Политическая культура и психоанализ
Политическая культура и психоанализ
О, простим, простим, прежде всего простим всем и всегда… Будем надеяться, что и нам простят. Да, потому что все и каждый один перед другим виноваты. Все виноваты!
Фёдор Достоевский
Вы действительно думаете, что кучке бессовестных карьеристов и соблазнителей удалось бы сделать столько зла, если бы миллионы идущих за вожаками не были соучастниками преступления?
Зигмунд Фрейд
История репрессий в науке – это часть истории нашей культуры, вносящая дополнительные штрихи в осмысление судьбы Отечества и позволяющая лучше понять дух и атмосферу того жестокого подавления инакомыслия, в тисках которого оказались лучшие умы и жертвой которого стали многие из них.
К сожалению, мы столь долго были отчуждены от истории и от культуры, что сегодня по крупинкам приходится собирать объективные данные и восстанавливать многообразные события прошлой жизни, более известные подчас зарубежным исследователям, нежели отечественным ученым. Но без этой кропотливой работы, проливающей свет на тернистый, часто драматический и трагический путь развития различных научных направлений, вряд ли можно обстоятельно ответить на многочисленные вопросы, находящиеся в настоящее время в центре внимания общественности.
Вот почему представляется важным и необходимым исследование исторических пластов знания, скрытых под толщей идеологических стереотипов и клише, ранее заполонявших массовое сознание. Ибо без знания прошлого невозможно компетентно судить о настоящем и предвидеть будущее.
Специалистам предстоит обстоятельная, многоплановая исследовательская работа по раскрытию экономических, политических, идеологических и психологических механизмов подавления инакомыслия в различные периоды отечественной истории. Но уже сегодня ясно одно: незаконные, хотя и возведенные в ранг государственной политики, репрессии затронули буквально все сферы науки.
Вряд ли найдется такое научное направление, возникшее в послереволюционной России, которое не было бы отмечено печатью подавления ради безоговорочного утверждения официально проповедуемого мировоззрения. Едва ли существует такая отрасль научного знания, крупнейшие представители которого в прямой или опосредованной форме не столкнулись с тщательно скрываемым и долгое время не признаваемым в качестве кошмарной реальности ГУЛАГа.
Судьба психоанализа в нашей стране не составляет исключения в этом отношении. Скорее, напротив, как нельзя лучше она отражает драматические и трагические развязки, имевшие место в науке 20–30-х годов.
Психоанализ оказался одной из первых жертв политической диктатуры в постреволюционной России. Позднее такими жертвами стали генетика, кибернетика и многие другие научные направления. Но психоанализ едва ли не первым принял на себя удар массированного воздействия политической диктатуры, внутренне ориентированной на подавление инакомыслия.
Понимание и раскрытие этого обстоятельства представляется крайне важным, поскольку история развития психоанализа в постреволюционной России свидетельствует о жестокой, беспощадной борьбе, некогда развернувшейся в отечественной науке. Во всяком случае на примере распространения и запрещения психоаналитических идей Фрейда в России можно, как мне думается, глубже понять многие тонкости и нюансы, далеко не всегда попадающие в поле зрения исследователей, обращающихся к историческому знанию.
Как уже было показано, прерванное Первой мировой войной развитие психоаналитических идей в России получило новый импульс в постреволюционные годы, в результате чего стало возможным говорить о возникновении русского психоанализа, занявшего достаточно крепкие позиции в международном психоаналитическом движении. Однако с середины 1920-х годов в постреволюционной России постепенно усиливается критика, направленная против психоаналитического учения Фрейда.
В начале 1930-х годов была развязана широкая и мощная кампания по критике и ниспровержению психоанализа. Возникновение этой кампании связывается не столько с научными дискуссиями, участники которых высказывали противоположные мнения о теоретической и практической значимости психоаналитического учения Фрейда, сколько с политической и идеологической борьбой, втягивающей в свою орбиту как политиков-профессионалов, так и далеких от большой политики ученых.
Сосредоточивая власть в своих руках и безжалостно расправляясь со своими ближайшими соратниками, объявленными врагами народа, Сталин способствовал созданию такой политической атмосферы, в которой массовое сознание становилось легко управляемым и направляемым в любое русло в зависимости от идеологически окрашенных целей, определяемых в узком кругу тех, кто вершил судьбы людей в постреволюционной России. Во всяком случае к началу 1930-х годов политический диктат оказался столь всеохватывающим и действенным, что стоило Сталину опубликовать письмо с призывом к революционной бдительности и непримиримой борьбе с инакомыслием в науке, как тут же нашлись добровольные исполнители его воли, активно вступившие на путь обличения и разоблачения ученых, пытавшихся осмыслить достижения мировой науки.
В первых рядах активистов, вдохновленных идейной борьбой, оказалась часть молодых партийцев, приобщавшаяся к научным знаниям в стенах различных институтов, университетов и академий. Именно они стали задавать тон в развернувшейся в науке кампании по очищению марксизма от скверны инакомыслия, в рамках которой психоанализ подвергся сперва идеологической критике, а затем и политическим гонениям.
