ГЛАВА 14. МЮНХЕН, 1918–1919 гг

ГЛАВА 14. МЮНХЕН, 1918–1919 гг

Характер — это судьба. Новая волна психоаналитической мысли, всем сердцем воспринятая Фридрихом, соглашалась со Спинозой в том, что будущее определяется тем, происходившим прежде, — нашим физическим и психологическим багажом: нашими страстями, страхами, целями, невзгодами, любовью к себе, нашей позицией по отношению к другим.

Подумать только об Альфреде Розенберге — претенциозном, отстраненном, никого не любящем, не вызывающем любви, неудавшемся философе, которому недостает любознательности в отношении самого себя и который, несмотря на искаженное самовосприятие, топчет землю с самодовольной убежденностью в собственном превосходстве! Мог ли Фридрих, мог ли любой изучающий человеческую природу предсказать стремительное возвышение Альфреда Розенберга? Нет, одного характера недостаточно, чтобы служить основой для предсказаний. Есть и другой сущностный и непредсказуемый ингредиент. Как мы назовем его? Судьба? Шанс? Чистая удача — оказаться в нужном месте в нужное время?

Нужное время? Ноябрь 1918 года. Война заканчивалась, и Германия, рыдающая и сбитая с ног поражением, пребывала в хаосе, ожидая спасителя. А нужное место? Мюнхен. Альфред Розенберг вскоре будет на пути к этому избранному месту действия, в чьих закоулках и популярных пивных вызревал монументальный спектакль, ожидая только прибытия своей сверхъестественно зловещей труппы.

Альфред еще на несколько недель задержался в Ревеле, пытаясь заработать на жизнь преподаванием в школах, где обучение велось на немецком языке. Однажды он, к собственному изумлению, даже получил небольшую премию за два своих рисунка — первые и единственные деньги, которые ему за всю его жизнь принесло искусство. Следующим вечером в праздничном настроении он забрел на городской митинг и стоял в задних рядах слушателей, увлеченно прислушиваясь к дебатам о будущем Эстонии. Вдруг по внезапному наитию, словно в трансе, он пробился в первые ряды зала и произнес краткую страстную речь об опасностях еврейского большевизма, надвигавшегося со стороны соседней России. Смутился ли он, когда еврей — владелец крупного торгового дома перебил его выступление и повел к выходу большую группу евреев в знак протеста? Вот еще! Губы Альфреда изогнулись в понимающей усмешке, поскольку он был совершенно убежден, что такая очистка аудитории — дело благое. Он не желал зла этим евреям. Он надеялся, что им будет тепло и хорошо в их собственных уютных кухнях. Он просто хотел, чтобы они убрались из Ревеля. Медленно вызревали семена великой идеи: пусть убираются не только из Ревеля, не только из Эстонии, но из всей Европы. Когда все евреи уйдут из Европы, фатерлянд будет лишь в большей безопасности и двинется к полному расцвету.

День за днем росла его решимость эмигрировать в Германию: он больше не желал задерживаться в незначительной периферийной стране. Эстония, ныне лишившаяся германских войск, дрейфовала к неопределенному будущему слабой зависимой державы или, того хуже — трофея еврейско-русских большевиков. Однако как же ему уехать? Дороги, ведущие в Германию, были перекрыты, а все поезда реквизированы военным ведомством для охваченных унынием войск, возвращавшихся на родину. И тут Альфреда, загнанного в ловушку и потерявшего ориентацию, впервые навестил ангел удачи.

Как-то раз в кафе для рабочих, где Альфред частенько обедал, он сидел, потягивая пиво и закусывая колбасками, одновременно читая «Братьев Карамазовых». Он читал по-русски, но перед ним на столе лежал и раскрытый немецкий экземпляр, и он время от времени останавливался, чтобы оценить точность перевода. Вскоре, раздраженный шумным весельем за соседним столиком, он поднялся, чтобы поискать место потише. Обводя взглядом кафе, он случайно уловил звуки разговора на немецком.

