IX. Запах яичницы

IX. Запах яичницы

Сегодня ребята пришли в школу без портфелей — мы идем на прогулку. Мама Леонарди не отстает от меня ни на минуту:

— Синьор учитель, следите, чтобы он не бегал, он у меня такой слабенький. И скажите ему, чтобы ни в коем случае не снимал пальто и на солнце долго не сидел. Из фонтанчиков пусть не пьет, и в тени тоже пусть не сидит…

Бедный Леонарди, где ж ему сидеть?

— Я о нем позабочусь, синьора, вы не волнуйтесь.

Мама Леонарди — маленькая бледная женщина, вечно согнутая под весом огромной хозяйственной сумки, доверху набитой капустой, артишоками, картошкой. Наружу из сумки торчит большой пучок салата, напоминающий перья на шляпе. У нее семеро детей. Этот младший.

— Он очень слабенький, — продолжает она. — Не такой, как остальные ребята. Я ему теплый свитер поддела.

Я тем временем подмигиваю Леонарди: «Не бойся, будешь бегать, как все остальные, и пальто снимешь, хочешь — на солнце сиди, хочешь — в тени…»

Не дай Бог принимать этих мам всерьез. Мальчики у всех слабые. Даже здоровые, рослые бутузы с почти мужскими голосами, которых стыдно уже выводить на прогулку в коротких штанишках. В каждом классе таких наберется не меньше четырех. У некоторых над губой уже пробивается пушок, предвестник усов. Учитель немного стесняется таких учеников, они ведь почти что с него ростом. Он сажает их на самые дальние парты, а на прогулке ставит в хвост колонны. Они идут, вжав голову в плечи, потому что им тоже стыдно быть учениками начальной школы и идти вместе с малышней. Они ничему не учатся. Но будут просиживать по несколько лет в третьем, четвертом и пятом, пока пушок над их губой не превратится в настоящие усы и на их пути не встретится наконец учитель, который переведет их в среднюю школу. Не потому, конечно, что они этого заслуживают, а потому что усы — это уже слишком.

Итак, в конце колонны — большие, в начале — малыши, все строятся по росту. Тоненькие голоса в голове колонны, басы — в хвосте. Учитель мечется от начала к концу:

— Вперед. Плотнее. По дороге не разговаривать. Мартинелли, кончай дурака валять. Осторожно, сейчас нужно перейти дорогу…

Немало нервов стоит учителю подобная прогулка: те, что впереди, идут, не разбирая дороги, не обращая внимания на трамваи, машины, стены — зачем, есть ведь учитель, который следит за всем. Если нужно, он скомандует: «Стоп!» Если нужно, возьмет за руку впередистоящего и сам повернет направо, налево или остановится. При этом свободной рукой он будет подавать знаки хвосту колонны, но там, конечно же, ничего не видят и на полном ходу врезаются в первые пары. Тут же начинаются протесты, пихания, пока учитель не закричит:

— Всё, можете переходить!

И путь продолжается, и вот мы уже на другой стороне улицы. Для того чтобы снова выстроить их в ряд, к тому же по росту, нужно надрывать связки, потеть, да еще и народ, столпившийся вокруг и смеющийся над нами, действует на нервы. Тетушки, идущие с рынка, что неподалеку, стоят как вкопанные со своими набитыми сумками и смотрят на нас:

— Это мальчики из школы «Данте Алигьери», — слышу я одну из них.

— Ты посмотри, какой учитель у них молодой, сам почти мальчишка. И как они его слушаются?

Лавочники выходят из своих магазинчиков и гладят по голове проходящих рядом с ними малышей.

— Доброе утро, синьор учитель!

Это булочник поздоровался. Из его лавочки тянется горячий запах свежей пиццы. В Риме щедро посоленную и политую оливковым маслом лепешку из теста тоже называют пиццей. Ну и как мне тут удержать моих мальчишек? Все они устремляются в лавочку этого хитрого булочника, который не просто так выходил на улицу поздороваться со мной.

Втиснулись все, кроме Мартинелли.

— А ты что, не будешь пиццу?

— He-а, я не люблю.

Любит, конечно, бедняга Мартинелли, у него просто нет денег.

— Купи-ка мне двойную порцию, — протягиваю я ему монеты.

Да-да, учитель тоже ест пиццу. Не по дороге, конечно, но на полпути, когда мы придем к Римскому Форуму.

А пока что Мартинелли с почти религиозным чувством несет в руках завернутую в вощеную бумагу пиццу своего учителя — осторожно, не дай Бог, кто-нибудь толкнет, и пицца упадет на землю.

— Не отставайте, ребята, мы уже почти пришли.

Все дружно бегом, чтобы успеть проскочить перед звенящим трамваем, и вот мы наконец перед Колизеем, а откуда уже виднеется арка императора Тита.

Здесь начинается Виа Сакра, древнеримская Священная дорога, выложенная большими каменными плитами, на которых время и люди оставили свои след.