В научных учреждениях и учебных институтах стали создаваться специальные комиссии, подвергшие переоценке теоретическую и практическую деятельность ученых. Так, в декабре 1930 – марте 1931 г. проходил смотр кафедр в Академии коммунистического воспитания, в результате которого были вскрыты «идеологические ошибки» многих ученых, проявивших «недостаточную бдительность» по отношению к различным зарубежным теориям. «Смотровые бригады», в состав которых входили идеологически выдержанные аспиранты и партийные работники, тщательно выискивали всевозможные промахи и упущения, допущенные в деятельности кафедр психологии (Л. Выготский, А. Лурия), дошкольной педологии (С. Моложавый), школьной педологии (П. Блонский), подростковой педологии (А. Залкинд). Многих преподавателей этих кафедр и ученых обвинили в механицизме, идеализме, неоправданном увлечении бихевиоризмом, рефлексологией, реактологией и фрейдизмом, внеклассовом подходе к изучению детей.
По поводу работы кафедры психологии, особенно научно-исследовательской деятельности Л. Выготского и А. Лурии, говорили о том, что данная кафедра сделала чрезвычайно мало по линии борьбы с бихевиоризмом, а также «с теорией Фрейда и Адлера». Заведующему кафедрой подростковой педологии А. Залкинду поставили в вину то, что, ранее скатываясь на позиции психоанализа и позднее став одним из руководителей «фронта борьбы» за марксистско-ленинскую методологию в педологии, он обнаружил «недостаточный отказ от фрейдизма» (Муковнин, 1931, с. 81, 83).
Смотр кафедр в Академии коммунистического воспитания поднял волну критики, обрушившейся на многих ученых, которых призывали к исправлению допущенных ими идеологических ошибок. Некоторые из них признали свои ошибки. Однако далеко не все спешили отказаться от научных убеждений, что вызывало осуждение со стороны тех, кто проявлял классовую бдительность.
Не удовлетворенные покаянием отдельных ученых партийные активисты проявили бурную деятельность по дальнейшему разоблачению инакомыслия в преподавательской и научно-исследовательской деятельности. В связи с этим подчеркивалось, что группа передовых научных работников и общественность академии должны дать сокрушительный отпор оппортунистическому отношению к итогам общественного смотра.
В дальнейшем Московский комитет ВКП(б) возглавил массовое обследование культурных учреждений столицы. Было организовано несколько бригад из аспирантов и партийных работников численностью около 80 человек, которые произвели проверку в 10 районах Москвы. На научных конференциях и в печати все настойчивее стали звучать призывы к критике и самокритике, к публичному отречению ученых от их «идеологически неправильных» взглядов.
Когда-то Достоевский высказал мысль о том, что в смутное время перехода общества из одного состояния в другое всегда и везде появляются разные людишки, которые, сами не ведая того, подпадают под влияние малой кучки сильных мира сего, действующих с определенной целью и направляющих энергию этих людишек куда ей угодно.
Именно это и произошло в постреволюционной России, когда после гражданской войны и обостренной борьбы внутри страны, завершившейся победой Сталина над другими политическими лидерами, на ключевые посты стали выдвигаться люди, готовые слепо следовать за своим вождем, куда бы он их ни направлял, и беспрекословно выполнять все, к чему бы он ни призывал. Они как-то незаметно, но настойчиво все более оттесняли на задний план тех, кто некогда занимал передовые позиции в обществе, в частности, в науке.
Согласно Достоевскому, дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушаться, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать.
Во многих россиян вселилась какая-то бесовщина. Одобряемые призывами Сталина и подогреваемые идеологическим ажиотажем вокруг поисков врагов народа, они стали словно невменяемыми к доводам рассудка и здравого смысла. Одни из них с недоумением взирали на идеологический шабаш, если не поддаваясь массовой истерии, то и не предпринимая каких-либо энергичных шагов по защите чести и достоинства как близких людей, так и самих себя. Другие, напротив, сами охотно включались в идеологическую борьбу, сознательно или бессознательно испытывая чувства негодования против инакомыслящих. Причем многие из них не понимали сути происходящего и воспринимали идеологический шабаш в качестве не бесовщины, а патриотизма, классовой сопричастности, вызванной к жизни революционными преобразованиями в обществе. Они и составили то подавляющее большинство, которое во имя торжества марксистско-ленинского мировоззрения с упоением и самозабвением обрушивалось на любое проявление инакомыслия. Во всех сферах жизни общества, включая науку, зашевелились, используя выражение Достоевского, «все бесы и бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века» (Достоевский, 1990, с. 611).
Эта бесовщина породила особый тип политической культуры, когда малокомпетентные, а порой просто безграмотные, но претендующие на роль непреклонных борцов за марксистско-ленинское мировоззрение партийцы считали своим долгом «вправлять мозги» специалистам в той или иной области теории и практики. В рамках этой культуры возникло уникальное явление широкомасштабной критики, постоянных разоблачений, мазохистской самокритики и того, на первый взгляд, несусветного покаяния, которое представляло собой не очищение души во имя искупления вины, а вынужденное отречение от результатов предшествующей деятельности, обусловленное натиском идеологического воздействия и возможностью оказаться в числе врагов народа и, следовательно, подвергнуть свою жизнь и судьбу близких людей реальной опасности.
В работе «Достоевский и отцеубийство» (1927) Фрейд обращал внимание на склонность некоторых людей попеременно то грешить, то каяться. Но он явно не представлял себе такую парадоксальную, комическую по форме и трагическую по содержанию ситуацию, когда многим людям приходилось раскаиваться в грехах, не совершенных ими ни в мыслях, ни в поступках. Тем не менее именно подобная ситуация имела место в постреволюционной России 1930-х и последующих годов. Она затронула практически все слои общества, включая представителей науки, в том числе и тех ученых, которые в той или иной степени обращались к осмыслению психоаналитических идей и фрейдизма в целом.