— Да, да, я уезжаю из Ревеля! — говорил средних лет пекарь в обсыпанном мукой белом фартуке, который словно из последних сил удерживал его огромное брюхо. Пекарь широко улыбнулся, открывая бутылку праздничного шнапса для своих троих спутников, наполнил стакан, поднял его над головой и выпил за их здоровье. — Это мой прощальный тост за вас, друзья, — и, надеюсь, мы встретимся в фатерлянде. Хоть раз в своей жизни я сделал что-то умное — о, это особая пекарская хитрость! — он указал себе на голову и живот. — Я принес военному командующему два каравая моего немецкого хлеба и свой лучший яблочно-изюмный штрудель, еще теплый, прямо из печи. Помощник его превосходительства пытался запугать меня и отобрать мое подношение, говоря, что доставит его командующему. Но я обхитрил его и пообещал позже вернуться со штруделем для него самого, который, мол, сейчас стоит в печи. Более того, я сообщил ему, что командующий просил меня доставить заказ лично — ну, это пришлось выдумать на ходу! Потом вошел в кабинет командующего, показал ему свой подарок и стал умолять, чтобы он позволил мне уехать в Берлин. «Как только армия уйдет, плохо мне придется, — говорил я ему. — Эстонцы станут обращаться со мной как с коллаборационистом, потому что я пеку добрый немецкий хлеб и пироги для военных. Вот, взгляните на этот хлеб, плотный и хрустящий! Понюхайте его. Попробуйте!» Тут я отломил корочку и вложил ему прямо в рот. Он прожевал ее, и глаза его так и загорелись от удовольствия. «А теперь понюхайте этот штрудель», — сказал я, поднося пирог к его носу. Он вдыхал аромат моего штруделя — и не мог надышаться. Ну, чувствую я, готово дело: глаза у него начали блуждать, и он даже стал покачиваться взад-вперед, словно околдованный. «А теперь откройте рот и отведайте вкус рая!» Он послушно открыл рот. Словно птичка, кормил я его кусочками штруделя, выбирая те, в которых было побольше изюма, и он, жуя, прямо заурчал от наслаждения. «Да, да, да», — приговаривал он — и без всяких проволочек выписал мне пропуск беженца в Германию. Итак, завтра утром я сажусь на поезд — а вы, друзья мои, приглашены на пончики, тесто для которых поднимается в моей печке, пока мы с вами беседуем!

Альфред три дня размышлял над тем, что услышал, а потом однажды утром проснулся полный решимости повторить подвиг пекаря. Придя в штаб-квартиру с тремя своими лучшими набросками пейзажей Ревеля, он, как и пекарь, сказал адъютанту, что хочет доставить свой подарок в собственные руки командующему. Сопротивление адъютанта было быстро сломлено, когда Альфред предложил ему в подарок один из рисунков. Препровожденный в кабинет, Альфред преподнес свои работы его хозяину со следующими словами: «Пусть это будет небольшим сувениром о вашем пребывании в Ревеле. Я учил балтийских немцев рисованию, и теперь мое единственное горячее желание — обучать своему ремеслу жителей Берлина». Командующий принялся рассматривать рисунки, одобрительно выпятив нижнюю губу. Когда Альфред рассказал ему о недавнем митинге и об «исходе евреев» из аудитории, взгляд командующего еще больше потеплел. Он сам высказался в том смысле, что Альфреду небезопасно оставаться в Эстонии после эвакуации германских войск, и предложил ему последнее свободное место в поезде на Берлин, который «уходит нынче же в полночь».

