ГЛАВА 29. РЕЙНСБУРГ И АМСТЕРДАМ, 1662 г

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 29. РЕЙНСБУРГ И АМСТЕРДАМ, 1662 г

Пока Бенто брел к Амстердаму, он старался отвлечь свои мысли от прошлого — прочь от ностальгических образов Рош-Хашана в кругу семьи, которые пробудили в нем евреи-ашкенази, соблюдающие Ташлих, старался думать о том, что предстояло впереди. Всего через час он снова увидит Симона, милого великодушного Симона, его самого горячего поклонника. Хорошо, что он живет достаточно близко, чтобы иногда можно было наведаться к нему в гости, — но все же хорошо, что не слишком близко, поскольку несколько раз Симон намекал на то, что неплохо бы сократить это расстояние. В его памяти всплыла сцена последнего визита Симона в Рейнсбург.

— Бенто, — говорил Симон, — пусть даже мы рядом, мне все равно кажется, что ты недосягаем. Повесели меня, друг мой, и расскажи мне подробно, как ты проводишь свои дни. Например, вчерашний.

Вчерашний день был таким же, как любой другой: я начал его с того, что собрал и записал мысли, пришедшие ко мне ночью, а потом следующие четыре часа занимался шлифовкой линз.

— А что именно ты с ними делаешь? Расскажи мне об этом шаг за шагом.

— Лучше я не расскажу, а покажу. Но на это потребуется время.

— Пусть! Ничего так не хочу, как узнать побольше о твоей жизни!

— Тогда пойдем в соседнюю комнату.

В лаборатории Бенто указал на большой кусок стекла.

— Вот с чего я начинаю. Я забрал его вчера со стекольной мануфактуры, что находится всего в километре отсюда, — он взял в руки ножовку. — Эта ножовка острая — но недостаточно острая. Теперь я смазываю ее маслом и окунаю в алмазную крошку, — затем Бенто вырезал круглую, трех сантиметров в диаметре, заготовку. — Следующий шаг — отшлифовать эту заготовку до правильной кривизны и угла. Сначала я закрепляю ее на месте, вот так, — Бенто с осторожностью закрепил заготовку с помощью черной смолы. — А теперь используем токарный станок для грубой шлифовки с помощью полевого шпата и кварца. — После десяти минут шлифовки Бенто поместил стеклышко в углубление на быстро вращающемся деревянном диске. — И, наконец, завершаем процесс тонкой деликатной шлифовкой. Я использую карборунд[109] в смеси с оксидом олова. Я только начну, чтобы не утомлять тебя долгим и скучным процессом шлифовки… — Вскоре Бенто повернулся к Симону: — Ну, вот, теперь ты имеешь представление о том, как я провожу свое утро, а заодно знаешь, откуда берутся очки.

Симон ответил:

— Когда я смотрю на тебя, Бенто, я не знаю, что и думать. С одной стороны, пойми, пожалуйста, я искренне восхищаюсь твоей сноровкой и отточенной техникой, однако с другой… б?льшая часть моего разума громко требует: «Предоставь это ремесленникам! В каждой деревне Европы есть свои ремесленники, но где еще в мире найдешь второго Бенто Спинозу?» Делай то, что можешь делать только ты, Бенто. Заканчивай философский трактат, которого ждет весь мир. Этот шум, пыль, скверный воздух, запахи — потраченное драгоценное время! Пожалуйста, я снова тебя прошу: позволь мне освободить тебя от бремени этого ремесла! Позволь выделить тебе пожизненную ежегодную стипендию — в любом размере, в каком захочешь, — чтобы ты мог использовать все свое время для философствования. Мне это вполне по средствам, и ты даже не представляешь, какую радость мне доставила бы возможность оказать тебе такую помощь!

— Симон, ты великодушный человек. И знаешь, что я люблю тебя за твое великодушие. Но мне не так уж много надо, и получить это необходимое легко, а лишние деньги скорее будут меня отвлекать, чем помогать сосредоточенности. Более того — и, Симон, тебе это может показаться невероятным, но поверь мне — шлифовка линз помогает думать! Да, я предельно сосредоточиваюсь на станке, на кривизне и радиусе линзы, на тонкой полировке; но пока я делаю это, моя мысль живет и множится на заднем плане сознания с такой скоростью, что часто я заканчиваю линзу — и, mirabile dictu[110], пожалуйста, новые решения острых философских споров уже тут как тут! Я сам — или, по крайней мере, я со своим сосредоточенным вниманием — как будто для этого и не нужен. Это немного похоже на феномен разрешения проблем во сне, о которых говорят древние. Помимо прочего, сама наука оптика восхищает меня. В настоящее время я разрабатываю совершенно иной метод шлифовки тонких линз для телескопов, который, полагаю, станет большим шагом вперед.