Мои ребята уже знают про эту дорогу и идут по ней на цыпочках, осторожно, иногда наклоняясь, чтобы потрогать плиты.

— Синьор учитель, а вот этот след древний римлянин оставил?

Они разглядывают трещину в камне — вряд ли дисциплинированные и серьезные древние римляне развлекались тем, что долбили дорожную плитку. Но если я скажу об этом мальчишкам, они очень разочаруются.

— Конечно, — отвечаю я уверенно.

И все останавливаются и один за другим засовывают пальцы в трещину, с удивлением, восхищением и страхом.

Мальчишки собирают все камешки, которые попадаются им по дороге, а вокруг одного собираются всей гурьбой: кто-то из них нашел большой, белый, сияющий на солнце камень. Я так и вижу в их глазах вопросы, обращенные к этому кусочку мрамора: «Ты был колонной? Храмом? Белоснежным дворцом императора?» Они прищуриваются, чтобы лучи, которыми окружен сияющий камень, стали еще длиннее:

— Синьор учитель, он золотой внутри?

Мы одни в Римском Форуме. Туристы еще спят, они придут к полудню — юные девушки в очках, молодые люди с красными лицами и пепельными волосами, толстые и лысые синьоры, карабкающиеся на развалины, как заправские альпинисты. А пока тут царит тишина, ее не нарушают ни учитель со своими ненужными рассказами, ни ребята. Они с почтением относятся здесь ко всему, от самого маленького цветочка, растущего на колоннах древнего храма, до арки Септимия Севера, почерневшей от времени, тогда как арка Тита почему-то осталась белоснежной.

Мы поднимаемся по огромному античному коридору императорских дворцов к Палатину. Коридор венчает высоченный свод, и эхо многократно усиливает и повторяет звуки шагов и голосов. Кажется, что по нему идут не тридцать пятиклассников, а сотня солдат. Мы совершенно одни, но за каждым поворотом ребята, да и сам учитель, ожидают увидеть гигантскую фигуру легионера. Иногда со стен, пахнущих плесенью и селитрой, на пол падают огромные капли воды.

Такое ощущение, что мы в подземелье. Но вот наконец снова солнце, эхо остается позади, и на большой террасе Палатина шаги сотни легионеров превращаются в шаги тридцати мальчишек, легко ступающих по гравию.

С террасы открывается вид на Форум и на город.

Но мальчишки не похожи на взрослых: они не останавливаются, чтобы посмотреть сверху на то, что уже видели там, внизу. Снова увидеть, вспомнить — этого хотят только взрослые, детям это несвойственно. Так что только учитель останавливается у перил террасы, чтобы посмотреть вниз. Но всего на пару мгновений. Не проходит и минуты, как он, мальчишка среди мальчишек, уже бежит вместе с ними по дорожкам сада, потому что Палатин, хоть и ровесник Форуму, — это всего лишь сад, сад без возраста, в котором розы веками растут рядом с хризантемами, а апельсиновые деревья цветут рядом с кипарисами. И бабочки тут не древние, а настоящие — можно бегать за ними, ловить их за крылышки и удивляться, упустив добычу, цвету своих пальцев: золотому, фиолетовому, серебряному, голубому. Бабочка вырвалась, но оставила тебе часть своих нарядов и сейчас, наверное, прячется где-то, стесняясь.

Пора завтракать.

— Ребята, садимся здесь, на траве.

Все устраиваются вокруг учителя, стараясь занять местечко поближе. Выиграли Мартинелли и Леонарди: один садится слева, другой справа от меня. Леонарди вспотел так, что вот-вот закипит, как чайник: мама надела на него толстый свитер — в мае, когда все уже давно их сняли.

— Синьор учитель, можно я сниму пальто?

— Снимай, конечно. Давайте, ребята, можете начинать есть.

Радостный шум, шуршание бумаги, в которую завернуты куски пиццы, тут же наполняет лужайку. И вот уже воздух пропитан густым запахом яичницы. Уверен, нет ни одного школьника, которому мама с утра не готовила бы яичницу с хлебом. У тех, кто побогаче, с собой еще и апельсин, или мандарин, или яблоко, вытертое маминым фартуком, но, конечно, яичница с хлебом — главное в завтраке. Вместе с ее запахом я чувствую, как пахнут корзинки для еды, хоть ими давно никто не пользуется…

Вы помните, в нашем детстве, когда уроки заканчивались в два часа дня, у нас были корзинки для еды? Такие желтенькие, из ивовых прутьев, с табличкой, на которой было написано имя? Мы открывали их в полдень и находили внутри еду, которую мама положила с утра, пока все еще спали, так что для нас это всегда было сюрпризом.

Мы открывали корзинку медленно-медленно, с замиранием сердца, стараясь угадать по запаху, что спрятано внутри, но там всегда было одно и то же: хлеб и яичница, апельсин, или мандарин, или блестящее красное яблоко. И еще вилочка и салфетка, которая как только не использовалась, только не по прямому назначению.

