения сына. Директор школы уведомит его о том, что мальчик наделен исключительной способностью к философии и расположен к ученой деятельности, и посоветует отдать его в гимназию, где тот смог бы подготовиться к поступлению в университет. Возможно, в душе Генрих и согласится с директором: он и сам видел, с какой жадностью сын поглощает книги из обширной библиотеки Шопенгауэров.

Но что было делать Генриху? Под угрозой была судьба наследника, равно как и будущее всего дела семьи Шопенгауэров. Кроме того, Генриха бросало в дрожь при одной мысли о том, что его сын станет влачить нищенское существование школяра.

Сначала Генрих задумает учредить через церковь пожизненную ренту для сына, но издержки окажутся непомерными, дела пойдут плохо, и к тому же у него будут определенные финансовые обязательства перед женой и дочерью.

Неожиданно решение — и довольно дьявольское решение — начнет созревать в его мозгу. До сих пор он отказывал Иоганне в ее просьбах отправиться в турне по Европе: времена стояли тяжелые, политический климат был таким капризным, что ганзейским городам в любую минуту грозили разные напасти, да и дела требовали его постоянного присутствия в городе. Но усталость и желание хоть ненадолго развлечься сделают наконец свое дело, и сопротивление Генриха начнет постепенно ослабевать. В один прекрасный день Генриха осенит: он поймет, как убить двух зайцев — доставить удовольствие жене и решить вопрос с судьбой Артура.

Решение состояло в том, чтобы предложить своему пятнадцатилетнему сыну выбор: «Ты должен выбрать, — скажет он Артуру, — либо в течение года сопровождаешь родителей в турне по Европе, либо начинаешь карьеру ученого. Либо даешь мне клятву, что по возвращении из турне начинаешь готовиться стать купцом, либо отказываешься от турне, остаешься в Гамбурге и немедленно приступаешь к классическому образованию, которое подготовит тебя к ученой деятельности».

Вообразите себе, что должен чувствовать пятнадцатилетний мальчишка, которого ставят перед таким выбором. Наверняка педантичный Генрих не обошелся и без житейских нравоучений, наверняка постарался объяснить сыну, что жизнь устроена так, что бывает «либо — либо» и на каждое «да» обязательно есть свое «нет» (и действительно, много лет спустя Артур напишет: «Тот, кто хотел бы стать всем, не может стать ничем»).

А может быть, Генрих хотел испытать сына? Позволить ему вкусить горечи самоотречения, понять, что если он не способен отказаться от удовольствий путешествия, как он сможет отказаться и от прочих земных удовольствий ради аскетической жизни ученого?

Впрочем, возможно, мы слишком великодушны к Генриху: скорее всего, ставя такое хитроумное условие, отец был заранее уверен, что сын не станет, не сможет отказаться от поездки. И какой пятнадцатилетний подросток в 1803 году сделал бы это? Подобная поездка была равноценна подарку судьбы, которого удостаивались очень немногие, и добровольно отказаться от него значило упустить, возможно, единственный шанс в жизни. В те времена, когда о фотографии еще не было и речи, чужие страны изучали по рисункам, картинам и путевым дневникам — литературному жанру, который с таким блеском впоследствии освоит Иоганна Шопенгауэр.

Чувствовал ли Артур, что продает душу дьяволу? Терзали ли его муки совести? История об этом умалчивает. Нам известно только, что в 1803 году, в пятнадцать лет, он пустится с отцом, матерью и слугой в путешествие по Западной Европе, которое продлится один год и три месяца. Его шестилетняя сестра Адель останется в Гамбурге на попечении родственников.

Артур опишет свои впечатления от той поездки в путевых дневниках, которые, повинуясь указаниям родителей, станет вести на языке той страны, где семья будет останавливаться. Его лингвистические способности поражают воображение: в свои пятнадцать Артур свободно изъяснялся на немецком, французском и английском, мог объясниться на итальянском и испанском. Позже он освоит еще с десяток древних и современных языков и заведет обычай, как будут иметь возможность убедиться посетители его мемориальной библиотеки, делать заметки на полях на языке текста.

Путевые дневники юного Артура дают представление о том, какие именно интересы и наклонности со временем лягут в железное основание его характера. Мощнее всего в них будет звучать один мотив — безграничный, всепоглощающий ужас перед невыносимыми страданиями человечества. В мельчайших подробностях он станет описывать такие «достопримечательности» Европы, как толпы голодных нищих в Вестфалии, массы несчастных беженцев, что в панике спасаются от надвигающейся войны (наполеоновские кампании уже готовы были захлестнуть Европу), грабителей, карманных воришек, пьяные толпы в Лондоне, банды мародеров в Пуатье, гильотину, выставленную на всеобщее обозрение в Париже, шесть тысяч галерных каторжников в Тулоне, прикованных, словно звери, цепями друг к другу и оставленных на жалких корабельных остовах, в любую минуту готовых пойти ко дну. Он опишет крепость в Марселе, где когда-то томился человек в Железной маске, и музей «черной смерти», хранящий память о том, как во время чумы письма из зараженных районов окунались в чан с горячим уксусом, прежде чем передавались адресату. В Лионе он обратит внимание на людей, которые спокойно прогуливались мимо тех самых мест, где во время революции были казнены их собственные отцы и братья.

В Уимблдоне, в пансионе, где, кстати, некогда обучался лорд Нельсон, Артур будет совершенствоваться в английском и заодно посетит публичные казни и показательные порки моряков, заглянет в больницы и дома скорби и будет в одиночку бродить по бесконечным жутким трущобам Лондона.

Говорят, Будда провел юность в стенах дворца, скрывавших от него истинную жизнь. Оказавшись впервые за его пределами, он столкнулся с тремя главными несчастьями человечества: он увидел больного, старика и мертвеца. Потрясенный, Будда отрекся от мира и пустился на поиски спасения человечества.

Такой же неизгладимый след оставит эта поездка в сознании юного Артура. От него не укроется это сходство с Буддой, и много лет спустя, вспоминая о своем путешествии, он напишет: «На 17-м году моей жизни, безо всякой школьной учености, я был так же охвачен чувством мировой скорби, как Будда в своей юности, когда он узрел недуги, старость, страдание и смерть» [29].

Артур никогда не будет религиозным, но, не имея веры, он тем не менее в юности будет страстно желать верить, страшась абсолютно бесконтрольного существования. Даже если он и верил в Бога в ранние годы, эта вера должна была подвергнуться суровым испытаниям в том турне по ужасам европейской цивилизации. В восемнадцать лет он напишет: «И вы говорите, что этот мир был создан Богом? Нет, скорее дьяволом» [30].