Этот разговор закончился тем, что Симон обеими руками схватил ладонь Бенто и долго не отпускал, говоря:

— Ты от меня не убежишь! Я не оставлю попыток облегчить твои труды. Пожалуйста, знай, мое предложение останется в силе всегда, сколько бы я ни прожил.

В этот момент Бенто и подумал: как хорошо, что Симон живет не очень близко!

В Амстердаме, сидя на скамье подле Сингела, Симон Жюстен де Врис ждал в гости своего друга. Сын богатых торговцев, Симон жил в нескольких кварталах от ван ден Эндена в основательном четырехэтажном доме, который был вдвое шире прилегающих домов, выходящих лицом на канал. Симон не только обожал Бенто, но и напоминал его внешне: хрупкий, тонкокостный, с красивыми изящными чертами лица и полной достоинства осанкой.

Когда солнце село и пылающее оранжевым небо сменило цвет на угольно-серый, Симон принялся нетерпеливо расхаживать перед своим домом, все больше беспокоясь и гадая, куда же запропастился его друг. Трекскойт должен был прибыть час назад. Внезапно заметив Бенто, шагающего по улице Сингел в двух кварталах от него, Симон замахал руками, бросился ему навстречу и настоял на том, что понесет тяжелую заплечную суму, в которой лежали записные книжки и свежеизготовленные линзы. Войдя в дом, Симон сразу же повел гостя к столу, где уже были сервированы ржаной хлеб, сыр и только что испеченный пряный оудевийфенкойк (oudewijvenkoek — «старушечий пирог») — североголландское анисовое лакомство.

Варя кофе, Симон пробежался по планам на завтрашний день:

— Философский клуб собирается здесь в семь вечера. Я ожидаю двенадцать человек, каждый из которых прочел те десять страниц, что ты мне прислал. Я заказал две копии и просил прочитывать их за день и передавать остальным. А днем… у меня есть для тебя подарок от Философского клуба, который, я уверен, ты не отвергнешь. У двух книготорговцев — в заведении Абрахама де Вееса и Лубберта Мейндертса — я нашел пару интересных томов, и препровожу тебя туда, чтобы ты выбрал себе один по твоему вкусу из весьма аппетитного списка, состоящего из Вергилия, Гоббса, Евклида и Цицерона.

Бенто не стал отклонять это предложение; напротив, глаза его загорелись.

— Симон, благодарю тебя! Ты очень щедр!

Да, у Бенто было одно слабое место, и Симон его обнаружил. Бенто был влюблен в книги: не только чтение книг, но и обладание ими было для него притягательно. Хотя он вежливо и последовательно отклонял все прочие подарки, перед стоящей книгой он никогда не мог устоять, и Симон вместе со многими другими коллегиантами постепенно собирали ему прекрасную библиотеку, которая почти заполнила большой шкаф, стоявший у боковой стены его комнаты в Рейнсбурге. Порой поздно вечером, когда Бенто не мог заснуть, он подходил к своему шкафу — и при взгляде на эти тома его наполняло теплое чувство. Иногда он заново переставлял их, порой сортируя по размеру, порой по тематике, а иногда просто в алфавитном порядке; вдыхал их запах или гладил, наслаждаясь тяжестью и ощущением пестрых переплетов на своих ладонях.

— Однако еще до похода за книгой, — продолжал Симон, — тебя ждет сюрприз. У тебя будет гость! Надеюсь — желанный. Вот, прочти письмо, оно пришло на прошлой неделе.

Бенто развернул письмо, которое было туго скатано и перевязано бечевкой. Первая строчка была написана по- португальски, и Бенто сразу же узнал почерк Франку.

Мой дорогой друг, как же мы давно не виделись!