С публикацией материалов о методах воздействия на тело и душу жертв сталинских репрессий проясняется вопрос о том, как и в силу каких причин многие люди, не выдержавшие физических мучений и душевных страданий, оговаривали не только других, но и самих себя. «Тех, – писал Василий Гроссман в романе «Жизнь и судьба», – которые продолжали упорствовать в своем праве быть людьми, начинали расшатывать и разрушать, раскладывать, обламывать и расклеивать, чтобы довести их до той степени рассыпчатости, рыхлости, пластичности и слабости, когда люди не хотят уже ни справедливости, ни свободы, ни даже покоя, а хотят лишь, чтобы их избавили от ставшей ненавистной жизни» (Гроссман, 1990, с. 449). Становится понятным и то, почему они были готовы принять на себя любую вину, вплоть до подписания самим себе смертного приговора, лишь бы избавиться от инквизиторских пыток и спасти жизнь родных и близких.
Труднее понять, что толкало людей, находящихся не в тюремных камерах, а в студенческих аудиториях и профессиональных коллективах, на самокритику и самооговоры. Да, эти акты менее известны. Между тем раскаяние в несовершенных грехах, публичное отречение от своих собственных взглядов, признание за собой вины в допущенных идейных и политических ошибках стало неотъемлемой частью жизни ряда ученых, втянутых в круговерть бесовщины идеологического шабаша в постреволюционной России. Самоотречение русских ученых от психоанализа – один из немногих примеров действия политического режима, ориентированного на репрессии, в частности, в науке.
В условиях нарастающего идеологического пресса, связанного с подавлением инакомыслия, перед учеными, ранее апеллировавшими к психоаналитическим идеям, со всей остротой встала проблема выбора. Каждый решал ее по-своему. Однако массовая истерия разоблачения скрытых контрреволюционеров в науке, подогреваемая Сталиным и его ближайшим окружением, оказала свое воздействие на многих ученых, вынужденных пересмотреть свое отношение к психоанализу.
Одни из них публично признавались в своих ошибках, связанных с некритическим подходом к психоаналитическому учению Фрейда. Причем неважно было даже то, действительно ли они активно использовали психоаналитические идеи в своих работах или лишь упоминали о них в связи с рассмотрением тех или иных вопросов.
Так, например, в одной из своих книг 1930 года В. Торбек несколько раз упомянул имя Фрейда, совершенно не касаясь существа его учения. Однако на волне критики фрейдизма это стало достаточным для того, чтобы, предупреждая возможные обвинения в приверженности к психоаналитическому учению Фрейда, автор прибег к самокритике. Признаваясь в совершенных им ошибках, В. Торбек заявил, что ему не следовало упоминать Фрейда без того, чтобы пусть даже вкратце не указать на всю «методологическую неприемлемость его учения». Необходимо было, писал он, отчетливо заявить о том, что теория Фрейда является биологизаторской и антимарксистской, она по сути дела реакционна, «несовместима с представлением о классовой сущности процесса развития и о классовых задачах воспитания» (Торбек, 1935, с. 45).
Другие, подобно А. Залкинду, прибегли к покаянию, не только отрекаясь от психоанализа и изобличая себя во вредительстве, но и призывая других ученых к саморазоблачениям.
Если в 1920-е годы Залкинд писал и том, что фрейдизм дает ценнейшее обоснование для классового понимания и классового построения «психической», творческой деятельности человека, то в 1930-х годах он уже говорил о «политической опасности» фрейдизма, о собственном лжефрейдизме и доле вины за остатки фрейдовской популярности в стране, о своей «философской близорукости», не позволившей понять философскую чепуху фрейдизма.
«Лишь укрепление диктатуры пролетариата, – заявлял он, – вбивает – и навсегда – осиновый кол в могилу „советского фрейдизма“. Я счастлив, что действительный фрейдизм был объективно, фактически, всегда для меня трупом, но вина моя в том, что по философской своей беспечности того времени я искусственными мерами пытался заставить этот труп плясать под мою дудку, это создавало гниющему трупу видимость рекламы, делало его популярным, заражавшим воздух» (Залкинд, 1931, с. 11).
Если в опубликованной в 1930 году работе «Половое воспитание» Залкинд высказывал критические замечания в адрес фрейдизма и в то же время признавал ценность некоторых идей Фрейда, то после развернувшейся идеологической кампании он не только признавался в крупной ошибке данной работы, заключающейся в том, что он не подверг «резкой, уничтожающей критике всю фрейдистскую методологию в целом», но и говорил о содержащемся в ней отзвуке «фрейдовской сексуализации психики человека» и «политически вредной переоценке роли сексуального» (Залкинд, 1932, с. 18–19).
Третьи избрали умеренную позицию, свернув свои исследования по психоанализу и сделав уступки официальной идеологии, насаждающей и поощряющей атмосферу отречения от зарубежных идей и концепций.
