X. Синьорина Ченчи

Я осторожно стучу в дверь первого «Б»:

— Можно войти?

Мне нужно сдать синьорине Ченчи деньги на членский билет общества «Данте Алигьери». Синьорина Ченчи делает все: собирает деньги, выдает новые ручки, тетради, бумагу для рисования, красно-синие карандаши. Если вам нужен клей или кусок бечевки, перочинный ножик или нож для бумаги, ну или трехцветная ленточка, вам к синьорине Ченчи. Каждый учитель рано или поздно стучит в эту дверь, учителя ведь тоже как дети: если у маэстро Пальяни появился красно-синий карандаш, слух об этом расходится по всей школе, и всем он оказывается нужен, ведь так приятно ставить оценки новым карандашом. Учителя, как дети, радуются всяким мелочам: хватит трех позолоченных перьев для ручки, чтобы сделать счастливым маэстро Сторони, пожилого грузного учителя пятого класса, и всего одной трехцветной ленточки, чтобы глаза маэстро Пальяни зажглись радостным огоньком. Пальяни идет за ленточкой к синьорине Ченчи, делая вид, что он хочет наградить ей ученика, но на самом деле оставляет ее себе, я-то знаю. Он относит ее к себе домой, где за много лет работы в школе у него скопилось уже бессчетное количество ленточек…

— Можно войти?

Дверь первого «Б» открывается сама собой: всё в этом классе происходит таинственным образом и в полной тишине. Я подхожу к столу синьорины Ченчи на цыпочках, потому что у меня такое чувство, будто я вхожу в церковь, и еще потому, что боюсь испачкать до блеска натертый пол.

Синьорина Ченчи — существо без возраста, маленькая, худая, всегда в черном. Только сейчас, много лет спустя, я вспоминаю, что она носит или, кто знает… носила очки. Но никто их на ней не замечает, настолько естественно они смотрятся. Может, она и родилась в очках. Из рукавов, туго стянутых на запястьях шелковыми ленточками, выглядывают две маленькие ручки, размером как у маленькой девочки, но только костлявые и морщинистые. Эти почти невесомые руки постоянно двигаются: то смахивают пылинку со стола, то бесшумно роются в ящике, полном всевозможных мелочей, скрашивающих учительские будни маэстро Пальяни; то одним легким взмахом заставляют утихнуть шум, раздающийся с задних парт.

Эти руки умудряются заставить сидеть в тишине сорок беззубых и бритых первоклассников. У некоторых, правда, волосы еще до плеч, как у девочек, а посреди головы бережно завитый мамой локон, похожий на пирожное-трубочку, только без крема внутри.

Здесь, как во всех первых классах, чувствуется легкий запах курятника.

Никто не разговаривает. Все сидят совершенно неподвижно, позы выражают абсолютное внимание: руки сложены одна на другой, глаза смотрят прямо на учительницу, и никто не шелохнется — видно, соревнуются, кто сидит тише всех. Перед каждым на парте тетрадь с одинаковой, только что написанной фразой: «Я очень люблю свою Родину, своих родителей, синьору директора и…»

Они должны были написать «и свою учительницу», но тут вошел я, так что все ручки немедленно заняли место на партах, в специальных углублениях. Чернильницы прикрыты шерстяными тряпочками, чтобы в чернила не попадала пыль, а рядом с чернильницами лежат перочистки, сделанные из разноцветных кусочков ткани. И ни одной кляксы в тетрадях. Нет, одна все-таки есть малюсенькая, в тетради у Марколини, малыша, у которого выпали все зубы, кроме одного. Но и тот болтается на ниточке. Похоже, что синьорина Ченчи заметила кляксу. Каким образом — уму непостижимо. Чуть заметный жест той самой руки — и вот Марколини уже подходит к ее столу с тетрадкой в руке и с опущенной головой. До этого класс сидел в полной тишине, но сейчас тишина усилилась вдвое. Я и сам боюсь пошевелиться. Почему-то смотрю на свои пальцы — ногти какие-то неопрятные… Я быстренько поджимаю кулаки, чтобы синьорина Ченчи не заметила. Ко мне возвращаются позабытые школьные страхи: я боюсь так же, как Марколини, который, дрожа, кладет свою тетрадь на стол перед учительницей. Мне это кажется, или я и вправду слышу в гробовой тишине, как стучит его сердце?

Последний зуб болтается у него во рту, как колокольчик.