С этого момента, к немалому удивлению Бенто, текст письма продолжался на превосходном иврите:

Мне многое нужно с тобой обсудить. И первое — то, что я теперь серьезный ученый и отец! Опасаюсь писать много и лишь надеюсь, что твой друг сумеет устроить так, чтобы мы встретились.

— Когда пришло это письмо, Симон?

— Я же говорю, около недели назад. Посыльный был сама скрытность: он просочился в мою дверь, не успел я еще толком ее открыть. Он тут же протянул мне письмо, а потом, через щелку в двери тщательно оглядев всю улицу, чтобы убедиться, что его не увидят, так же быстро метнулся наружу. Он не оставил своего имени, но сказал, что ты велел ему использовать для связи меня. Я так понял, что это тот самый человек, который так тебе помог после попытки тебя убить?

— Да, его зовут Франку, но даже это следует держать в секрете. Он идет на огромный риск: помнишь, ведь отлучение от общины полностью запрещает любому еврею разговаривать со мной. Он — моя единственная связь с прошлым, а ты — моя единственная связь с ним. Я очень хочу с ним встретиться.

— Хорошо. Я взял на себя смелость сказать ему, что ты сегодня будешь в Амстердаме, и глаза у него так загорелись, что я предложил ему прийти сюда, чтобы увидеться с тобой завтра утром.

— И что он ответил?

— Он сказал, что к этому есть определенные препятствия, но он сделает все, что в человеческих силах, чтобы добраться сюда еще до полудня.

— Спасибо тебе, Симон.

На следующее утро громкий стук в дверь разнесся по всему дому. Когда Симон открыл, Франку, одетый в плащ с капюшоном, скрывавшим его голову и большую часть лица, проскользнул внутрь. Симон провел его к Бенто, который ждал в передней гостиной, выходящей окнами на канал, а потом ненавязчиво оставил их одних. Франку расплылся в улыбке, положив обе ладони на плечи Спинозы.

— Ах, Бенто, какое блаженство — видеть тебя!

— А для меня блаженство — встретиться с тобой.

Снимай свой плащ и дай разглядеть тебя, Франку, — Бенто обошел его по кругу. — Так-так-так. Ты изменился, чуть раздобрел, лицо округлилось и поздоровело. Но эта борода и черные одежды… ты похож на талмудиста! Насколько опасно для тебя находиться здесь? И каково тебе живется в роли женатого человека? Ты доволен?

— Сколько вопросов! — рассмеялся Франку. — На какой же отвечать первым? Думаю, на последний. Разве твой приятель Эпикур не счел бы этот вопрос главным? Да, я очень доволен. Моя жизнь сильно изменилась к лучшему. А ты, Бенто, ты доволен?

— Я тоже. Я более доволен, чем когда-либо прежде. Как Симон, наверное, тебе сказал, я живу в Рейнсбурге, в маленькой тихой деревушке, и живу именно так, как хочу — один, и меня почти ничто не отвлекает. Я размышляю, я пишу, и никто больше не пытается меня зарезать. Что может быть лучше! Но как же остальные мои вопросы?

— Моя жена и сын — истинное благословение Божие! Она — та родственная душа, которую я надеялся найти, а теперь еще и превращается в образованную родственную душу. Я учил ее читать по-португальски и на иврите, а голландский мы осваиваем вместе. О чем ты еще спрашивал? А, моя одежда и эта растительность? — Франку погладил бороду. — Это может оказаться для тебя потрясением, но я учусь в твоей прежней школе, в йешиве Перейра. Рабби Мортейра пожаловал мне такую щедрую стипендию от синагоги, что мне больше не обязательно работать — ни на моего дядю, ни на кого-либо другого!

— Редкий случай!

— До меня дошел слух, что тебе как-то предлагали такую стипендию. Наверное, благодаря какой-то ужимке судьбы она досталась мне. Возможно, меня вознаградили за то, что я тебя предал.

— А какие причины привел рабби Мортейра?

— Когда я спросил его, чем я это заслужил, он меня удивил. Он сказал, что стипендия — это способ, его лично и еврейской общины, почтить моего отца, чья репутация, как и репутация длинной родословной его предков- раввинов, оказалась гораздо выше, чем я мог себе представить. Но он также добавил, что я — многообещающий ученик, который может однажды пойти по стопам своего отца.

— И… — Бенто глубоко вдохнул, — как ты ответил рабби?