К их числу относится, в частности, А. Лурия, который в середине 1920-х годов работал над книгой «Принципы психоанализа и современный материализм», опубликовал первую главу из этой рукописи (Лурия, 1923, с. 47–48), но позднее переключился на иные исследовательские задачи. При этом ему пришлось пойти на компромисс и отказаться от ранее высказанной мысли о психоанализе как монистической системе. «Эта мысль, – писал он в 1932 году, – по существу несовместимая с построением марксистской психологии, руководила целым рядом работ автора, и нужен был ряд лет, чтобы враждебная марксизму сущность этих биологизаторских тенденций психоанализа была им полностью осознана» (Лурия, 1932, с. 72).
Правда, в отличие от «кающихся грешников», Лурия не прибегал к самобичеванию, и выше приведенное суждение сделано им как бы мельком, в сноске, а не в основном тексте статьи, опубликованной в одном из номеров журнала «Психология». Однако можно представить себе убийственную (в прямом и переносном смысле слова) политическую и идеологическую обстановку того времени, когда Лурия, являвшийся активным членом Русского психоаналитического общества, лично переписывавшийся с Фрейдом и высоко оценивший его вклад в развитие психологии, был вынужден прибегать к подобного рода высказываниям во имя дальнейшего продолжения научно-исследовательской деятельности.
Размышляя над загадочностью человеческого мышления и поведения, Фрейд как-то заметил: «В один прекрасный день те же самые люди о тех же самых вещах начинают думать совсем иначе, чем прежде; почему они раньше так не думали, остается темной тайной» (Фрейд, 1930, с. 296).
Но в случае отречения ряда русских ученых от психоанализа речь шла не о том, что в подавлявшем своем большинстве они стали думать иначе, чем прежде, хотя это и имело место кое у кого. Речь шла скорее о самокритике и публичных раскаяниях независимо от того, что в действительности ученые думали о психоаналитическом учении Фрейда. И «темная тайна» содержалась не в самом мышлении, а в политической культуре, порождающей бесовщину обличительной критики со стороны одних и мазохистского самобичевания со стороны других.
Опубликованное в журнале «Пролетарская революция» за 1931 год письмо Сталина, призывавшее к разоблачению «троцкистской контрабанды» в науке, дало мощный толчок тем беснованиям, которые все разрушительнее сказывались на психике ученых, оказавшихся не в состоянии противостоять идеологическому нажиму. Письмо было взято на вооружение многими радикально настроенными философами, психологами и педагогами, использовавшими его в качестве неопровержимого аргумента в борьбе с теми учеными, кто еще как-то пытался отстаивать свои идеи и концепции, ссылаясь на различные соображения научного порядка.
Это нашло отражение практически во всех философских, психологических и педологических журналах того времени. Вот характерная выдержка, содержащаяся в одном из таких журналов: «Письмо т. Сталина, со всей остротой поставившее задачу поднятия на всех участках нашей работы воинствующей партийности, задачу развернутой и углубленной самокритики, задачу пересмотра нашей теоретической продукции под углом зрения выкорчевывания всяких антимарксистских, антиленинских установок, «теориек», ошибок, является знаменем всей нашей работы на теоретическом фронте» (Письмо т. Сталина, решения XVII Всесоюзной конференции и философский фронт, 1931, с. 8).
Стоит обратить внимание на то, что даже сама терминология типа «воинствующая партийность», «теоретический фронт» и т. д., являющаяся продуктом соответствующей политической культуры, способствовала созданию атмосферы постоянного поиска врагов в науке и беспощадной расправы с ними. Коль скоро ученые находятся на философском, психологическом или педологическом «фронте», на поле битвы за марксистско-ленинское мировоззрение, то ни о каком снисхождении к ним не может быть и речи, поскольку, как гласил один из популярнейших лозунгов того времени, «кто не с нами, тот против нас». Заставить их признать свои ошибки, покаяться в грехах, отказаться от инакомыслия – такова была стратегическая цель борьбы в науке, определяемая на верхних этажах партийной иерархии и реализуемая на практике идейно преданными исполнителями, выступающими в роли вершителей судеб, отыскивающих очередные жертвы в научной среде.
Жертв же воинствующей партийности в сфере науки было сколько угодно, ибо в постреволюционной России многие ученые стремились к творческой разработке новых методов исследования, воспитания и лечения человека. Не все они были готовы поступиться своими принципами, научными убеждениями, совестью. Некоторые из них продолжали настаивать на своей точке зрения, несмотря на массированное наступление на инакомыслие. Но это приводило, как правило, к трагическому исходу, ибо борьба с инакомыслием в науке часто завершалась физической расправой над теми, кто не считал нужным каяться в несовершенных грехах. Нередко стратегия выживания заставляла ученого или переходить в лагерь беспощадных критиков, одержимых манией всеобщего разоблачения, или прибегать к публичному покаянию и обещать искупить свою вину дальнейшим служением правящей партии.
В обстановке непрестанного идеологического давления, поощряющего изощренную критику, самобичевание и покаяние, многие ученые отвернулись от психоаналитического учения Фрейда. И нет ничего удивительного в том, что ряд исследователей, ранее апеллировавших к психоанализу, позднее старались в лучшем случае не вспоминать о былых увлечениях, а в худшем – отрекались от своих убеждений.
В этом отношении весьма показательна позиция философа Б. Быховского, уделявшего в свое время значительное внимание рассмотрению психоанализа. Так, в 1923 году он пришел к выводу, что в своей основе психоанализ представляет собой учение, проникнутое «материализмом… диалектикой, т. е. методологическими принципами диалектического материализма» (Быховский, 1923, с. 169).
