Глава XII. Мимика умиления, благоговения и религиозного чувства

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XII. Мимика умиления, благоговения и религиозного чувства

Умиление, благоговение и все другие сердечные и умственные волнения, совокупность которых мы называем религиозностью, относятся к разряду чувств доброжелательных, а потому и соответствующие им выражения имеют сходство с мимикой расположенности. Мы не можем, конечно, выражать уважение, благоговение или религиозный восторг сжиманием кулаков, скрежетом зубов или какими-нибудь другими проявлениями гнева.

Рассматриваемые нами выражения всегда складываются из различных элементов. Благоговение состоит из чувства любви и удивления в одно и то же время; удивление же есть явление умственное, имеющее свою особую мимику. В чувство умиления, уважения, преданности примешивается еще третий элемент – наше инстинктивное стремление умалиться перед существом, которое мы признаем или относительно которого верим, что оно сильнее или выше нас. Все эти элементы заключаются и в религиозном чувстве, но здесь к ним присоединяется еще чувство страха, надежды или раскаяния. Мы постараемся рассмотреть сравнительным путем каждое из этих выражений.

Уважение, умиление, благоговение

В простейших выражениях уважения появляется улыбка сердечной расположенности, но здесь она сдерживается и умеряется чувством более возвышенным. Глаза неподвижны и широко открыты, но в то же время взор направляется вниз, – первый признак, которым отмечается умиление, самоуничижение. Дарвин охарактеризовал мимику удивления лишь несколькими чертами; но это штрихи, проведенные рукою мастера.

Удивление состоит, по-видимому, из впечатления неожиданности, связанного с некоторым чувством удовольствия или одобрения. Когда оно проявляется с живостью, то брови раздвигаются, глаза открываются все шире и шире, тогда как при обычном изумлении они остаются неподвижными; при этом рот тоже не остается открытым, но складывается в улыбку.

В физиономическом атласе Лебрёна помещены три рисунка, изображающие этого рода волнения[66].

Лебрён говорит об удивлении:

Настроение это, не вызывая сильного возбуждения, очень мало изменяет и черты лица. Брови при этом поднимаются, а глаза раскрываются несколько больше обыкновенного. Зрачок, расположенный как раз по середине между веками, кажется пристально устремленным на предмет, рот полуоткрыт, при чем щеки не представляют никаких заметных изменений.

Рисунок IV Лебрёна изображение удивление, смешанное с изумлением, но он выполнен не особенно верно и скорее напоминает мимику чувственности. Объяснение, сопровождающее этот рисунок, говорит больше самого изображения.

Движения, посредством которых выражается это настроение, почти ничем не отличаются от движений, характеризующих простое удивление, – разве только тем, что здесь они сказываются живее и резче, брови поднимаются выше, глаза раскрыты шире, зрачок более удален от нижнего века и более неподвижен; рот раскрыт сильнее, и все вообще черты лица оказываются гораздо более напряженными.

Рисунок V изображает благоговение; но и здесь опять таки художник стоит ниже ученого. Глаза представлены чересчур сильно закрытыми, голова слишком опущена, так что лицо это с одинаковым успехом могло бы изображать и уничижение, и нравственное угнетение и много еще других душевных движений. Комментарий же к рисунку составлен и здесь удачно.

Удивление дает начало чувству уважения, из которого возникает благоговение; если благоговение возбуждено в нас чем-нибудь божественным или недоступным для наших внешних органов чувств, то оно выражается наклонением лица, опусканием бровей; глаза при этом почти закрыты и неподвижны, рот также закрыт. Движения эти спокойны и вызывают лишь очень мало изменений в других чертах лица.

Рисунок VI Лебрёна изображает восхищение – явление почти исключительно умственное, которое может быть вызвано различными причинами. Но так как оно косвенно сочетается и с религиозной мимикой, то нелишним будет напомнить здесь о том, что говорит по этому поводу Лебрён.

Хотя восхищение и благоговение касаются одного и того же предмета с разных точек зрения, но сопутствующие им движения далеко неодинаковы; при восхищении голова склоняется налево; брови и зрачки поднимаются вверх; рот полуоткрыт, и оба угла его также слегка приподняты. Остальные черты остаются в своем обычном положении.

В основе благоговения и умиления всегда лежит чувство расположенности. Доказательства этому можно видеть во многих актах вышеописанной элементарной мимики – в наклонности целовать руки, ноги или одежду того человека, который внушает к себе почтение, простирать вперед руки, обращенные ладонью к оси нашего тела, как будто они приготовились кого-нибудь ласкать. Этот акт, о котором Дарвин умалчивает, может быть объяснен еще иначе, а именно общим характером мимики удивления. Мимика эта всегда экспансивна; подобно тому как раскрываются глаза и рот, руки при этом тоже удаляются от туловища, причем ладони их могут быть направлены кнаружи или обращены к оси тела. Если не ошибаюсь, оба эти положения рук характеризуют два последовательные периода удивления.

