Версальский мир век спустя
Версальский мир век спустя
«Слишком сильный в своих слабостях и слишком слабый в своих сильных сторонах», Версальский мир в исторической ретроспективе вполне заслужил оценки, вынесенной в те годы Жаком Бенвиллем. Точно так же его оценивает и Йошка Фишер, чьим острым умом я не устаю восхищаться: когда Фриц Штерн возразил ему, что «эмоциональная реакция, вызванная условиями Версальского договора, была характерна для всех лагерей» и что «среди тех, кто его оплакивал, были и подлинные патриоты»[105], Фишер ответил: «Я сомневаюсь, что более мягкий мир сделал бы немцев менее агрессивными и менее склонными к реваншизму». Он сослался на английского историка Тейлора: «С чем немцы не могли смириться, так это с самим поражением».
И Фишер, и Штерн отвергают идею, что Гитлер пришел к власти из-за слишком жестких условий Версальского договора. Штерн предлагает сравнить положения Версальского и Брест-Литовского мира (март 1918 г.), который был намного более жестким. В 1933 г., когда Гитлер пришел к власти, те пункты Версальского договора, которые касались репараций и оккупации французскими войсками левого берега Рейна, давно утратили силу.
Фишер отмечает, что «все партии были едины в том, что на Востоке последнее слово еще не было сказано» и что «никогда (даже в Локарно) Германия не соглашалась признать новую линию своих границ с Польшей».
Спор между Фишером и Штерном показывает, насколько поздно распался сформировавшийся при Бисмарке классовый компромисс между земельной и военной аристократией Пруссии и промышленниками с запада Германии. Именно он позволил Гитлеру прийти к власти. Хотя в среде военной аристократии порой звучали сомнения (Шляйхер в 1932 г., позже Хаммерштейн, да и многие другие), решительный разрыв между ней и режимом произошел лишь 20 июля 1944 г., когда граф фон Штауффенберг совершил покушение на Гитлера. Как справедливо отмечает Йошка Фишер, пришлось дождаться 1945 г. и притока на запад Германии беженцев из восточных земель, чтобы юнкеры с востока склонились к делу мира. Его вывод таков: «Для обновления нашей страны понадобилось тотальное поражение. До 1945 г. подобное обновление было попросту невозможным. Вот почему я считаю, что условия Версаля были слишком мягкими»[106]. В другом месте он говорил о «непоследовательности» Версальского мира.
Можно ли было избежать того, что Вторая мировая война окажется еще более кровавой, чем Первая? Мощь прусского милитаризма не была сокрушена. Кроме того, реализация права народов на самоопределение привела к тому, что Германия, с ее 60-миллионным населением, напоминала скалу посреди раздробленной Европы, где во многих странах проживали немецкие и венгерские меньшинства, в той или иной степени зараженные сепаратизмом.
Однако через полтора века после первого раздела Польши между Пруссией, Россией и Австрией, между новыми нациями Центральной и Восточной Европы требовалось установить границы. Можно ли было помыслить о том, чтобы не возродить Польшу? Более спорным было решение включить в новую Чехословакию регионы, в основном населенные судетскими немцами: могли ли стратегические аргументы (задачи обороны Чехословакии) заменить признание новых границ самими народами?
Те же проблемы встали в связи с венгерскими меньшинствами: требовалось провести рубежи Румынии, Словакии и новой Югославии, причем так, чтобы их очертания максимально учитывали интересы этнического большинства. Конечно, новые границы в Центральной и Восточной Европе были несовершенны. Однако претензии, которые венгры выдвинули против Клемансо, который якобы по Трианонскому договору отрезал от их страны две трети территории, исходили из ложной посылки, что им по праву принадлежала вся Транслейтания[107], которую венские Габсбурги передали им в 1867 г., создавая под собственным сюзеренитетом «двуединую монархию».
Руководствуясь той же логикой, Германия могла воспротивиться тому, как победители решили судьбу немцев Силезии. Однако по сравнению с границами 1945 г. территориальные решения Версаля сегодня могут вызвать у немцев лишь ностальгию.
Версальский мир попытался с минимальными издержками, воплотить в жизнь право народов Европы на самоопределение. С этой точки зрения он имел историческое значение: большинство наций, которые он создал или воссоздал, выдержало испытание временем – пусть даже Югославия, подорванная изнутри сепаратистскими движениями (прежде всего в Хорватии), которые получили поддержку извне, распалась в 1991 г., после того как Германия поспешно признала хорватскую независимость, а Словакия в 1992 г. полюбовно отделилась от Чешской республики. Распад Югославии может восприниматься как запоздалый реванш за расширение Сербского королевства, освященное Версальским договором. Границы, которые он прочертил, вероятно, были небезупречны, но все же в пределах разумного. Можно ли было приблизить их к ожиданиям народов без колоссальных перемещений населения, как те, что развернулись в 1944–1945 гг.? Тем не менее изъяны Версальского мира не сводятся к тем границам, которые он нанес на карту.