Через два года (1925) в предисловии к опубликованной в 1926 году работе о психоанализе Б. Быховский указывал на некоторые ошибки, свойственные психоаналитическому учению, и в то же время подчеркивал, что «несовершенные искания Фрейда чреваты многими ценными мыслями и перспективами, которые следует извлечь и взрастить на плодотворной почве диалектического материализма» (Быховский, 1926б, с. 40). Год спустя он уже подвергал критике социологические взгляды Фрейда, ведущие к «идеалистическому пониманию истории» (Быховский, 1926а, с. 194). А после публикации письма Сталина решительно отказывался от своей ранее написанной книги «Очерк философии диалектического материализма» (1929) и осуждал ее последующее издание на белорусском языке (Быховский, 1931, с. 262).
Чем масштабнее была критика, самокритика и покаяние в науке, тем более абсурдным и безвыходным становилось положение тех, кто оказывался по сути дела без вины виноватым.
С одной стороны, в результате сокрушительной идеологической критики инакомыслящих последние подчас лишались не только своих должностей, но и любимого дела, как это имело место, например, с М.Я. Басовым, возглавлявшим педологическое отделение пединститута им. Герцена в Ленинграде, но после очередных разоблачений со стороны аспирантов отстраненным от преподавания, вынужденным пойти работать на завод для обретения политической закалки в пролетарской среде и умершим на 39-м году жизни.
С другой стороны, «самокритика и покаяние часто затягивали петлю на ученых, которые под идеологическим и политическим нажимом сами себя обвиняли в прегрешениях, граничащих с изменой пролетариату и дающих основания для соответствующих репрессий. Так, некоторые ученые, в частности А. Залкинд, в порыве саморазоблачений характеризовали свои собственные усилия по осмыслению психоаналитического учения Фрейда и разработке педологии как «политически вредные», нет ничего удивительного в том, что с каждым таким покаянием бдительные критики еще яростнее набрасывались на свои жертвы.
Надо полагать, вынужденные покаяния ученых отнюдь не облегчали их душу, но вызывали тягостные переживания. Вместе с тем они способствовали созданию той нездоровой атмосферы, в которой, как снежный ком, нарастала волна всеобщего безумия. Если ученый начинал раскаиваться в каких-то грехах, надеясь на то, что после самобичевания его оставят в покое, то часто результат оказывался прямо противоположным. Воинствующая партийность не только не успокаивалась, но, напротив, требовала от ученого еще большего саморазоблачения.
Так, стоило В. Торбеку признать свои ошибки в связи с некритическим упоминанием имени Фрейда на страницах опубликованной им книги, как тут же редколлегия журнала «Педология» потребовала от него дальнейших покаяний, рассмотрев его статью как первый несовершенный этап самокритики.
Предъявление требований к покаянию ученых стало как бы нормой издательской деятельности философских, психологических и педологических журналов, в которых после письма Сталина все чаще стали раздаваться призывы к критике и самокритике П. Блонского, А. Залужного, Н. Корнилова, С. Моложавого и многих других, стремящихся внести свой вклад в развитие отечественной психологии. По отношению к Л. Выготскому и А. Лурии в одном из номеров журнала «Педология» за 1931 год (№ 3, с. 13) говорилось: эти ученые «не должны ждать «наступления» и приглашаются провести переоценку своих серьезнейших ошибок в порядке инициативной самокритики на страницах нашего журнала».
1930-е годы стали своеобразным периодом самокритики в постреволюционной России, когда, стремясь опередить друг друга, многие ученые прибегали к публичному саморазоблачению. И как это ни прискорбно, но дело доходило до того, что, откликнувшись на призывы к самокритике, некоторые ученые стали обвинять не только самих себя в тех или иных ошибках, но и других, не оказавших на них благотворного влияния.
Выступая в печати с осуждением своих фрейдистских взглядов, А. Залкинд подчеркнул, что в его «философской беспечности» помогли деборинские «антифрейдисты», так как их критика Фрейда с формально-схоластических позиций не способствовала вскрытию контрреволюционности психоаналитического учения. В свою очередь, хотя и по другому поводу, А. Залужный прямо обвинил своих критиков в том, что они поверхностно отнеслись к допущенным им ошибкам. «Критические статьи на мою книгу «Учение о коллективе», – писал он, – почему-то очень мало останавливаются на анализе моих ошибок, – они просто обвиняют меня и в биологизме, в рефлексологии и т. д. Эти обвинения конечно справедливы, но они, к сожалению, не вскрывают основ этой неверной концепции и потому мало помогают, а иногда даже мешают вскрыть всю методологическую фальшь теории двух факторов» (Залужный, 1932, с. 19).
На страницах многих журналов развернулась такая резкая, переходящая в огульные обвинения политического характера критика ученых и такая безумная, приводящая к утрате собственного достоинства и чести самокритика, что мало кто мог открыто отстаивать свои взгляды, не рискуя оказаться в опале. Покаяние стало широко распространенным. Причем, раскаиваясь в своих ошибках, некоторые грешники стремились переложить вину на других ученых, обвиняя их в самых различных прегрешениях.
