III. Должна ли у философа быть жена?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

III. Должна ли у философа быть жена?

Вот Кант: светский и невинный, одинокий и общительный, приятель любезным служанкам, но не любитель плоти. Мы противоречим сами себе! Мы находимся в плотной пелене тумана, того тумана, который в хорошее время года лежит на побережье Балтийского моря. И теперь этот туман, скрывающий предмет нашего рассмотрения, сгущается даже еще больше. Одно возражение со всей серьезностью выявляет противоречие в гипотезе о его девственности. Таким воплощенным кантианцам, как Вы, не нужно напоминать высший принцип кантовской морали: «Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой, ты в то же время можешь желать, чтобы она стала всеобщим законом».[15]

Теперь приложим этот закон к сексуальной жизни. Сразу же становится ясно, что девственность столь же мало может быть оправдана, как и убийство, и что она точно так же ведет к противоречиям: ведь если бы все люди стали практиковать девственность, то это привело бы к концу рода человеческого.

Не может быть, чтобы такой великий ум, как Кант, допустил противоречие в своих собственных принципах. Следовательно, для человеческого рода девственность не может иметь значение всеобщего закона.

Но это возражение еще более усилится, если я рассмотрю другой установленный Кантом принцип, согласно которому «каждый орган существует, имея в виду какую-то цель, которую он должен выполнять»[16]. В том числе и половые органы… функционирование которых у философа блокировано… Но в таком случае получилось бы, что наш мужчина — это монстр, снабженный совершенно бесполезными атрибутами. Не находить никакого применения для genitalia — это идет вразрез с основополагающими законами природы.

Вы следите за мной? Теперь вы понимаете, что сексуальная жизнь, то есть, соответственно, сексуальная не-жизнь Канта — это не просто вопрос исторических сведений, информации, документов или анекдотов, подобных многим другим; — она касается связности кантианской системы?

Мы находимся посреди джунглей, и внутрь проникает ночь. Нам будет угрожать бесконечная темнота, если мы не зажжем свет, и если наши песни не призовут утреннюю зарю.

* * *

Чтобы рассеять тьму, я начну с tabula rasa и буду говорить так, как если бы Вы никогда не открывали ни одной книги Иммануила. Я, конечно, знаю, что это не так, иначе бы вы не оказались здесь, так далеко от Кёнигсберга, пережив столько опасностей и столько раз сталкиваясь со смертью, пустившись в это плавание — в эту величественную авантюру. Но время от времени нужно уметь и начать с нуля (в зале шум одобрения).

Поэтому, давайте снова вернемся к основоположениям кантианства. Кант революционизировал мораль. Для него основополагающий вопрос этики заключается в том, чтобы дать определение блага. Именно это пытались сделать все без исключения философы античности: воздвигнуть иерархию различных видов блага, чтобы обнаружить высшее Благо — то, что по-латыни называют summum bonum, и в качестве чего различные авторы называли то удовольствие, то истину, то добродетель. Ценности, которые являются внешними по отношению к человеку, которые превосходят его и которые им не созданы.

В этом пункте Кант действует решительно, так сказать, defaзonrenversante[17].

Для него критерий моральности прилагается не к тому, что мы делаем, а к тому, как мы это делаем. Вовсе не результат поступка принимается во внимание. Ведь в противном случае, самый отъявленный разбойник, делающий благотворительные пожертвования церковному приходу, мог бы быть уверенным, что он прямиком отправится в рай. Нет, то, что составляет моральность поступка, — это чистота намерений и честность воли. Качества, оценку которых, нужно признаться, довольно трудно произвести извне. Однако же это единственный критерий, который позволяет избегнуть морали в стиле бульварной прессы — то есть, набора каждый день меняющихся советов и меню, в которых нам дают рецепты счастья. Поэтому для Канта вопрос звучит не «Как мне стать счастливым?», а «Как мне стать достойным счастья?»

В первой формулировке речь идет о разрыве между нашим состоянием и высшим блаженством. Мудрость состоит здесь в том, чтобы уменьшить этот разрыв — как взбираются на гору, чтобы приблизиться к ее вершине. В формулировке Канта речь, напротив, идет о разрыве между собственной самостью и той идеей, которую человек составляет об этой самости. Речь идет о достоинстве. Человек возлагает на себя закон сам — этот закон не нисходит с небес. Человек Канта сам направляет собственную совесть, он не нуждается ни в отце-исповеднике, ни в гуру. Вы помните, что Кант восхищался Руссо, для которого совесть — это источник морали, «бессмертный божественный инстинкт и голос Небес». Таково и кантовское воззрение. Прислушаемся же к нашей совести! Это голос долга.