— Благодарностью, конечно. Бенто Спиноза, ты заставил меня возжаждать знаний — и, к удовольствию рабби, я с радостью погрузился в изучение Талмуда и Торы.

— Понимаю. Э-э… ну… ты многого достиг. Иврит в твоей записке просто превосходен.

— Да, я рад за себя, и моя радость от учения возрастает день ото дня.

Последовала небольшая пауза. Они оба открыли рты, чтобы что-то сказать, но передумали. Еще немного помолчав, Франку спросил:

— Бенто, ты был в такой тревоге, когда я в последний раз видел тебя, после того нападения. Быстро ли ты оправился?

Бенто кивнул:

— Да, и в немалой степени благодаря тебе. Тебе будет приятно знать, что даже теперь, в Рейнсбурге, я держу свой старый изрезанный плащ на самом виду. Это был превосходный совет.

— Расскажи мне побольше о своей жизни.

— Ах, ну, что тебе сказать? Полдня я шлифую линзы, а в остальное время думаю, читаю и пишу. Не так-то много того, о чем можно рассказывать — с внешней стороны. Я целиком и полностью живу в своих мыслях.

— А та молодая женщина, что провела меня тогда к тебе в комнату? Та, что причинила тебе столько боли?

— Она и мой друг Дирк планируют сыграть свадьбу.

Короткая пауза. Франку попросил:

— И что же? Расскажи подробнее.

— Мы остаемся друзьями, но она — убежденная католичка, и он тоже собирается обратиться в католицизм. Полагаю, наша дружба сильно пострадает, когда я опубликую свои взгляды на религию.

— А как твои тревоги по поводу силы аффектов?

— Ах… — Бенто замешкался. — Ну, с тех пор, как мы последний раз с тобой виделись, я наслаждаюсь спокойствием.

И снова последовало молчание, которое в конце концов нарушил Франку:

— Ты замечаешь, что сегодня между нами все как-то по-другому?

Бенто, озадаченный, пожал плечами:

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду паузы. Раньше в наших разговорах никогда не было пауз. Всегда очень много надо было сказать — мы говорили без передышки. Никогда не возникало ни мгновения молчания.

Бенто утвердительно склонил голову.

— Мой отец, да будет благословенно его имя, — продолжал Франку, — всегда говорил, что когда не говорят о чем-то серьезном, то в беседе не может быть сказано ничего важного. Ты согласен, Бенто?

— Твой отец был мудрым человеком. Что-то серьезное? Что это, как ты думаешь?

— Несомненно, это связано с моим видом и моим энтузиазмом по поводу иудейского образования. Я полагаю, это тебя расстроило, и ты не знаешь, что сказать.

— Да, в твоих словах есть истина. Но… э-э… я не знаю, что…

— Бенто, я не привык слышать, чтобы ты ощупью подбирал слова! Если бы я мог говорить за тебя, я сказал бы, что «что-то серьезное» — то, что ты не одобряешь направление моих занятий. Однако в то же время твоему сердцу я небезразличен, и ты хочешь уважать мое решение и не желаешь говорить ничего, что причинит мне неудобство.

— Хорошо сказано, Франку. Я действительно не мог подыскать нужные слова. Знаешь, тебе это необыкновенно удается.

— Что — это?

— Я имею в виду — понимание нюансов того, что говорится и не говорится между людьми. Меня поражает твоя проницательность.

Франку склонил голову:

— Спасибо, Бенто. Это дар моего благословенного отца. Я учился, сидя у него на коленях.

И снова пауза.

— Пожалуйста, Бенто, постарайся поделиться своими мыслями о нашей сегодняшней встрече — до этого момента.

— Что ж, попытаюсь. Я согласен, что-то сегодня происходит по-другому. Мы изменились, и я пытаюсь справиться с этим, но получается очень неуклюже. Ты должен помочь мне разобраться.

— Лучше всего просто поговорить о том, как мы изменились, я имею в виду — с твоей точки зрения.

— Прежде я был учителем, а ты — учеником, который соглашался с моими взглядами и хотел провести жизнь в изгнании вместе со мной. Теперь все это изменилось.

— Потому что я начал изучение Торы и Талмуда?

Бенто помотал головой:

— Это не просто изучение. Твои собственные слова — «учусь с радостью». И ты точно поставил диагноз моему сердцу: я действительно боялся оскорбить тебя или омрачить твою радость.