Так, Б. Ананьев не только признавался в некогда совершенных им ошибках – одностороннем выпячивании и мистифицировании «одной лишь субъективной стороны личности», недооценке стратегии «классовой борьбы на теоретическом фронте» и поддержке «скверных традиций буржуазной науки с ее авторитарностью и филистерской этикой», но и указывал на порочные идеи Н. Корнилова, А. Залкинда и многих других, а также критиковал «историзм» Л. Выготского и А. Лурии, ведущий, по его словам, к «идеалистической ревизии исторического материализма и его конкретизации в психологии» (Ананьев, 1931, с. 329, 330, 341).
Как было показано выше, критика и самокритика в науке того периода времени опирались на соответствующие призывы Сталина, особенно на его письмо в редакцию журнала «Пролетарская революция». Правда, иногда случались курьезы, когда некоторые ученые не успевали следить за метаморфозами этого теоретика.
В частности, В. Егоршин, сам не осознавая того, вскрыл парадоксальную ситуацию, связанную с непременным следованием указаниям Сталина. В одной из своих работ он «вслед за Сталиным», писал о «левом» уклоне в партии, но в свете новых оценок со стороны великого теоретика был вынужден признаться в своей ошибке.
В речи о «правой» опасности в партии, произнесенной 19 октября 1923 года, Сталин говорил о «левом» (троцкистском) уклоне. Но ровно через месяц в другой речи на Пленуме ВКП(б) он дал иную характеристику «левому» уклону, назвав троцкистскую группировку «антисоветской контрреволюцией».
В этой чехарде оттенков и характеристик В. Егоршин не сразу разобрался и допустил, по его словам, непростительную ошибку, назвав «левый» уклон в партии троцкистским, что стало ему совершенно очевидно после того, как ясность в этот вопрос внес «такой великий диалектик, каким является вождь нашей партии т. Сталин» (Егоршин, 1931, с. 256).
Впрочем, как показала жизнь, даже в наше время не так-то просто следовать за логикой политических и государственных деятелей, высказывающих свои соображения по поводу того, кого надо причислять к «левым», а кого – к «правым».
Следует отметить и то, что критика и самокритика в науке не только опирались на указания Сталина, но и являлись благодатной почвой, в недрах которой зарождались первые славословия в адрес вождя всех времен и народов. По-видимому, это началось в дни празднования 50-летия со дня рождения Сталина, когда в связи с этой датой в журнале «Под знаменем марксизма» была опубликована статья, в которой вождю приписывались самые разнообразные заслуги. «Сталин, – подчеркивалось в ней, – действительно является теоретиком творческого марксизма наших дней. Именно он дал нам перспективу развития нашей революции, которая и осуществляется у нас…
Именно он дал нам глубокое учение о „революции самой по себе социалистической“, что дало теоретический базис нашему строительству социализма в нашей стране, исходя из наших собственных ресурсов… Именно он дал нам новую постановку вопроса о нэпе, о классах, о темпах строительства социализма, о смычке, о политической партии» (Кривцов, 1930, с. 16).
В научной и публицистической литературе все чаще стали появляться ссылки на Сталина. Причем это делали не только обласканные вождем философы типа М. Митина, возглавившего борьбу с группой Деборина, но и психологи, далеко стоящие от политики. Отмежевываясь от рефлексологии, признавая свои ошибки и ожидая со стороны «партийной марксистско-ленинской части психологов» самой непримиримой критики, помогающей в теоретической перестройке, Б. Ананьев писал о том, что работы Сталина образуют «единственно верный критерий по отношению к истории психологической науки».
Все это происходило в 1930–1931 годы. И если славословия в адрес Сталина в науке первоначально носили эпизодический характер, то буквально через два-три года они приобрели значительные масштабы, превратившись в неудержимый поток разнообразных эпитетов. К середине 1930-х годов редакторские заметки философского, психологического и педологического журналов едва ли обходились без здравиц и приветствий в адрес Сталина. В журнале «Под знаменем марксизма» за 1935 год, в редколлегию которого входили А. Адоратский, М. Митин, Э. Кольман, П. Юдин, А. Максимов, А. Деборин и А. Тимирязев, можно было прочитать следующее: «Да здравствует любимый вождь и учитель мирового пролетариата – товарищ Сталин!»; «нас ведет наша партия во главе с ее гигантом, величайшим человеком современности, любимым, родным и мудрым Сталиным» (Новый, высший этап социалистического соревнования, 1935, с. 9).
Такова была общая ситуация в науке, порожденная политическим режимом, направленным на подавление инакомыслия и любого проявления личностной позиции, не вписывающейся в русло воинствующей партийности. Это заставляло целый ряд ученых поступаться своими взглядами, признавать вину за различные прегрешения, публично каяться перед «истинными марксистами» и воздавать хвалу «гениальности и мудрости» вождя. Развитие многих научных направлений, включая психоанализ, оказалось прерванным.
В конечном счете, политическая и идеологическая борьба в науке завершилась разгромом ряда научных направлений, в том числе изгнанием психоанализа и фрейдизма из лона отечественной теории и практики. Психоаналитическое учение Фрейда о бессознательном было объявлено реакционным, классово чуждым, враждебным марксизму и отражающим, наряду с другими западными теориями, «глубокий кризис» буржуазной науки.