Что обеспечивает возможность подчинения этому голосу? В повседневной жизни приходится изобретать некоторые уловки. Примером может послужить ужасное обязательство: вставать и работать каждое утро… Разрешение задачи зовется Лампе. И вот, каждое утро, в без пяти пять, Кант слышал, как громкий голос его слуги Лампе заполнял пространство обращением: «Пора!» — голос долга, приходящий извне и имеющий дисциплинарный акцент (Лампе был отставным солдатом, принимавшим участие в Семилетней войне). Это давало Канту возможность следовать тому, что он написал в своей «Критике способности суждения»: «Ибо там, где выступает нравственный закон, объективно нет свободного выбора в отношении того, что нужно делать» [18].

У этой теории есть то преимущество, что она может обосновать моральное долженствование даже без веры в Бога. Она объединяет в одном и том же стремлении верующего и агностика. Чтобы чествовать добродетель нет нужды ни в какой теологии. Кантианская мораль дает возможность основать систему, которая столь же могущественна, что и религиозная крепость, но не обладает недостатками клерикализма. Она устанавливает универсальные принципы. На этом основании Кант и почитается у меня дома во Франции, как в Университете, так и в Республике. Его мораль обращается к человеку как таковому, и нам это нравится.

А что же женщины?

Это не шутка. Как быть с разнообразием людей? Канта интересует человечество во всем его многообразии, со всеми его подразделениями: мужчины и женщины, душевно здоровые и душевно больные, дикие и цивилизованные.

Возьмем, к примеру, последнее из названых подразделений. Кант знает дикарей. Точнее говоря, он слышал о них. Его лекции по географии, представляющие собой компиляции сведений, которые он черпал из газет и отчетов о путешествиях, — полны поразительных замечаний. Вот лишь некоторые отрывочные выписки, которые я выборочно сделал с его страниц: «Одна нация в Америке вдавливает своим детям голову до плеч, так что кажется, будто они не имеют шеи.[…] Их [готтентотов из мыса Доброй надежды] грубость превосходит всё. Запах этих людей доносится уже издалека. Своих новорожденных детей они сами обильно мажут коровьим навозом и так укладывают их на солнце. […] Родители [у эскимосов], когда они становятся старыми, устраивают званый обед и велят своим детям себя задушить, однако же никогда не умирают от своих собственных рук». Итак, даже в этих широтах стоит доносить голос долга!

Что касается подразделения на душевно здоровых и душевно больных, то тут он припас кое-какой сюрприз, ибо позже мы увидим, что себя самого Кант вообще-то причисляет не к первой, а, скорее, к последней категории, как ипохондрика и меланхолика.

И, наконец, подразделение мужчина/женщина. У нас перед глазами словно проходит хромающее человечество. По дороге цивилизации и культуры оба пола маршируют не в ногу. Чтобы убедиться в этом, нужно оставить в стороне три строгие «Критики», и обратиться к менее значительным и менее авторитетным работам, взять, к примеру, «Антропологию с прагматической точки зрения» или «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного», не забывая про «Замечания» к «Наблюдениям». Тут мы читаем о женщинах следующее:

«Женщине, у которой, как у г-жи Дасье, голова полна греческой премудрости или которая подобно маркизе Шатле ведет ученый спор о механике, не хватает для этого только бороды».

«Я не думаю, чтобы прекрасный пол руководствовался принципами».

«Некоторые женщины злоупотребляют тем правом, который предоставляет им принадлежность к женскому полу, — быть невежественным.»

«Мужчину легко узнать, женщина же не выдает своих тайн, хотя чужие тайны (ввиду ее словоохотливости) она хранит плохо».

«Смех есть нечто мужское, а плач нечто женское»[19].

И так далее. (Неоднозначная эмоциональная реакция у слушателей)

Я думаю, что у некоторых из Вас эти цитаты могли вызвать замешательство. Но я прошу Вас не слишком торопиться и не выносить пока своих суждений. Чтобы разобраться во всем этом, следует, прежде всего, включить Канта в философскую традицию.

* * *

Для меня кантианство — это скорее способ жизни, нежели учение. В большей степени совокупность жестов и поступков, нежели собрание текстов или система понятий.

Мыслить — значит вести жизнь мыслителя. Есть слово, в котором это определение находит свое выражение. — Аскеза в античном смысле этого слова — означает не умерщвление плоти, а упражнения, практику и правила жизни.