Демографическое и экономическое превосходство Германии, которое существовало до 1914 г., не было, да и не могло быть ликвидировано. Немецкая экономика с большим отрывом оставалась самой мощной в Европе. Она привлекала иностранные, прежде всего американские, инвестиции. В 1929 г. Германия вновь, как в 1913 г., стала вторым (после США) экспортером промышленных товаров в мире. Сближение с Советской Россией (Рапалло, 1922 г.), потом Локарнский договор (1925 г.) и вступление Германии в Лигу Наций вывели ее из дипломатической изоляции. Возвращение США к изоляционизму после 1920 г. переложило поддержание политического и военного порядка в Европе на Францию, которую поддерживала Великобритания.
Французская армия была важнейшей силой, обеспечивавшей спокойствие на континенте. Другие положения Версальского договора (запрет на аншлюс Австрии, ограничение численности Рейхсвера 100000 человек, демилитаризация левого берега Рейна, оставленного французскими войсками в 1930 г., гарантии границ новых государств) были ничем не подкреплены. Что бы произошло, если бы Германия вдруг решила сбросить с себя обязательства, навязанные ей в Версале?
Хотя во время Первой мировой войны Франция была основным бастионом сопротивления, она не смогла добиться мира, который бы выдержал испытание временем. История с репарациями, как мы видели, исходно была осложнена тем, что их точный объем не позаботились зафиксировать. Военное превосходство французской армии постепенно сошло на нет из-за устаревания ее вооружений и особенно ее военной доктрины, а также из-за охватившего общество (как левых, так и правых) пацифизма. Ставка на Линию Мажино отражает противоречия между дипломатией (гарантии, данные странам Малой Антанты – Чехословакии, Югославии и Румынии) и стратегией военных, окопавшихся на рубежах страны. Версальскому договору не хватило одновременно и силы, и щедрости: силы, которая бы придала французской армии наступательную мощь и мобильность, способные удержать в узде Германию, мечтающую о реванше; щедрости – нужно признать, грандиозной после всех пережитых страданий, – которая бы в 1919 г. помогла ей согласиться на компромиссный мир, который шесть лет спустя попытаются заключить в Локарно Штреземан и Бриан.
Можно сколько угодно мечтать о том, как могла повернуться история: когда Штреземан отказался признать восточные границы Германии, пацифист Бриан, конечно, должен был попытаться найти компромисс; однако его миролюбие ничего не могло противопоставить воинственному реваншизму, который Гитлер сумел разжечь и поставить себе на службу, когда кризис 1930-х гг. с полной силой обрушился на немецкое общество и экономику. Бриан избрал ошибочную стратегию. Его пацифизм невольно лишь разжигал воинственность нацистов. В долгосрочной перспективе его взгляды были щедры и, без сомнения, справедливы. Однако может ли политик довольствоваться тем, что время покажет его правоту? Фигура Аристида Бриана свидетельствует о гуманизме Франции, и прекрасно, что такой человек появился на свет – его именем названо много улиц. Но я бы предпочел, чтобы он, скорее, брал пример со статуи «Франция в каске»[108], изваянной Бурделем в 1922 г. «Прочь пушки, прочь пулеметы!» – этот поэтический призыв Бриана отражает настроение французского народа, который давно был ослаблен демографическим спадом и только что героически перенес большое кровопускание.
Означал ли крах Франции в 1940 г., что эта жертва была напрасной? Без Вердена она не смогла бы в 1945 г. занять свое место за столом пяти великих держав. Черчилль потому помог де Голлю вернуть Франции ее былой статус, что прекрасно знал: Вторая мировая война была прямым продолжением Первой, помнил о «пуалю» 1914 г. и о том, как британский экспедиционный корпус в 1940 г. не слишком помог французам в сухопутных боях.
Сколь бы в тогдашних условиях позиция Бриана ни была легкомысленна, она помогла франко-германскому примирению после 1945 г. Однако в 1930 г., хотя никто не мог вообразить, что нацизм вскоре полностью овладеет Германией и к чему это приведет, человек, мыслящий реалистически, вряд ли должен был верить, что немецкий народ сможет мгновенно избавиться от того утрированного чувства несправедливости, которое оставил у него Версальский договор.