— Ты думаешь, наши пути расходятся?

— А разве нет? Наверняка ведь теперь, даже если бы ты не был обременен семьей, ты бы не решил идти вместе со мной моим путем?

Франку довольно долго думал, прежде чем ответить.

— Мой ответ, Бенто, — и да, и нет. Думаю, я не пошел бы твоим путем в жизни. Однако даже при этом наши пути не разошлись.

— Как это может быть? Объясни.

— Я по-прежнему всей душой принимаю всю ту критику религиозных суеверий, которую ты излагал в разговорах с Якобом и со мной. В этом я с тобой заодно.

— Однако теперь ты получаешь огромную радость от изучения суеверных текстов?

— Нет, это неверно. Я испытываю радость от процесса учения, и вовсе не всегда — от содержания того, что изучаю. Знаете, учитель, между этими двумя моментами есть разница.

— Пожалуйста, учитель, объясните! — Бенто с явным облегчением широко улыбнулся и дружески взъерошил рукой волосы Франку.

Франку улыбнулся в ответ, помолчал пару секунд, радуясь прикосновению друга, и продолжал:

— Под «процессом» я подразумеваю, что мне нравится заниматься образованием своего разума. Я наслаждаюсь изучением иврита и восторгаюсь целым древним миром, который открывается мне. А изучать Талмуд оказалось гораздо интереснее, чем я воображал. Вот только на днях мы занимались историей рабби Иоханона…

— Какой именно из историй?

— Историей о том, как он исцелил другого раввина, подав ему руку, а потом, когда он сам заболел, его посетил еще один раввин, который спросил его: «Приемлемы ли для тебя эти страдания?» И рабби Иоханон ответил: «Нет, ни они сами, ни награда за них». И тот, другой рабби, излечил рабби Иоханона, подав ему руку.

— Да, я знаю эту историю. И в каком отношении она показалась тебе интересной?

— Во время обсуждения мы подняли много вопросов. К примеру, почему бы рабби Йоханону просто не излечить самого себя?

— И, конечно, класс говорил о том. что пленник не может освободить сам себя и что награда за страдания ждет в загробном мире.

— Да, я понимаю, что тебе это очень знакомо, может быть, даже скучно. Но для такого человека, как я, подобные дискуссии живительны. Где еще имел бы я возможность для такого духовного разговора? Некоторые ученики говорили одно, другие не соглашались, третьи недоумевали, почему были использованы такие-то слова, когда иные могли бы излагать суть с большей ясностью. Наш учитель поощрял нас исследовать каждую крупицу того, что можно почерпнуть из текста.

— А вот еще другой пример, — продолжал Франку. — На прошлой неделе мы обсуждали историю о знаменитом рабби, который задержался на пороге смерти, страдая от ужасной агонии, но жизнь в нем поддерживали молитвы его учеников и собратьев-раввинов. Его служанка сжалилась над ним и сбросила с крыши кувшин, который разбился с таким шумом, что все они перестали молиться, и в этот самый момент рабби умер.

— А, да — рабби Иехуда ха-Наси! И я голову даю на отсечение, вы обсуждали, правильно ли поступила служанка и была ли она повинна в человекоубийстве. А еще — значит ли то, что другие раввины поддерживали жизнь умирающего, что им недоставало милосердия, и они лишь оттягивали его прибытие в блаженный грядущий мир.

— Могу себе представить, что бы на это ответил ты, Бенто! Я очень хорошо помню твое отношение к вере в загробную жизнь.

— Именно! Основополагающая предпосылка о существовании грядущего мира порочна. Однако твои соученики не готовы подвергать сомнению эту предпосылку.

— Да, согласен, в этом есть свои ограничения. Но пусть так! Это все равно привилегия, радость — часами сидеть с другими людьми и обсуждать такие весомые материи. И наш наставник учит нас вести споры. Если какое-то положение кажется чрезмерно очевидным, нас учат задаваться вопросом, почему писатель вообще об этом сказал — возможно, под этими словами кроется еще более глубокое положение. Когда мы полностью удовлетворены своим пониманием, нас учат выискивать фундаментальный общий принцип. Если какой-то момент несуществен, нас учат задаваться вопросом, почему автор включил его в текст… Короче говоря, Бенто, изучение Талмуда обучает меня думать, и я полагаю, что и с тобой было так же. Может быть, именно изучение Талмуда отточило твой ум до такой остроты!