Жить без женщины — это аскеза. Ровно как и жить с женщиной.

Что касается правил жизни, то под них подпадает также вопрос совместного обучения. Стоит ли в философскую школу допускать женщин? В каком качестве? В качестве жен, подруг или возлюбленных? В античности ответы на этот вопрос давались разные, в зависимости от оттенка той или иной философии.

Римский стоик Музиний написал сочинение под заглавием «Почему философу стоит жениться?», в котором он объясняет, что жить согласно природе и разуму — значит жить в супружеской паре.[20] Мудрецу больше чем кому-либо другому надлежит следовать долгу супружества. А в пятом столетии грек по имени Гиерокл заявлял, что люди — это «парно живущие животные» и что брак «для нас, если ему не препятствуют какие-либо обстоятельства, является императивом».

Но следует согласиться, что эта традиция гамофилии[21] в греческой и древнеримской философии представляет собой меньшинство. Эпикурейцы и киники были против брака. Среди платоников постоянно повторяли один и тот же анекдот про бранчливую мегеру Ксантиппу, которая была женой Сократа. Первые христианские философы также весьма скептично относились к тому, что они называли «ярмом брака». Святой Павел опасался, что стремления плоти могут отвлекать супругов от молитвы… Эпиктет приводит в своих «Беседах» устрашающий список супружеских обязанностей: кипятить воду, провожать детей в школу (нельзя было позволять им идти одним, ведь вокруг было столько педерастов), оказывать услуги тестю, покупать своей жене шерсть и масло, предлагать ей кров и питье. Горшки и выводок детей! Попробуй тут пофилософствовать! О сексуальных обязанностях уж вообще промолчим… Ибо жене принадлежит тело супруга, а не наоборот. А женское желание — это закон.

Однако же, философия — это деятельность, которая занимает все время жизни, полностью. Как писал Сенека Луцилию: «Не думай, что ты можешь заниматься ею только в свободное время.». Девятью столетиями позже тот же самый урок давала Элоиза своему возлюбленному Абеляру: «Отвлечься от философии хотя бы на мгновение — значит почти то же, что отказаться от нее. Если вы ее прервете, она вас оставит». Один мой знакомый пианист как-то сказал мне: «Если я не играю один день, то по моей игре я замечаю это сам. Если я не играю два дня, то это замечает публика.» То же самое относится и к философии. Я сослался тут на Элоизу, однако этого еще недостаточно. Вы знаете историю ее трагической любви к философу Абеляру. Вы знаете, что этот мыслитель XII-го столетия — который являлся основателем Quartier latin, где он собирал своих учеников и поклонников, — в один момент испортил свою блестящую карьеру, влюбившись в Элоизу — прекрасную образованную девушку, которая была на двадцать лет его моложе. У Абеляра была одна разумная идея — любовь с этой юной особой; и одна глупая идея — намерение на ней жениться. Первому предложению Элоиза очень обрадовалась, второе ее рассердило. Жениться? Она отказывалась, ссылаясь на святого Иеронима, на святого Павла, на Теофраста и Цицерона. Тяжелый урок в философии, который напомнил «галльскому Сократу» — такое прозвище дали Абеляру — о его долге. «Разве не стыдно и не досадно: мужчину, которого природа произвела для всего мира, подчинить одной единственной женщине и склонить его под подлое ярмо?», возмущалась Элоиза, которая вовсе не была женоненавистницей, а просто имела пессимистическое представление о браке («Женщины всегда были способны приводить великих мужчин только к руинам»).[22] Но Абеляр — это великий мужчина, по меньшей мере потенциально. И именно женщина должна напоминать ему об обязанности соблюдать безбрачие!

Если я задержался на этой прекрасной истории немного дольше, то потому, что во времена Канта образ Элоизы все еще был актуален. Хотя Элоиза умерла в 1164 г., она все еще продолжала жить в творчестве одного автора, которым Кант восхищался больше всего, — Жана-Жака Руссо, давшему одному из своих самых известных произведений заглавие «Новая Элоиза». К Элоизе XII-го столетия его сюжет имеет мало отношения. Руссо изображает странное трио, состоящее из Юлии, ее возлюбленного Сен-Прё и ее супруга мсье де Вольмара, живущих вместе в совершенной и невинной дружбе, — все трое добродетельные до мозга костей. Это довольно мало согласовывается с теми жалкими условиями, в которые в своей реальной жизни поставил себя Руссо в своих отношениях с противоположным полом. Он решился сожительствовать с одной «простодушной» женщиной по имени Тереза Левасёр, родившей ему пятерых детей, всех из которых он от себя удалил. Сплошные противоречия! Спутница, да, но только при условии, что она необразованна. Пара, да, но только чтобы не нужно было воспитывать детей. Я не собираюсь тут производить процесс над Руссо. Но в его случае я вижу яркий пример противоречий относительно брака, в которых запутались философы.