Когда основатель психоанализа узнал о гонениях на его учение в постреволюционной России, он не мог понять, почему большевики считают, что психоанализ враждебен их системе. Наша наука, подчеркивал он в одном из писем, адресованных Н. Осипову и датированных 1927 годом, когда его корреспондент находился в эмиграции, «не способна стать на службу какой-либо партии» (Sigmund Freud / Nikolaj Ossipov, 2009, с. 71). Но это-то как раз и служило веским основанием для разгрома русского психоанализа в постреволюционной России, политическая культура которой не допускала ни инакомыслия, ни лояльности к системе, а требовала послушания и поощряла развитие науки, всецело подчиняющейся воле вождя.
Как бы там ни было, но в условиях тотального подавления инакомыслия попытки ученых обратиться к позитивным идеям психоанализа стали восприниматься в 1930-х годах в России как нечто крамольное, недозволенное, политически и идеологически вредное. Эта тенденция сохранялась долгие годы, в результате чего многие проблемы, касающиеся осмысления бессознательных процессов, раскрытия механизмов психологической защиты и понимания явлений массовой истерии, включая мазохистские самобичевания и покаяния в науке, оказались вне поля зрения академических исследований.
Не берусь судить о том, как Сталин лично относился к психоанализу, ибо не располагаю достоверными сведениями на этот счет. Известно лишь, что, согласно сообщению историка науки М. Г. Ярошевского, в беседе с ним А. Лурия рассказал о том, что сын Сталина Василий посещал специальный детский сад, где к детям применяли методы психоанализа. Правда, нет каких-либо документальных свидетельств, позволяющих с уверенностью утверждать, что воспоминание А. Лурии является отражением реального факта. Не исключено, что психоаналитический метод воспитания не использовался по отношению к сыну Сталина. Кроме того, поглощенный политическими интригами и не уделявший особого внимания своим детям, Сталин вряд ли имел возможность оценить результаты психоаналитического или какого-либо другого метода, используемого в процессе воспитания подрастающего поколения.
Было бы некорректно говорить, видимо, и о том, что коль скоро Троцкий выступал в защиту психоанализа и фрейдизма, то Сталин непременно занимал противоположную позицию. Не секрет, что, одержав победу над Троцким, он впоследствии брал на вооружение некоторые его идеи, выдавая их, разумеется, за свои собственные или маскируя под Ленина. Поэтому без знания необходимых подробностей трудно судить о действительном отношении Сталина к психоанализу.
Однако полагаю, дело вовсе не в том, был ли Сталин осведомлен о психоаналитическом учении Фрейда. Более важно то, что политическая культура пришедших после Октябрьской революции к власти людей способствовала созданию той системы, которая не только породила тиранию Сталина, но и долгое время после его смерти воспроизводила саму себя и духовную атмосферу, накладывающую существенный отпечаток на развитие многих научных направлений.
В системе, где доминировала антицивилизационная политическая культура, не так-то легко было выжить инакомыслию, не отвечающему канонам догматически истолкованного марксизма. Воспринятое на российской почве психоаналитическое учение Фрейда – одна из многих жертв, принесенных на алтарь очищения марксизма от скверны инакомыслия.
Развязанная Сталиным борьба с «троцкистской контрабандой» в науке, несомненно, способствовала сперва изгнанию психоаналитических идей из сознания многих ученых, а затем приобретению стойкого иммунитета против возможного их вторжения со стороны современной западной культуры. Но имелись, на мой взгляд, и другие не менее существенные основания для неприятия психоанализа в период зарождения культа и тирании Сталина. Психоанализ с его методами вторжения в глубинные пласты личности, с попытками проникновения по ту сторону сознания человека и раскрытия логики возникновения бессознательных процессов как на индивидуально-личностном уровне, так и в общественной жизни представлял потенциальную опасность для политического режима, породившего репрессивный аппарат массового подавления инакомыслия.
В самом деле, разве не опасно для «отца народов» учение, рассматривающее историю развития человечества через призму убийства детьми отца-вождя на заре становления первобытного общества? Разве можно допустить распространение идей, согласно которым в каждом человеке жив эдипов комплекс, психоаналитически трактуемый в плане извечного двойственного отношения сына к своему отцу, одновременно его любящего и ненавидящего, испытывающего перед ним страх и стремящегося занять его место в жизни?
Следует поощрять восхищение отцом и его обожествление, поддерживать животный страх перед его могуществом и властью. Но вот допускать возникновение чувств ненависти и тем более мыслей о возможном ниспровержении, убийстве отца! Это значит рубить сук, на который удалось забраться по груде трупов, перемолотых во «всероссийской мясорубке».
Политическая культура постреволюционной России способствовала формированию таких ценностей жизни, которые вытравляли из массового сознания все то, что могло бы послужить поводом для восстания детей против «отца всех времен и народов». Но как быть с бессознательными влечениями, вытесненными из сознания, однако способными, как показали психоаналитические исследования, выплеснуться наружу, найдя окольные пути для самовыражения?
И тут, как это ни парадоксально на первый взгляд, политическая культура поставила силы бессознательных влечений человека на службу идеологического воздействия на массы. Отвергая психоанализ, она, по сути дела, воспользовалась по-своему трактуемыми компенсаторными механизмами формирования человеческой психики. Под ее влиянием молодежь стала воспитываться в таком духе патриотизма и безоговорочного подчинения вождю, который не только допускал, но и поощрял выступление детей против своих родителей.