Когда ладони обращены к оси тела, пальцы чаще всего бывают сжаты вместе, и этот жест как бы выражает стремление к ласке; действительно, чувство, которое мы испытываем при этом, имеет много общего с расположенностью. Наоборот, когда ладони обращены кнаружи, то пальцы часто сильно раздвигаются, как это бывает во время испуга. А так как в этих случаях удивление преобладает над расположенностью, то и мимика приобретает характер более умственный, нежели сердечный.

Если удивление достигает степени восторга, то руки скрещиваются, упираются в бедра, если человек сидит, или в живот, если человек стоит, – точно чувствуется при этом потребность принять спокойное положение, для того чтобы дольше оставаться в созерцательном состоянии и изведать все наслаждение восторга. В то же время голова слегка склоняется то к правому, то к левому плечу (но не всегда к левому, вопреки утверждению Лебрёна).

Другая форма мимики состоит в том, что руки складываются, как вовремя молитвы, – то у самого лица, то впереди, или, наконец, обращены ладонями кнаружи. Генслей Ведгвуд[67] видит в этих актах следы атавизма – бессознательное воспоминание о том времени, когда руки побежденного инстинктивно протягивались к цепям победителя.

Дарвин[68], по-видимому, склонен принять эту теорию. Я же позволю себе в ней усомниться, потому что, обращаясь с мольбою к Богу и к сильным мира сего, перед которыми мы смиряемся, мы складываем руки точно так же, как и при выражении благоговения или удивления. Я полагаю, что, привыкнув с детства известным образом складывать руки при молитве, мы употребляем тот же жест для выражения мольбы к тем людям, которые могут сделать нам много добра или много зла, и что таким образом они ставятся нами на место Бога.

Мне думается, впрочем, что в этих случаях мимические движения рук имеют не столь историческое, сколько органическое происхождение. Они служат или для того, чтобы расширить круг мимических излияний, или для того, чтобы симулировать желание или стремление обладать и ласкать предмет нашего поклонения или восхищения.

Согласно моим наблюдениям, я бы советовал художникам придерживаться следующих толкований мимики рук, сопровождающей выражение удивления на лице.

Распростертые руки, обращенные ладонями к оси тела.

Искреннее удивление, умиление, полное нежности. В самой характерной форме его можно наблюдать в том случае, когда человек смотрит на портрет дорогого для него покойника или на священный образ.

Широко раскрытые руки с раздвинутыми пальцами и с ладонями, обращенными кнаружи.

Удивление, перешедшее в изумление. Оно обнаруживается при виде какой-нибудь неожиданной и величественной картины природы.

Руки сжатые и упирающиеся в бедра или в живот.

Долгое, терпеливое и тихое созерцание прекрасной картины, прекрасной статуи, любимого существа во время его сна или, наконец, трупа обожаемого человека.

Руки сложенные, как бы для молитвы.

Восхищение, вызванное чем-то божественным, или каким-нибудь героическим поступком, или, наконец, изумительным произведением искусства.

Туловище и нижние конечности в свою очередь участвуют в выражении благоговения и удивления, но постоянно одинаковым образом сгибаясь и наклоняясь к земле. В этом настроении человек всегда стремится стать ниже другого, уйти в самого себя, точно стараясь занять как можно меньше пространства. Вот почему он и наклоняет при этом тело вперед, становится на колени и даже простирается лицом к земле.

У некоторых народов встречаются выходящие из ряду и унизительные проявления этой мимики; таковы, например, обычаи ползать на животе, лизать землю, подкладывать голову под ноги тому, кому хотят выразить почтение.

Я бы вышел из пределов начертанного мною плана, если бы захотел излагать историю всевозможных выражений и знаков почтения, употреблявшихся в различное время и различными народами, с целью определения ступеней, занимаемых ими в общественной иерархии. Тут выражение естественное уступает место условному, и мы вступаем в область условного языка, имеющего совершенно иное происхождение, чем мимика. Почти у всех цивилизованных народов принято в знак уважения снимать с головы шляпу; в других странах, напротив, это сочли бы за недостаток почтения. Да и у нас обнажают голову одни только мужчины, но не женщины. Быть может (по мнению Тэйлора), начало этого обычая кроется в условиях средневековой жизни, когда мужчины, при входе в церковь или в дом друга, должны были снимать с себя военные доспехи и шлем. Способ приветствия видоизменяется не только сообразно полу, эпохе и племени, но также и в зависимости от профессии; так солдат не может снимать у нас своего головного убора в знак приветствия, а должен для этого подносить только руку к голове.

В том немногом, что мы сказали до сих пор, заключаются уже все элементы, необходимые для определения религиозной мимики, которая не составляет особого мира, но является лишь областью, где сходятся самые разнородные душевные энергии, начиная от самых возвышенных стремлений до самого низменного страха, и образуют такую эмпирическую смесь, которая обыкновенно весьма трудно поддается научному определению.

