Чувство общности, тайна демократии

Чувство общности, тайна демократии

Очень непросто создать транснациональную демократию. Монти и Гулар, как и другие федералисты, ссылаются на пример Соединенных Штатов Америки, словно те изначально не были тринадцатью британскими колониями. Они бесконечно цитируют «Записки федералиста», опубликованные в 1787–1788 гг. Александром Гамильтоном, Джоном Джеем и Джеймсом Мэдисоном, где речь идет о разделении полномочий между отдельными штатами и союзом, а также общей ответственности по долгам. Однако они не обращают внимания на то, что потребовалось больше века, чтобы воплотить эти идеи в жизнь, и уж тем более на различия между европейскими народами с их многосотлетней, если не измеряющейся тысячелетиями, историей, и английскими колониями с Восточного побережья, населенными недавними (максимум – полуторавековой давности) иммигрантами, говорящими на одном языке. Они утверждают, что федерация может возникнуть даже вне воли конкретного государства, и приводят в пример Род-Айленд, если говорить о США, и даже Баварию 1949 г., вошедшую в Федеративную Республику Германию[148]. Авторы упускают из виду тот факт, что, едва освободившись от британского владычества, США поспешили защитить свою независимость, провозгласив в 1823 г. «Доктрину Монро», требовавшую отдать дела Америки в руки американцев.

Единственный на сегодняшний день успешный пример транснациональной демократии – Гельветическая конфедерация. Да и та, стоит заметить, вряд ли бы состоялась, если бы у немецкоязычных кантонов (более трех четвертей населения) не было явного численного преимущества. По крайней мере, там существует чувство общности: гражданин Женевы ощущает себя таким же «швейцарцем», как и житель Базеля. Однако подобное чувство возникло не за один день – для этого понадобились столетия. Все опросы общественного мнения, а также любые выборы ясно показывают, что в Европе общая идентичность намного менее значима, чем национальная принадлежность. Вот почему невозможно создать «оторванное от почвы» европейское гражданство. Фундамент единства – промежуточное звено в виде национального гражданства, в которое предстоит вдохнуть европейский дух. Да и сама швейцарская демократия опирается на кантоны: гражданин Юры, даже если живет в Вале или, что случается чаще, в Базеле, все равно остается юрассийцем.

Можно ли воспроизвести швейцарское чудо? Реальность, видимо, чаще всего подтверждает правоту закона, некогда сформулированного Токвилем: «Обычно мы приходим к одному из двух результатов: самые могущественные из объединившихся народов берут полномочия федерального правительства в свои руки и начинают властвовать от его имени […], либо федеральное правительство вынуждено опираться на свои собственные силы, […] и Союз обрекает себя на неспособность действовать». Первый сценарий стал просматриваться на горизонте, когда во время обсуждения второго плана помощи Греции Европейский совет в октябре 2011 г. взял паузу, чтобы дождаться «зеленого света» от германского Бундестага.

Я знаю, что многие не хотят слышать о том, что именно канцлер Германии в 2008 г. настояла, чтобы основные положения Европейской конституции были зафиксированы Лиссабонским договором. Именно она в 2012 г. навязала, не изменив в нем ни строчки, Договор о стабильности, координации и управлении. В нормальной демократии всякий должен иметь возможность напомнить о таких фактах. Однако сегодня, похоже, это уже не так просто. Те, кто из конформизма или из интереса готов мириться с Европой, где правит немецкий ордолиберализм, стремятся пресечь любые споры по этому поводу. Они забывают о заявлении Ангелы Меркель, которое прозвучало на страницах Le Monde 25 января 2012 г.: «Здесь, в Европе, мы больше не можем общаться друг с другом на языке дипломатии. Нам следует, как и во внутренней политике, обсуждать любые проблемы без обиняков и точно так же их разрешать»[149].

Что позволено первым лицам Германии, похоже, не всегда разрешено французским лидерам. Право вмешательства, как все хорошо знают, применяется лишь в одном направлении. Когда у французских элит исчерпаются прочие аргументы, они вынуждены будут признать: на их взгляд, господство Германии в Европе несоизмеримо лучше, чем «неспособность действовать», – второй исход, который, по мысли Токвиля, может ждать федерацию.

Наши элиты не понимают, что баланс сил между Францией и Германией, о котором в 1950 г. как раз договаривались Жан Монне и Конрад Аденауэр, мог бы способствовать – и еще, конечно, поспособствует – тому, чтобы идея Европы стала для всех европейских народов более притягательной.

* * *

Правящим элитам Франции, которые вот уже сорок лет вкладывают все свои силы и ресурсы республики в проект единой валюты, который сегодня ускользает из-под их контроля, чрезвычайно трудно признать, что они завели нас в тупик. Они приравняли успех плохо просчитанного (если судить по деиндустриализации Франции) европейского проекта к национальным интересам страны. Ганс Дитрих Геншер, который тогда был министром иностранных дел ФРГ, рассказывает, что Франсуа Миттеран 29 ноября 1989 г. в своем кабинете в Елисейском дворце сказал ему: «По какому пути хочет пойти Германия? По старым дорожкам, приводившим ее к мечтам о том, чтобы из центра Европы властвовать над континентом? Или по европейскому пути, по которому до сих пор шла Федеративная республика? Если вы выберете старые дорожки, мы не станем противиться германскому объединению, потому что его час пришел. Однако вы возвратитесь к ушедшим временам альянсов»[150]. Идея единой валюты была экономической ересью и вдобавок, родившись в ответ на объединение Германии, притупила бдительность тех, кто должен был, насколько возможно, поддерживать изначальный паритет между Францией и Германией в интересах всей Европы. Следовало бы вернуть себе поле маневра, которым страна располагала до 1983 г., и призвать сограждан к сплочению. Вместо этого мы еще глубже засунули голову в капкан.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.