После 1920 г. Франция оказалась в изоляции. Без американских гарантий, которые в конце 1918 г. Вильсон дал Клемансо, Версальский мир был обречен на то, чтобы остаться набором благих пожеланий. Отзыв этих гарантий, решение США заключить сепаратный мир с Берлином и, наконец, американский отказ входить в Лигу Наций отдали разбалансированную Европу на волю германского реваншизма, который ни один здравомыслящий человек не стал бы списывать со счетов. Своим неприятием Версальского договора Германия, как показывает Йошка Фишер, сама поспособствовала тому, что спустя много лет на конференции в Касабланке (1943 г.) ее противники по Второй мировой войне договорятся требовать от нее полной и безоговорочной капитуляции. На беду немцев, Вторая мировая была продолжением Первой.
Американские финансисты, заинтересованные в том, чтобы Германия была в состоянии выплачивать репарации, как мы видели, пролоббировали снижение их суммы, тогда как в отношении французских и британских займов они были непреклонны. Вряд ли тут стоит искать какой-либо скрытый замысел. Однако на деле все обернулось так, будто США считали Версальскую Европу все еще слишком французской и замкнулись в изоляционизме, который сделал Вторую мировую войну неизбежной. Позже новая война дала США, которые вовсе к ней не стремились, повод, одержав блестящую победу, утвердить в мире свою гегемонию, потеснив как растерявшие свою мощь Францию и Великобританию, так и угрожавшую штатам Германию. Для Соединенных Штатов Вторая мировая война тоже была продолжением Первой. Следует тем не менее повторить, что до 1939 г. американское общественное мнение было глубоко пацифистским и что Рузвельт, который стремился к войне, но лишь когда настанет нужный момент, дождался, чтобы Гитлер сам объявил ее Штатам. Конечно, приняв весной 1941 г. закон о предоставлении помощи (ленд-лиз) Великобритании, США однозначно дали понять, какую сторону они поддерживают. После того как Америка вступила в войну, сразу же стало ясно, что отныне она возглавляет западный мир. Англия, которая в течение 18 долгих месяцев в одиночку героически противостояла Гитлеру, передала ей бразды правления.
После 1920 г. Великобритания осталась единственным крупным союзником Франции. Однако быстро обеспокоившись тем, что Париж установит в Европе свою гегемонию, она сделала ставку на «умиротворение» (appeasement) Германии и следовала этому курсу вплоть до 1939 г.
Наконец, даже после прихода Гитлера к власти СССР казался западным демократиям не слишком надежным союзником. В тогдашней Европе идеологические линии разделения смешали карты прежних национальных противоречий. Французская политическая элита совершила тяжкую ошибку, когда сочла антикоммунизм важнее патриотизма. С 1936 по 1940 г. все выглядело так, словно единственной войной, которую наш Генеральный штаб считал желательной, было столкновение на Востоке между Германией и Советской Россией. Одновременно проводившаяся англосаксами политика «умиротворения» связала нам руки. В тот момент, когда Гитлер ввел войска на левый берег Рейна, высшие интересы Франции требовали, чтобы она, если придется, то в одиночестве приняла ответные меры и не следовала переданной через Лондон позиции США, призывавших Францию «первой не разрывать пакт Бриана – Келлога 1928 г., объявивший войну вне закона». Йошка Фишер и Фриц Штерн единодушны в том, что в марте 1936 г. западные демократии упустили последний момент, когда они еще могли свалить режим Гитлера.
В это время Франции было необходимо правительство общественного спасения. Однако у нее было лишь то правительство, которое палата депутатов отправила в отставку и которое продолжало выполнять свои функции в ожидании парламентских выборов июня 1936 г. Невмешательство в Испании, согласие на аншлюс Австрии, Мюнхенское соглашение, «Странная война» 1939–1940 гг. свидетельствуют о паническом страхе перед перспективой новой мировой войны. Как писал Рене Жирар, «Верден не повторяется дважды».
* * *
Вторая мировая война отчасти (но лишь отчасти) была попыткой немецкого пангерманизма взять реванш за поражение 1918 г. Германия считала себя не побежденной, а лишь преданной теми, кто 9 ноября 1918 г. сверг Второй Рейх, чтобы провозгласить республику. Гитлеру просто оставалось возложить всю вину за поражение на евреев.
