Тема невинности в западной литературе

Тема невинности в западной литературе

Во всей западной литературе взаимоотношения между детской невинностью и сущностной духовной природой человека, вероятно, лучше всего отражены в восторженных стихах двух английских поэтов-визионеров – Уильяма Блейка (1757–1827) и Уильяма Вордсворта (1770–1850). Они оба считали наши ранние годы удивительными и близкими к божественной мистерии.

В 1789 году Блейк опубликовал свои иллюстрированные «Песни невинности», в которых создал светлый образ детства – той нашей жизни, когда мы живем текущим моментом (здесь и сейчас) в радости и невинности, в естественной родственной близости миру вокруг нас. Книга начинается известными строками:

Веселя лесную тишь,

Я на дудочке играл;

В светлом облаке малыш

Улыбнулся и сказал:

– Про Барашка мне сыграй!

Я сыграл ему, шутя.

– Повтори! – я повторил.

Горько плакало дитя[50].

(Blake, 1971: 34)

В том же томе, в стихотворении «Найденный малыш» показаны нежные отношения между невинным уязвимым ребенком и Богом, оберегающим его по-отцовски:

Малыш за болотным брел огоньком

И в топь зашел, наконец,

Он звал, кричал, и пред ним предстал

Господь как родимый отец.

Целуя, он за руку вел малыша

Туда, где бедная мать,

Грустна и бледна, бродила одна,

Надеясь сынка отыскать[51].

(Blake, 1971: 50)

Так же как и Блейк, Уильям Вордсворт полагал, что в течение невинных детских лет мы близки к божественному, но мы неизбежно теряем эту близость. Классическое изображение этой идеи можно найти в его великом произведении «Ода: отголоски бессмертия в воспоминаниях раннего детства»:

Рожденье наше – только лишь забвенье;

Душа, что нам дана на срок земной,

До своего на свете пробужденья

Живет в обители иной;

Но не в кромешной темноте,

Не в первозданной наготе,

А в ореоле славы мы идем

Из мест святых, где был наш дом!

Дитя озарено сияньем Божьим…[52]

(Wordsworth, 2004a: 159, V)

Далее Вордсворт показывает, что мы не можем избежать утраты этой изначальной близости божественному, и то, каким замкнутым становится мир взрослых:

На Мальчике растущем тень тюрьмы

Сгущается с теченьем лет,

Но он умеет видеть среди тьмы

Свет радости, небесный свет…

(Wordsworth, 2004a: 159, V)

Однако для взрослых этот свет «погас», и «мир в потемки будней погружен» (Wordsworth, 2004a: 159, V).

Таким образом, «Душа», которая с нашим появлением на свет восходит для нас как «Звезда жизни», теряется в тумане памяти, однако не бесследно: о ней нам напоминает чувство тоски. В представлении Вордсворта, за нами всегда «следуют… те первые поражения, те смутные воспоминания» (Wordsworth, 2004a: 162, IX) о «вечном разуме» (Wordsworth, 2004a: 161, VII). Бессмертие «думает о нас» как «Хозяин о своем Рабе» (Wordsworth, 2004a: 161, VII), пока мы не вернемся, пройдя через горе, к невинности на более высоком уровне понимания:

Пусть то, что встарь сияло и слепило,

В моих зрачках померкло и остыло,

И тот лазурно-изумрудный рай

Уж не воротишь никакою силой, —

Прочь, дух унылый!

Мы силу обретем

В том, что осталось, в том прямом

Богатстве, что вовек не истощится,

В том утешенье, что таится

В страдании самом,

В той вере, что и смерти не боится.

(Wordsworth, 2004a: 163, X)

Так что

И нынешний рассвет не меньше дорог мне…

…

Тебе спасибо, сердце человечье,

За тот цветок, что ветер вдаль унес,

За всё, что в строки не могу облечь я,

За то, что дальше слов и глубже слез.

(Wordsworth, 2004a: 163, XI)

Как в знаменитой «Оде» Вордсворта, так и в более позднем и более мрачном видении невинности у Блейка, которое мы находим в дополнительном томе «Песни опыта» (Blake, 1984), невинность рассматривается в контексте изменений, происходящих с человеком по мере того, как он взрослеет. По мнению обоих писателей, мы начинаем с некоей первичной идентификации с благим Богом в мире ином («в светлом облаке малыш») и постепенно, страдая при спуске в «лес опыта», мы теряем изначальный образ. «На Мальчике растущем тень тюрьмы», и мы встречаемся с жестокостью этого мира, со страшным: «Тигр, о Тигр, во мгле ночной Страшный сполох огневой!» (Blake, 1984: 34) – и изо всех сил пытаемся понять: «А Творец твой, рад ли он? Им ли Агнец сотворен?» (Blake, 1984: 35). Как же нам суметь примирить светлую радость и беззащитную открытость ранней детской жизни с неизбежной жестокостью и травмой, которая следует за ней? Придется ли нам признать (вместе с Фрейдом), что «свет радости, небесный свет» – это всего лишь иллюзии? Или можно отчасти восстановить изначальную невинность в ее более поздней, то есть в более зрелой или высшей форме? Оба поэта верят в то, что мы действительно можем отчасти восстановить изначальное состояние. И Юнг тоже. Так же как и те психоаналитики, чьи теории мы рассматриваем в этой книге.