Синьорина Ченчи не произносит ни слова. Она просто смотрит на Марколини, затем обводит взглядом весь класс. Всем ясно, что именно говорит этот взгляд: «Клякса! Клякса в тетради ученика первого „Б“! Еще несколько минут назад первый „Б“ был образцовым классом. Но, увы, теперь он опозорен…»

Без малейшего звука руки роются в ящике и извлекают оттуда скребок, ластик для чернил и специальную палочку, которой нужно потереть бумагу, чтобы она снова стала гладкой. С тетрадью и полным инструментарием Марколини возвращается на место, по щекам его текут слезы, но он не издает ни звука. В инструментах, которыми снабдила его учительница, в общем-то, нет нужды: большущая слеза падает с щеки Марколини на микроскопическую кляксу и полностью растворяет ее.

Так слеза Марколини смыла стыд и позор, нависавший над первым «Б». Тот стыд, что никогда больше не вернется — стыд первых школьных лет, который можно смыть всего одной слезинкой…

Марколини успокоился, первоклашки заулыбались, и мне тоже стало легче. Страшная тайна навсегда останется в стенах этого класса. Ни директриса, ни остальные учителя — никто в этом мире не узнает о том, что один из учеников первого «Б» синьорины Ченчи поставил кляксу в чистовике.

Синьорина Ченчи, но почему же вы все время молчите? Почему вы делаете замечания, хвалите кого-то, даже улыбаетесь — руками?

А дети? Дети вас любят?

О да, дети ее любят. Они подходят к ней с такими вещами, на которые ни один другой учитель просто не обратил бы внимания. Вот на последней парте кто-то тянет руку. Это Джульяни, он хочет что-то показать. Жестом учительницы подзывает его к себе. Джульяни подходит с важным видом: у него забинтован палец. И тут же, при молчаливом согласии учительницы, в классе поднимается завистливый и восхищенный шепот. Дойдя до учительского стола, Джульяни снимает повязку и показывает кончик указательного пальца, на котором при пристальном рассмотрении и соответствующем освещении можно разглядеть пятнышко размером с булавочную головку.

— Ожог, — говорит учительница.

— Да, — гордо отвечает Джульяни, — ожог.

И рассказывает всю историю — громко, чтобы все слышали.

Его старший брат, который учится в пятом, у маэстро Сторони, нашел где-то спичку. Он назначил своим приятелям встречу на выходе из школы, чтобы пойти и вместе зажечь эту спичку туда, где никогда не ходят учителя. Его, Джульяни, пригласили как близкого родственника обладателя спички.

— Ну, приходим мы туда, — продолжает рассказ Джульяни, в то время как весь класс ловит каждое его слово, — мой брат зажигает спичку, и она начинает гореть огромным таким красивым огнем, а в огне видно лицо тетеньки в белом… А папа мой когда один раз спичку зажег, я увидел фею…

— Фею, точно, — подтверждает Марколини, — я тоже видел один раз.

— Я тоже, я тоже! — кричат все остальные, чтобы не казаться хуже других. Все тянут руки, стучат себе в грудь, уверяя, что они тоже видели фею в спичечном пламени…

—.. Ну вот, — продолжает Джульяни, демонстрируя обожженный палец, — я хотел до феи той дотронуться, но она вдруг исчезла, а палец чуть весь не сгорел. Синьора учительница, можно я ребятам покажу?

Получив разрешение синьоры учительницы, Джульяни проходит между рядами и показывает каждому свой палец, щедро делясь подробностями с теми, кто хочет их узнать, и даже разрешает потрогать ожог. Наконец, очень серьезный, он подходит ко мне и повторяет мне всю историю, добавив парочку только что сочиненных деталей. Я же, чтобы сделать ему приятное, поздравляю его и хлопаю по плечу. Он снова забинтовывает палец и возвращается на свое место с видом триумфатора — сам учитель пятого класса видел его ожог.

Эти шестилетние дети… А чем лучше маэстро Пальяни, когда он хвастается перед учителями своим новеньким, не отточенным еще красно-синим карандашом, чтобы все они умирали от зависти?

Синьорина Ченчи живет с двумя сестрами-старушками. Она часто говорит о них как о маленьких девочках. Между собой они с сестрами называют друг друга разными ласковыми именами, в которых слышится та грустная и немного комичная нежность, которую эти старые девы держали в своем сердце всю жизнь. Одна работает учительницей, две другие ждут ее дома и готовят обеды и полдники для младшей сестренки, которая, бедненькая, так много работает и возвращается домой совсем без сил. Я прекрасно представляю себе их дом: ставни всегда прикрыты, и свет проникает в старинную гостиную через щель между ними тонким пыльным лучом, как в тускло освещенных церквях. Пол натерт до блеска, как в первом «Б», и в его зеркальной поверхности отражается старинная мебель со смешными названиями: консоль, канапе, и еще кресла, покрытые чехлами в цветочек. На консоли стоят часы. Годами монотонным тиканьем они отмеряют неменяющееся время. Стеклянный колокольчик с младенцем Иисусом, окруженным цветами. Когда за окном проезжает грузовик, колокольчик тихонько позванивает в этой темной и прохладной, как монастырская келья, гостиной. По стенам всюду развешаны картины. Самая большая — серая полинявшая фотография родителей в молодости. Они стоят, наклонив друг к другу головы. На остальных, поменьше, изображены наивные деревенские сценки или охотники, что целятся в зайцев, которые сидят близко-близко от них и не думают убегать, а, наоборот, отважно подставляют грудь под картечь.