Если психоанализ исследовал факты двойственного отношения сына к отцу, рассматривал любовь и ненависть, страх и обожание в качестве естественных чувств ребенка, то политическая культура постреволюционной России умело манипулировала индивидуально-личностным и коллективным бессознательным, направляя помыслы и действия подрастающего поколения в идеологически одобренное и социально приемлемое русло. В результате соответствующего воздействия на индивидуальное и массовое сознание удалось сформировать такой тип личности, психика которого напоминала собой мягкую губку, впитывающую любые потоки идеологической стряпни, обрушивающиеся на ее поверхность.
При искусном манипулировании сознанием можно было добиваться того, чтобы сын доносил на своего отца, предавал его и при этом испытывал не угрызения совести, а, напротив, чувство собственного удовлетворения от исполненного долга, от выполнения той ответственной задачи, которая возлагалась на него от имени более сильного и мудрого вождя. Живой отец ребенка замещался образом «отца всех времен и народов», на которого распространялись чувства страха и обожания. Можно было собственными руками погубить своего отца ради еще большего возвышения образа великого вождя. И это не только разрешалось, но и одобрялось. Причем ребенок, предавший своего отца, становился героем, приносящим жертву на алтарь всеобщего поклонения отцу-божеству.
Очевидно, что в условиях политической культуры, ориентированной на сознательное подавление естественных чувств человека и создание специфической морали, оправдывающей любые действия во имя классовых интересов, психоаналитическое учение Фрейда с его акцентом на раскрытии бессознательных пластов человеческой психики и развенчании всевозможных иллюзий не могло ужиться с идеологией, использующей силы бессознательных влечений для насаждения в людях животного страха за свою собственную жизнь и поддержания слепой веры в вождя. Психоанализ, выявляющий механизм и процессы бессознательной деятельности человека с целью осознания им мотивов своего поведения, и политическая культура, направленная на созидание идеологических мифов и иллюзий, требовавших человеческих жертв, оказывались действительно несовместимыми друг с другом.
Опасность психоанализа состояла и в том, что его идеи содержали потенциальную угрозу таким святыням постреволюционной политической культуры, как коммунизм и партия.
Чего стоит одно название книги Г. Малиса «Психоанализ коммунизма»! В ней не подвергалась сомнению сама идея коммунизма как светлого будущего. Напротив, опираясь на психоаналитическое учение Фрейда, Г. Малис исходил из того, что в коммунистическом обществе будут устранены конфликты между индивидуальными стремлениями и социальными запросами и что, когда общественный строй явится «социальным претворением бессознательного мира человека», тогда человечество «освободится от бесплодной борьбы с лежащим вне сознания прошлым и совершит свой великий прыжок «из царства необходимости в царство свободы» (Малис, 1924, с. 79). Тем не менее сам факт исследования коммунизма с психоаналитических позиций вызвал негативную реакцию, со временем приведшую к изъятию работы Г. Малиса из публичных библиотек.
В других же исследованиях высказывались крамольные мысли, не только подвергшие сомнению целесообразность пролетарской революции, но и дающие повод рассматривать коммунистические идеалы как возврат к инфантильному состоянию людей. Такая тенденция отчетливо просматривалась в работе венгерского автора А. Кольнай «Психоанализ и социология» (Kolnai, 1921), в которой говорилось о регрессивном характере всякой революции, пролетарской диктатуре как диктатуре вождей против самого пролетариата, коммунизме как возврате к первобытной орде с ее всесильным отцом-вожаком или отцом-вождем, подчиняющим своей власти всех остальных ее членов, «эльдорадо» инфантильной фантазии коммунистов и массовых психозах, порожденных отстаиванием классовых интересов.
Правда, подобное использование психоаналитических идей в социологии вызвало резкую критику со стороны ряда ученых, негативно относящихся к фрейдизму вообще. В частности, в опубликованной в журнале «Воинствующий материализм» (1925, № 4) статье «Фрейдизм и социология» А. Деборин охарактеризовал взгляды А. Кольнай как реакционные, а выдвинутую З. Фрейдом психоаналитическую концепцию убийства отца в первобытной орде как ложную и неприемлемую для объяснения истории развития человечества. «Вождь партии или определенного идейного направления, – писал он, – ничего общего не имеет ни с первобытным отцом, ни с господином, ибо его „власть“ покоится не на насилии, а на убеждении и на общности взглядов, выразителем и представителем которых он является» (См.: Деборин, 1925, с. 34).
Однако реалии жизни постреволюционной России 1920-х годов и последующих лет ставили перед критически мыслящими учеными такие вопросы, которые заставляли их по-иному осмысливать противоречия, связанные с формированием специфической политической культуры и с борьбой за власть в партийном аппарате. В свою очередь, перенесенная на почву науки политическая и идеологическая борьба сказалась на дальнейшем развитии психоанализа в постреволюционной России. И если первоначально в планах издательства психологической и психоаналитической библиотеки под редакцией И.Д. Ермакова предполагалась публикация переведенной на русский язык книги А. Кольнай «Психоанализ и социология», то в дальнейшем с усилением идеологических нападок на фрейдизм реализация этого плана оказалась невозможной. Не были опубликованы и другие ранее готовившиеся к печати издания, включая сборник работ детского дома «Международная солидарность» лаборатории Государственного психоаналитического института.
Некоторые ученые предприняли попытку рассмотрения бессознательных комплексов, оказывающих воздействие на формирование политических принципов и классового самосознания.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.