Я на минуту закрываю глаза, и мне кажется, что я такой же мальчишка и сижу на лугу среди своих одноклассников. А рядом со мной сидит мой учитель, такой же молодой, как я сейчас. Теперь он, наверное, уже поседел. Я тоже через двадцать лет поседею, а вот запаху яичницы точно ничего не грозит.

Один только Мартинелли ничего не ест. Но у учителя, если вы помните, есть двойная порция пиццы.

— Мартинелли, хочешь кусочек?

Какое ему дело до яичниц, которые едят его одноклассники, до красных яблок и апельсинов, завернутых в тонкую оберточную бумагу? Ведь он ест пиццу, которой его угостил учитель! Этой чести удостоился он один. С каким удовольствием остальные отдали бы все свои вкусности в обмен на хотя бы один кусочек пиццы, подаренной учителем!

Но Криппа, Леонарди, Баттистони и Манили еще не начинали есть: сначала рыбий жир. Учитель в данном случае выполняет роль мамы — поит их рыбьим жиром. Он принес его с собой в маленькой бутылочке. Но не всем достанется лакомство: рыбий жир предназначен только для ребят из бедных семей, которым нужен особый уход.

Ну, вот и позавтракали.

Теперь спускаемся вниз по ступенькам:

— Тихо, тихо, ребята!

Они кубарем скатываются вниз по холму, к арке Тита. Все понятно: поспорили, кто первым до нее дотронется. Мартинелли бежит впереди, чуть позади него Спадони, который вполне может его обогнать — он тоже пьет рыбий жир.

Меня терзают сомнения: спуститься вниз степенно, как подобает учителю, или…

Нет, у меня еще будет время превратиться в старого брюзгу — я как следует разбегаюсь, и вот Мартинелли и Спадони уже у меня за спиной, и я первым дотрагиваюсь до арки.

Учитель должен не только знать все неправильные глаголы и все исторические даты, но и бегать быстрее своих учеников.

Снова Виа Сакра, на трещину в каменной плите уже никто не обращает внимания, и вот мы опять на дороге, среди трамваев и машин.

— Так, сейчас тишина, постройтесь-ка снова по росту.

Это не самая простая задачка на свете.

Те, кто поменьше, потихоньку встают на цыпочки, чтобы казаться выше, а высоченные второгодники, наоборот, подгибают колени, потому что им стыдно стоять в самом хвосте — приходится брать каждого за руку и ставить всех по местам.

На этот раз честь нести бутыль с рыбьим жиром досталась Спадони. Мальчики носят ее по очереди. До этого ее нес Марини, который, увидев, что его лишили почетной ноши, нахмурился и смотрит на меня угрюмо.

Возвращаться с прогулки всегда легче: ребята утомились, почти не разговаривают, а из булочных уже не доносится никакого запаха. Мальчишки бредут медленно.

— Побыстрей, ребята, уже почти полдень.

Нам нужно прийти вовремя. Осталось двадцать минут. Несколько бабушек уже наверняка ждут у ворот школы и беседуют о том о сем. Бабушки всегда приходят первыми. Им больше всего не терпится увидеть внуков. Может быть, потому, что они понимают, что времени у них осталось не так много, и не хотят терять ни минутки. После них приходят мамы, у которых пока еще много времени. Последними появляются старшие братья и сестры.

Вот мы и почти пришли. У ворот школы уже собралась толпа. Со всех сторон подходят другие классы, они тоже возвращаются с прогулки.

Метров за сто до финиша учитель командует: «Стоп!», — и поправляет несколько галстучков:

— Уберите волосы со лба! Леонарди, вытри-ка пот и надень пальто! Поднимите головы повыше, пусть никто не видит, что вы устали!

Это волшебные слова: глаза снова начинают блестеть, а ногам уже не терпится начать маршировать.

— Вперед, шагом марш!

И вот уже марширует не класс, а взвод.

— Держите шаг!

Тридцать пар ног синхронно стучат по брусчатке, и на дороге вздымается облако пыли, принесенной с Форума и с Палатинского холма.

Еще двадцать метров, потом: «Стоп». Мамы, бабушки и сестры кидаются на ребят — потрогать, не горячий ли у них лоб, проверить, не вспотели ли они, спросить, не кашляют ли и не пили ли они из фонтанчиков.

Вот и мама Леонарди, тут как тут. Без хозяйственной сумки она уже не склоняется набок.

— До свидания, синьор учитель!

— Синьор учитель, всего доброго!

— Приятного аппетита, синьор учитель!

Все по домам. Я тоже очень устал.

Да что ж такое, опять за мной бежит мама Леонарди:

— Синьор учитель, он снимал пальто? Воду холодную пил? Не бегал, я надеюсь?

— Ни разу, синьора. Даже не порывался. Стоял себе спокойно, не на солнце и не в тени. От фонтанчиков держался подальше. Пальто тоже не снимал, наоборот — я для него еще одно пальто попросил у одного из ребят, так что он ходил в двух пальто.

В конце концов я попросту удрал от нее: я ужасно устал, хочу есть и дома меня тоже ждет мама…