— Синьорина Ченчи, вы любите школу?

Она, конечно, ответит, что нет, что она от нее ужасно устала и что ждет не дождется, когда уже выйдет на пенсию и уедет жить в деревню со своими сестрами.

— Но зачем тогда вы так много работаете? Зачем берете на себя столько обязанностей, от которых все остальные учителя отказываются? Почему вы делаете для школы больше, чем даже директор?

За это меня и любит синьорина Ченчи. Она всегда сидит со мной подолгу, потому что я единственный, кто отмечает ее работу, все остальные лишь подшучивают над ней. «Ее никто не заставляет столько на себя брать!» — говорят они и приходят к ней, только когда им что-нибудь нужно.

— Синьорина Ченчи, завтра придет инспектор, а я совершенно не знаю, чем украсить класс… Вы не дадите мне какой-нибудь горшок с цветами?

— Синьорина Ченчи, у вас случайно не будет немного веленевой бумаги?

— Синьорина Ченчи, одолжите мне, пожалуйста, картину, на стену нечего повесить.

И у синьорины Ченчи всё для всех находится, потому что ей нравится делать что-то для других, и всё, что ей нужно, — это чтобы эти другие заметили и хоть раз поблагодарили ее за ее работу. И чтобы синьора директор ее отметила…

— Но у директрисы, известное дело, много других забот и свои фаворитки — те, что ей улыбаются и рассыпаются перед ней в любезностях. Что я ей, простая учительница, которая в этом году выходит на пенсию…

— Как, уже в этом году?

— Да, последние месяцы мне осталось отработать. В октябре меня уже здесь не будет. Ну, я рада. Наконец-то могу спокойно уйти на пенсию… Только вот о школе кто подумает? Ребята? И ребятам с годами школа надоедает.

Бедная синьорина Ченчи. Какие глупости, какую неправду она говорит! Она и сама догадывается и опускает глаза.

Это она-то рада, что уходит из школы? Она, которая возвращается сюда даже днем, после уроков, когда здесь уже никого нет и классы стоят пустые, темные и прохладные, как ее старая гостиная.

Что она здесь делает, одна в пустом классе?

Проверяет домашние задания, убирает сухие листья, протирает пыль на библиотечных книгах, потом еще раз протирает пыль и находит любой предлог, лишь бы подольше задержаться в этом своем классе, который принадлежит ей вот уже много лет — она точно и не вспомнит, сколько. И при мысли, что в следующем году сюда придет кто-то другой, ее бросает в дрожь. Она знает здесь каждую парту и помнит имена всех малышей, что сидели за ними за эти годы. Ей кажется невероятным, что другая учительница совсем скоро будет рыться в ящике, который тридцать лет принадлежал ей одной. Что кто-то будет поливать цветы, которые она сажала и за которыми ухаживала все эти годы. Эти цветы никогда не вянут, потому что она и летом приходит их навещать.

Летом, когда школьные коридоры пустеют, шаги синьорины Ченчи гулко звучат в коридоре…

Прощай, Марколини, прощай, Джульяни. Во втором классе у вас будет другая учительница, которая не обратит ни малейшего внимания на твою, Марколини, малюсенькую кляксу и тем более, Джульяни, на твой ожог, которого толком не разглядеть. А вы, маэстро Пальяни, когда вам снова понадобится красно-синий карандаш, будете бродить по школе, не зная, к кому обратиться. А вы, учителя, разделите между собой наследство, состоящее из горшков с цветами, но все равно они у вас долго не протянут.

Прощайте, синьорина Ченчи. Еще какое-то время мы будем встречать вас у школы — вы будете приходить сюда по старой привычке, и ваше имя будет звучать в этих стенах год или два, но потом вас забудут.

А однажды Марколини, ученик третьего-четвертого класса, посмеется над той учительницей, что так серьезно относилась к маленькой кляксе, — теперь, когда он спокойно может перепачкать кляксами всю тетрадь, и никто ему и слова не скажет…