Домой! Наконец-то он едет домой, в фатерлянд! В свой дом, которого он никогда не знал. Эта мысль вытеснила собою все физические неудобства занявшего несколько суток путешествия к Берлину в промерзшем поезде. По приезде буйная радость Альфреда была несколько омрачена зрелищем поникших войск побежденной германской армии, марширующих по Унтер-ден-Линден. Берлин, как Альфред сразу же ощутил, был городом не в его вкусе, и он почувствовал себя еще более одиноким, чем прежде. Поселившись в приюте для эмигрантов, он ни с кем там не разговаривал, но жадно прислушивался к чужим разговорам. Слово «Мюнхен» было на устах у всех. Туда стекались художники-авангардисты, там множились антисемитские политические группировки. Кроме того, Мюнхен был излюбленным местом встречи радикальных антибольшевистских агитаторов-белогвардейцев. Притяжение Мюнхена было неодолимым, и, убежденный в том, что там ждет его судьба, Альфред уже через неделю ехал в Баварию автостопом на грузовике, перевозившем скот.

Поскольку с деньгами у него было туго, Альфред получал бесплатный обед и ужин в мюнхенском центре для эмигрантов, где вполне достойно кормили, но выдвигали унизительное требование приносить с собой собственные ложки. Мюнхен был открытым, солнечным — переполненный буйной жизнью, битком набитый художественными галереями и уличными художниками: их работы были гораздо лучше, чем его собственные, и все же плохо продавались. Временами его охватывала тревога: на что он станет жить? Где найдет работу? Но по большей части Аьфред оставался безмятежен: уверенный, что оказался в нужном месте, он не сомневался, что рано или поздно будущее раскроет ему свои объятия. В ожидании этого момента он проводил время в художественных галереях и библиотеках, читая все, что мог найти по еврейской истории и литературе, и начал делать наброски книги — «След еврея в перемене эпох».

Пока он изучал еврейскую историю, в текстах то и дело всплывало имя Спинозы. Хотя Альфред оставил в Ревеле все свои пожитки, взяв с собой лишь один чемодан, он все же сохранил свой экземпляр «Этики», но, памятуя о совете Фридриха, не пытался снова ее прочесть. Зато вписал свое имя в библиотечный лист ожидания на другую книгу Спинозы — «Богословско-политический трактат».

Однажды, когда он бродил по улицам Мюнхена, безуспешно пытаясь торговать с рук своими рисунками, удача снова улыбнулась ему: его взгляд случайно упал на здание, на котором висел плакат: Эдит Шренк. Уроки танцев. Эдит Шренк — это имя было ему знакомо: давным-давно ставшая ему чужой жена Хильда и ее подруга Эдит вместе учились хореографии в Москве. Хотя он был стеснителен по натуре и разговаривал с Эдит всего раз или два, Альфред так истосковался по знакомым лицам, что решился и робко постучал в дверь. Эдит, одетая в черное трико и стильный аквамариновый газовый платок, обвивавший ее плечи, сердечно приветствовала его. Провела в дом, пригласила присесть, угостила кофе и стала расспрашивать о Хильде, которую очень любила. Беседовали они долго, и Альфред мало-помалу рассказал о своей неуверенности в будущем, о своем интересе к еврейскому вопросу и о том, что ему довелось пережить во время русской революции. Когда он упомянул, что пишет собственный памфлет об опасностях еврейского большевизма, Эдит накрыла его руку своей.

— О, Альфред, тогда вы должны нанести визит моему другу, Дитриху Эккарту, издателю еженедельной газеты Auf gut Deutsch[70]! У него похожие взгляды, и он может заинтересоваться вашими наблюдениями относительно русской революции. Я дам вам его адрес. Когда встретитесь с ним, сошлитесь на меня.

Альфред откланялся и, не тратя времени даром, направился на встречу, изменившую его жизнь. По дороге в приемную Эккарта он пытался купить номер газеты в двух ларьках, но ему сказали, что все экземпляры распроданы. Поднимаясь по ступенькам на третий этаж, где располагался офис Эккарта, он припомнил предостережение Фридриха о том, что импульсивные фанатические поступки могут погубить его. Но, выбросив этот совет из головы, Альфред распахнул дверь, представился Дитриху Эккарту, упомянул Эдит и выпалил:

— У вас найдется работа для борца с Иерусалимом? Я всецело предан этому делу и буду сражаться, пока не паду на поле боя!