Бенто, подумав, согласился:

— Не могу отрицать, что оно имеет свою ценность, Франку. Хотя, оглядываясь назад, я предпочел бы менее кружной, более рациональный путь. Евклид, к примеру, переходит прямо к делу, а не мутит воду загадочными и часто противоречащими друг другу историями.

— Евклид? Изобретатель геометрии?

Бенто подтвердил:

— Думаю, Евклида я оставлю для моего следующего, мирского образования, но пока с этой работой справляется Талмуд. Знаешь, я люблю хорошие истории. Они добавляют занятиям жизни и глубины. Да и вообще все любят истории.

— Нет, Франку, не все! Подумай, какие доказательства есть у тебя для такого утверждения! Это ничем не подкрепленный вывод, который, по моим личным наблюдениям, является ложным.

— А, ты не любишь истории! Что, и в детстве тоже не любил?

Бенто закрыл глаза и стал декламировать наизусть:

— «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал»…

Франку перебил его, продолжая в том же тоне:

— «А как стал мужем, то оставил младенческое». Павел, первое послание коринфянам.

— Потрясающе! Ты теперь стал таким прытким, Франку, таким уверенным в себе! Ты так отличаешься от растрепанного необразованного юнца, только что сошедшего с корабля из Португалии.

— Необразованного — в вопросах иудейской жизни. Однако не забывай, что мы, конверсо, получали навязанное нам, но полное католическое образование. Я прочел Новый Завет от корки до корки.

— Об этом я позабыл. Это означает, что ты уже отчасти начал свое второе образование. Хорошо! И в Ветхом, и в Новом Заветах скрыто много мудрости. Особенно — в писаниях Павла. Всего через несколько строк он полностью выражает мою точку зрения на истории: «Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится».

Франку задумался, повторяя про себя:

— Совершенное?.. То, что отчасти?..

— Совершенное, — проговорил Бенто, — это нравственная истина. «То, что отчасти» — ее обертка, в данном случае — история, которая перестает быть необходимой, когда истина уже высказана.

— Не уверен, что могу принять Павла как образец для жизни! Его жизнь, как ее излагают в житиях, похоже, была лишена равновесия. Такая суровая, такая фанатичная, такая безрадостная! А сколько проклятий он из- рыгал в адрес всех мирских удовольствий! Бенто, ты слишком суров. К чему отказывать себе в удовольствии от хорошей истории, удовольствии столь благом, столь всеобщем! В какой культуре нет своих историй о чудесах?

— Помнится мне один молодой человек, который восставал против историй о чудесах и пророчествах. Такой взрывной и мятежный молодой человек, который так восставал против ортодоксальности Якоба! Помнится мне и его реакция на литургию в синагоге. Хотя он и не знал иврита, он следил за ней по португальскому переводу Торы и приходил в гнев по поводу чудесных историй и говорил, что как еврейская, так и католическая службы — безумие и чушь. Помню, он еще спрашивал: «Что, времена чудес закончены? Почему Бог не совершил чудо и не спас моего отца?» И тот же молодой человек страдал из- за того, что его отец отдал свою жизнь за Тору, которая вся наполнена суеверной верой в чудеса и пророчества…

— Да, все это так. Я помню.

— И куда же подевались все эти чувства, Франку? Ты теперь говоришь только о радости от изучения Торы и Талмуда. И при этом утверждаешь, что по-прежнему полностью принимаешь мою критику суеверия. Как такое может быть?

— Бенто, ответ все тот же: радость мне приносит именно процесс учения. Я не слишком серьезно воспринимаю его содержание. Мне нравятся чудесные истории, но я не принимаю их за историческую истину. Я прислушиваюсь к морали, к изложенным в Писании мыслям о любви, милосердии, доброте и этичном поведении. А остальное выбрасываю из головы. К тому же есть истории — а есть истории. Некоторые из них, как ты говоришь, действительно противоречат логике, но другие возбуждают внимание ученика — и такие я считаю полезными в своих собственных занятиях и в учительской практике, которой я начинаю заниматься. Одно я знаю наверняка: учеников всегда будут занимать именно истории, и никогда не найдется достаточного числа тех, кто будет с жаром изучать Евклида и геометрию. Кстати, я тут упомянул, что начинаю преподавать, и это напомнило мне еще кое о чем, что я так жаждал поведать тебе! Представь, начинаю я вести занятия по основам иврита и… догадайся, кто оказывается среди моих учеников? Только не падай: твой несостоявшийся убийца!