Как подчеркивает Эрнст Нольте, Вторая мировая война также была столкновением идеологий: чудовищным сведением счетов между коммунизмом (который Нольте характеризует как «эгалитаристское варварство») и фашизмом, основанным на теории неравенства рас и стремившимся создать для Германии жизненное пространство на Востоке. Однако ставить на одну доску фашизм и коммунизм – значит скатываться к упрощениям, забывая о том, сколь различны были их философские основания и культурный фундамент. Конечно, я понимаю, что Эрнст Нольте стремится выявить контекст зарождения и развития нацизма, чтобы тем самым снять с Германии часть ответственности. Однако мне никогда не казался убедительным сформулированный Ханной Арендт тезис о двух схожих, как близнецы, «тоталитарных режимах»: нацизм пришлось уничтожить бомбами; коммунизм рухнул сам потому, что советские лидеры, разуверившись в своих мифах, стали проповедовать возвращение к «универсальным ценностям». Проект «реального коммунизма» был закрыт Горбачевым.
Конечно, Вторую мировую войну не сведешь лишь к идеологическому противостоянию (даже если считать, что оно было укоренено в европейской культуре XIX в.) по той причине, о которой мы уже говорили выше: Вторая мировая война по многим параметрам была продолжением Первой.
Внешняя политика Гитлера не ограничивается стремлением поквитаться за поражение 1918 г. Она актуализирует планы экспансии на Восток, которые пангерманисты сформулировали еще до 1914 г. В «Моей борьбе»[109] Гитлер высказывается предельно ясно: «Национал-социалистическое движение должно постараться устранить противоречие между цифрами нашего населения и пространством нашей территории. […] Границы 1914 г. не дают немецкой нации двигаться в будущее. […] Говоря о новых землях в Европе, мы в первую очередь подразумеваем Россию и зависящие от нее соседние государства. Похоже, сама судьба указует нам путь: отдав Россию в руки большевиков, она лишила русский народ того слоя интеллектуалов, который до сих пор вел ее за собой и гарантировал ей существование как государства. […] Гигантская восточная держава вот-вот обрушится. […] Конец еврейского господства в России станет одновременно концом России как государства». Антисемитизм здесь служит опорой для русофобии и для старого проекта колониальной экспансии на восток, забытого, как пишет Гитлер, «уже шесть веков» и вновь вставшего на повестку дня задолго до 1914 г. благодаря пангерманистам.
Однако нацизм не исчерпывается своими геополитическими устремлениями. Расовая теория и антисемитизм – его неотъемлемые и фундаментальные характеристики. Гигантомания и преступные замыслы национал-социализма обрекли Германию, а вместе с ней всю Европу на страшнейшую в ее истории катастрофу. Пришлось дождаться 20 июля 1944 г., чтобы военная аристократия, считавшая себя совестью Рейха, попыталась ликвидировать диктатора-мегаломана.
Хотя корни нацизма восходят к пангерманским кругам до 1914 г., есть основания утверждать, что он представляет собой отклонение от хода немецкой истории, спровоцированное экономическим кризисом 1930-х гг. Мощь немецкой социал-демократии, которая, к сожалению, была ослаблена случившимся в 1919 г. расколом с НСДПГ (будущей Коммунистической партией Германии), могла бы в союзе с партией Центра обеспечить стране лучшее будущее. К сожалению, партия Центра тоже проголосовала за предоставление Гитлеру неограниченных полномочий. В конце концов, социал-демократы, отказавшись голосовать за, сохранили честь и будущее немецкой нации.
Искупление пришло в 1945 г. из США вместе с поражением. Этим определялись и условия искупления: Федеральная Республика оказалась в западном лагере. Ее триумф – объединение – стал одновременно триумфом Запада. Великая идеологическая война, начатая в 1917 г. Октябрьской революцией, завершилась в 1991 г. с крушением СССР. Там, где Гитлер, действуя силой оружия, потерпел поражение, Запад под эгидой США добился своего с помощью холодной войны.
Поэтому «нормализация» Германии означает соответствие западной норме. Ее основа – союз с США. То, что Германия «вернулась на нормальный путь», как пишет Энценсбергер, означает, что она навсегда связала себя с Западом[110].
Победа Америки, конечно, не отменит жертв, принесенных Красной Армией, прежде всего под Сталинградом, однако она вытеснила воспоминания о «другой истории Германии», которые хранила левая часть немецких социал-демократов. То, что Германия вопреки надеждам Ленина в 1918–1919 гг. не присоединилась к русской революции, означает, что немецкий народ просто этого не желал. Точно так же в 1989–1990 гг. ГДР рухнула потому, что народ от нее устал, а за ее крахом вскоре последовал крах СССР. Как в начале столетия, так и в его конце судьба «короткого XX века», о котором писал Хобсбаум, решалась в Германии.
Похоже, что две мировых войны разрешили вопрос об «Особом пути» (Sonderweg) Германии: сегодня она одна из стран Запада, устойчиво следующих в фарватере США.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.