Величайшие из них оставались холостяками. В XVII-м столетии все без исключения: Декарт, Спиноза, Паскаль, Лейбниц, Мальбранш, Гассенди, Гоббс. В XVIII столетии некоторые из них решились на брачную авантюру, например, Дидро. Но только не Юм, не Вольтер, и не Кант. В XIX-м столетии Гегель, Фихте, Шеллинг, Конт и Маркс женились, Шопенгауэр, Ницше и Киркегор — нет. Сегодня этот вопрос решен. Говорят, что один из величайших французских философов, Ален, собирается на склоне лет заключить брак, после того, как он долго от него отказывался.[23] Бергсон же и Башляр своему положению не изменили. В наши дни Сартр и Симона де Бовуар все еще исповедают максиму Абеляра и Элоизы: философии — да, браку — нет.

У меня создается впечатление, что близится к завершению целая эпоха. Пройдет еще пара десятилетий, и на безбрачных философов будут смотреть как на курьез, а на женатых как на норму. История, длившаяся на протяжении около двадцати столетий, на наших глазах завершается окончательной победой брака.

Раньше европейские философы — если только они не были, как Монтень, Монтескьё и Гольбах, дворянского происхождения — были «пасынками общества». Не слишком бедные, но и не богатые в достаточной степени, чтобы основать семью. Когда они происходили из народа — как Кант, отец которого был шорником, — они были вынуждены устраиваться на службу к богачам, князьям или преуспевающим бюргерам в качестве секретарей, библиотекарей или домашних учителей. Вести речь о женитьбе тут затруднительно. Для девушек из хорошего дома они не были удачной партией. Но помимо каких-то денег, они, к счастью, располагали еще и интеллектуальным капиталом, чья стоимость с XIX-го столетия повышается. Возьмем в качестве примера Гегеля: домашний учитель, то есть слуга, поначалу, — позже он все же сделал «хорошую партию». Будучи всего лишь скромным директором гимназии в Нюрнберге, он — хотя и не без трудностей — получил руку молодой дворянки, Марии фон Тухер. Это «вложение капитала» родителей Тухер должно было оказаться удачным, ибо Гегель получил приглашение на профессорскую кафедру в Берлинском университете. Наслаждаясь сделанной карьерой, он писал другу: «Я достиг своей земной цели. Служба и любимая жена — это все, что нужно на этом свете»[24].

Ужасные слова! Где же тут величие философа? Служба и жена…

Кант элегантно избегнул этой участи. Никакой супруги, никаких тестя с тещей, никакой хозяйки, никаких законных или незаконных детей. Он ускользнул от всех этих туанет, терез, каролин, регин и прочих…[25] Ему не пришлось столкнуться с неприятной ситуацией женившегося в молодости Гегеля, который был вынужден быстро дописывать свою «Науку логики», чтобы быть в состоянии профинансировать свое домашнее хозяйство.[26] Он избегнул необходимости отдать в залог свою библиотеку, как отдал свою Дидро Екатерине Второй, чтобы иметь приданное для своей дочери Анжелики. О потомках Карла Маркса, которые мешали этому великому мыслителю, сохранять свободу духа от материальных забот, я лучше вообще промолчу.[27]

<…>

Если Кант отказывается жениться, то потому, что он долго вел наблюдения над браком и анализировал его. Ужасающая констатация! — «Оставь надежду всяк сюда входящий!», как писал Данте. Брак — это ад. Чтобы сказать это, наш философ не прибегает ни к каким сильным образам, он замечает только: «Трудно также доказать, что достигшие старости люди большей частью состояли в браке»[28]. Приходится выбирать — состариться или жениться. Брак — это замедленное самоубийство, дозволенный способ сократить свои дни. Одних только сексуальных отношений между супругами недостаточно, чтобы объяснить этот преждевременный расход жизненной силы. Вся семейная жизнь истощает силы. Чтобы дать объяснение подобной ежедневной катастрофе, мы должны вернуться к основанию этой связи.