— Да ну! Мой убийца? Вот это действительно потрясение! Ты — учитель моего убийцы? И что ты можешь мне рассказать о нем?

— Его зовут Исаак Рамирес, и твоя догадка о том, что с ним произошло, оказалась совершенно верной. Его семья была замучена инквизицией, родители убиты, и он сходил с ума от горя. Именно то, что его история была так похожа на мою, побудило меня вызваться учить его, и пока у него получается довольно хорошо. Ты дал мне очень ценный совет относительно того, как мне следует к нему относиться, и я его не забыл. Ты сам-то помнишь?

— Помню, как отговаривал тебя заявлять в полицию о том, где он прячется.

— Да, но потом ты сказал еще кое-что. Ты сказал: «Избери религиозный путь». Помнишь? Это меня еще озадачило.

— Возможно, я неясно выразился. Я хорошо отношусь к религии, но ненавижу суеверие.

Франку кивнул.

— Да, именно так я тебя и понял — что мне следует отнестись к нему с пониманием, состраданием и прощением. Верно? — и, дождавшись утвердительного кивка, съязвил: — Оказывается, в Торе есть не только истории о чудесах, но и нравственный кодекс поведения?

— Безусловно, это так, Франку. Моя любимая история в Талмуде — о том, как язычник пришел к рабби Гиллелю[111] и сказал, что обратится в иудаизм, если рабби преподаст ему всю Тору, стоя на одной ноге. Гиллель ответил: «Что ненавистно тебе, не делай ближнему своему: это и есть вся Тора, прочее — комментарии. Иди и учись».

— Видишь, тебе все же нравятся истории… — Бенто хотел было ответить, но Франку быстро поправился: — Или, по крайней мере, одна из них. Истории могут работать как инструмент памяти. И для многих — инструмент намного более действенный, чем голая геометрия.

— Я понимаю твою точку зрения, Франку, и не сомневаюсь в том, что занятия действительно оттачивают твой разум. Ты превращаешься в потрясающего партнера по дебатам. Мне понятно, почему рабби Мортейра выбрал тебя. Сегодня вечером я буду обсуждать с коллегиантами, членами Философского клуба, кое-что из написанного мною — и как бы я хотел переустроить мир так, чтобы ты мог при сем присутствовать! Я бы больше прислушивался к твоей критике, чем к чьей-либо другой!

— Я почел бы за честь прочесть что-нибудь из твоих работ. На каком языке ты пишешь? Мой голландский становится все лучше.

— Увы, я пишу на латыни. Будем надеяться, что она станет частью твоего следующего образования, ибо я сомневаюсь в том, что когда-нибудь увижу свои работы в голландском переводе.

— Я усвоил начатки латыни, когда проходил католическое обучение.

— Поставь себе целью как следует изучить латынь. И рабби Менаше, и рабби Мортейра хорошо ее знают и могут разрешить, а может быть — даже поощрить тебя выучить ее.

— Рабби Менаше умер в прошлом году, и боюсь, рабби Мортейра тоже быстро сдает.

— Печально слышать! Но пусть так — ты найдешь других, которые тебя поддержат. Может быть, удастся поучиться с годик в венецианской йешиве. Это важно: латинский язык открывает целый новый…

Вдруг Франку вскочил и метнулся к окну, чтобы получше разглядеть удаляющиеся фигуры трех прохожих. Повернувшись, он сказал:

— Прости, Бенто, мне показалось, я заметил кое-кого из конгрегации. Я очень боюсь, что меня здесь увидят.

— Да, мы же так и не добрались до моего вопроса о риске. Скажи мне, многим ли ты рискуешь, Франку?

Франку повесил голову.

— Многим. Столь многим, что встречи с тобой — единственное, чем я не могу поделиться со своей женой. Я не могу сказать ей, что подвергаю риску все, что мы стараемся построить в своей новой жизни. Я иду на этот риск только ради тебя — и не сделал бы этого ни для кого другого на земле. И мне скоро придется уйти. Мне нечем объяснить свое отсутствие ни жене, ни раввинам. Я уже подумывал о том, что, если меня увидят, я мог бы солгать и сказать, что Симон обратился ко мне, чтобы я давал ему уроки иврита.