В мимике религиозного чувства встречается и благоговение, и изумление, и горячая преданность, и ужас, и надежда, – словом все чувства, которые могут внушить нам люди или их неодушевленные изображения. Одна лишь черта составляет исключительную принадлежность этой мимики, – это поднятие глаз к небу, без сомнения основанное на вере в возможность увидеть там Бога и святых. В состоянии религиозной восторженности глаза могут закатываться до того, что роговая оболочка совершенно скрывается, подобно тому, как это происходит во время сна.

Благодаря тому, что искусство в течение веков почти исключительно носило религиозный характер, мы имеем целые тысячи памятников, на которых воспроизведены простое благоговение и мученичество, смиренная молитва и истерическое исступление; но даже и в бессмертных творениях великих живописцев и великих писателей мы не найдем такого изображения, которое чем-нибудь отличалось бы от мимики, присущей благоговению, страху, надежде, удовольствию или страданию. При некотором усилии воображения можно создать сколько угодно сверхъестественных миров, но нельзя изобрести ни одной маленькой мышцы, служащей для выражения известного чувства, которое представляет сумму большого числа энергий, присущих исключительно человеческой природе и доступных всецело анатомическому и физиологическому анализу.

Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить о Лафатере. При всей своей религиозности, он посвятил одну из наиболее длинных глав своего сочинения вопросу «О религии и религиозных физиономиях»; однако же, не смотря на его проницательность, ему удалось только описать характер религиозных людей, но не удалось нарисовать картину религиозной мимики.

Сказав, что существует религиозная организация, он чувствует необходимость оправдать это странное выражение и предполагает, что о нем могут, пожалуй, сказать: «Этот добрейший Лафатер сам не знает, что говорит: от усиленного писательства он совсем потерял голову». Несколько далее он различает троякого рода религиозные типы.

1. Тип напряженный и суровый (как, например, у Кальвина).

2. Тип неопределенный и мягкий (в роде Цинцендорфа).

3. Тип свободный и прямой, в котором резкие проявления строгости могут сочетаться с необыкновенной мягкостью (св. Павел и св. Иоанн).

Очень удачными штрихами он очерчивает физиономии иезуитов и представляет несколько хороших портретов Лойолы, Хименеса, Карла Борромея и многих других. Но поразительнее всего религиозное выражение на лице одного молящегося старца. Все художники, имеющие дело с религиозными сюжетами, должны вдохновляться этой маленькой гравюрой, в которой заключается целая поэма.

Вот комментарий, сопровождающий это удивительное изображение:

Сосредоточенность благочестивой души, погруженной в размышления о смерти, – души, все помыслы которой обращены к Богу, и которая, разочаровавшись во всем земном, жаждет лишь вечного покоя. Быть может, ее умиление робко и мало сознательно, но оно, по крайней мере, искренно. Все черты лица выражают его: начиная с печального и пугливого взора и кончая морщинами на лбу. Это не кающийся грешник, это – святой, который боится, при малейшем промахе, потерять свой путь к спасению. Тот жар, который никогда воспламенял его молодость, согревает еще и теперь его благочестие, не запятнанное фарисейским лицемерием.

В своем очерке о религиозной физиономии Лафатер виден весь в нескольких строках, где под плащом теолога и религиозного человека скрывается натуралист.

У каждого религиозного человека, смотри по его характеру, складывается своеобразное понятие о божестве. Флегматик поклоняется богу кроткому и спокойному, человек жестокий страшится божьего могущества и мести. Вот почему св. Петр и св. Иоанн говорили об одном и том же Боге – первый со страхом, второй с нежностью.

Если гению Лафатера не удалось создать физиономического типа религиозного человека, то нисколько не удивительно, что его заурядные ученики и писатели нового времени не достигли в этом деле большого успеха.

К некоторым из них критик может относиться не иначе, как с улыбкой. Торе[69] утверждает, например, что высокая макушка головы составляет общий признак всех религиозных людей:

Произведения искусства представляют много доказательств, подтверждающих это мнение. Почти у всех античных статуй верхняя часть головы мало возвышена. Таков тип языческий, в котором религиозность была менее развита, чем в типе христианском… Голова Христа, в изображениях художников, представляется замечательно развитой в верхней своей части, оттого ли, что художниками руководил инстинкт, или же потому, что тип этот был удержан в преданиях.

Лепеллетье характеризует благочестивого, искренне верующего человека следующими чертами[70]:

Голова, если она и не особенно велика, всегда хорошо сформирована, лоб высокий, но не чрезмерно; он чист, благороден, носит печать достоинства, без признаков тщеславия, суетности; сильные волнения не омрачают его чистоты; те же чувства, который могли бы нарушить его безмятежность, смягчаются небесными лучами, окружающими такое чело ореолом света и могущества; брови образуют две изящные и совершенно правильные дуги; глаза миндалевидной формы и довольно велики…

… Шея скорее длинна, чем коротка, и т. д.

О, мужчины, обладающие короткой шеей! О, женщины с маленькими и круглыми глазами! Откажитесь от надежды войти в рай? Так как ведь у вас не может быть ни истинного благочестия, ни искренней веры.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.