— Да, я тоже об этом думал. Однако лучше не используй имя Симона. О моей связи с ним хорошо известно, по крайней мире — среди иноверцев. Лучше назови имя кого-то другого, с кем ты мог бы здесь встречаться, к примеру, Петера Дайка, члена Философского клуба.

Франку вздохнул:

— Как не хочется вторгаться в область лжи! Это территория, по которой не ступала моя нога с тех пор, как я предал тебя, Бенто. Но прежде чем я уйду, пожалуйста, расскажи мне немного о том, как продвигаются твои занятия философией. Когда я выучу латынь, может быть, Симон даст мне почитать твои работы. Пока же, сегодня, все, что мне доступно, — это твое слово. Твои мысли — вот что мне интересно. Меня по-прежнему озадачивает кое-что из того, что ты говорил мне и Якобу.

Бенто вопросительно посмотрел на него.

— При нашей самой первой встрече ты говорил, что Бог полон в себе, совершенен, не имеет недостатков и не нуждается в нашем прославлении.

— Да, я так считаю, и таковы были мои слова.

— А еще я помню твою следующую реплику в адрес Якоба, и это утверждение заставило меня проникнуться к тебе теплыми чувствами. Ты сказал: «Пожалуйста, позволь мне любить Бога на собственный манер».

— Да — и что же тебя озадачивает?

— Я понимаю благодаря тебе, что Бог — это не существо, подобное нам. И не похож ни на одно другое существо. Ты особенно подчеркнул — и для Якоба это было последней каплей, — что Бог есть то же, что и Природа. Но объясни мне, научи меня — как можно любить природу? Любить что-то такое, что не является существом?

— Прежде всего, Франку, я вкладываю в слово «природа» особый смысл. Я не имею в виду деревья, леса, траву, океан или что-то такое, что не сделано руками человека. Я имею в виду все сущее: абсолютно необходимое, совершенное единство. Такое использование термина «природа» относится к тому, что не имеет конца, едино, совершенно, рационально и логично. Это имманентная причина всех вещей. И все сущее без исключения функционирует в соответствии с законами Природы. Так что, когда я говорю о любви к Природе, я не имею в виду ту любовь, какую испытывают к жене или ребенку. Я говорю об ином виде любви — о любви интеллектуальной. На латыни я использую сочетание Amor Dei intellectualis.

— Интеллектуальная любовь к Богу?

— Да, любовь к наиполнейшему возможному пониманию Природы, или Бога. К пониманию места всякой конечной вещи в ее отношении к конечным причинам. Это максимально полное понимание универсальных законов Природы.

— Значит, когда ты говоришь о любви к Богу, ты имеешь в виду понимание законов Природы?

— Да, законы Природы — это просто другое, более рациональное название для вечных велений Бога.

— Значит, она отличается от обычной человеческой любви, которая направлена лишь на одного человека?

— Именно. И любовь к чему-то неизменному и вечному означает, что ты не подвержен капризам духа любимого или непостоянству, или конечности. И здесь мы не пытаемся найти себе дополнение в другом существе.

— Бенто, если я правильно тебя понимаю, это также должно значить, что мы не должны ожидать никакой ответной любви.

— Да, совершенно верно. Мы не можем ожидать ничего в ответ. Мы ощущаем радостное благоговение от мимолетного проникновения в тайну, от возможности понимать огромный, бесконечно сложный замысел Природы.

— Еще одно занятие на всю жизнь?

— Да, Бог, или Природа, обладает бесчисленным количеством атрибутов, которые будут всегда ускользать от моего понимания. Но и ограниченное мое понимание уже доставляет мне чувство великого благоговения и радость, временами даже экстатическую.

— Странная религия, если это можно называть религией! — Франку поднялся. — Все, я должен тебя покинуть — по-прежнему оставаясь в недоумении… Но еще один, последний вопрос. Вот мне интересно: ты обожествляешь Природу — или уподобляешь Природе Бога?

— Хорошо сказано, Франку! Мне понадобится время — много времени, чтобы составить ответ на этот вопрос…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.