III. Другая точка зрения: Воля к власти

III. Другая точка зрения: Воля к власти

До сих пор мы рассматривали проблему новой психологии, исходя главным образом из теории Фрейда. Несомненно, мы смогли увидеть нечто истинное, нечто реальное, чему, возможно, наша гордость, наше цивилизованное сознание может сказать «нет»; хотя при этом что-то другое говорит «да». Многие люди полагают подобный факт крайне раздражающим; он вызывает у них враждебность или даже страх, соответственно эти люди не готовы признать сам конфликт. И в самом деле, есть что-то пугающее в том, что человек имеет также некоторую теневую сторону, которая состоит не просто из маленьких слабостей и изъянов, а из прямо-таки демонической динамики. Отдельный человек редко знает об этом; ибо ему, как индивиду, кажется невероятным, чтобы он где-либо и при каких-то обстоятельствах оказывался за пределами самого себя. Но стоит только этим безобидным существам образовать подобие толпы, массы, как сразу же появляется яростное чудовище, и каждый отдельный человек есть лишь крошечная клеточка в теле этого чудовища, где ему волей-неволей приходится идти на поводу у этого кровожадного зверя и даже по возможности обслуживать его. Смутно подозревая об этих неприятных качествах, человек поворачивается невидящим глазом к теневой стороне человека. В воинственном воодушевлении он обрушивается на целительную догму о первородном грехе, хотя она поразительно правдива. Мало того, не решается признаться даже самому себе в том конфликте, который столь мучительно ощущает. Можно легко понять, что такое направление в психологии, которое делает акцент на темной стороне, оказывается нежелательным и даже вызывающим страх, ибо оно вынуждает нас пристально вглядываться в бездонную пропасть этой проблемы. Смутная догадка поступает к нам о том, что без этой негативной стороны мы не можем претендовать на целостность, что мы имеем тело, которое, как и все тела, отбрасывает тень, и что если мы отрицаем это тело, то лишаемся трехмерности, оказываемся плоскими и лишенными материальности. Однако тело есть животное со звериной душой, организм, беспрекословно повинующийся инстинкту-влечению. Соединиться с этой тенью – значит сказать «да» инстинкту и тем самым также сказать «да» той чудовищной динамике, которая маячит на заднем плане жизненной сцены. От этого нас хочет освободить аскетическая мораль христианства, рискуя при этом дезорганизовать животную природу человека на самом глубочайшем уровне.

Выяснял ли кто-либо для себя, что это значит – сказать «да» инстинкту? Это то, чего желал Ницше и чему учил со всей серьезностью. С необычайной страстью он принес в жертву себя, всю свою жизнь идее Сверхчеловека, – идее человека, который, повинуясь своему инстинкту, выходит за пределы самого себя. И как же проходила его жизнь? Так, как Ницше напророчил сам себе в «Заратустре»: в том исполненном предчувствия фатальном падении канатного плясуна, «человека», который не хотел, чтобы его превзошли и «перепрыгнули». Заратустра говорит умирающему канатному плясуну: «Твоя душа умрет еще быстрее, чем твое тело!» И позднее карлик говорит Заратустре: «О Заратустра, камень мудрости! Высоко ты бросил себя; но каждый брошенный камень должен упасть! Ты приговорен к самому себе, и тебе самому суждено побить себя камнями: о Заратустра, как далеко бросил ты камень – но он упадет на тебя». Когда он прокричал о себе «Ессе homo», было слишком поздно, как и тогда, когда это выражение возникло, и распятие души началось еще до того, как умерло тело.

Следует смотреть весьма критически на жизнь того, кто учил говорить «да», чтобы иметь возможность изучить последствия подобного учения на собственной жизни учителя. Но если мы посмотрим на его жизнь в этом ракурсе, то нам придется допустить, что Ницше жил по ту сторону инстинкта, в высокогорном воздухе героизма, и эта высота поддерживалась тщательной диетой, специально выбранным климатом и в особенности большими дозами снотворного – до тех пор пока напряжение не разорвало его мозг. Он учил говорить жизни «да», но сама его жизнь давала ответ «нет». Его отвращение к человекозверю, который живет инстинктом, было слишком велико. Несмотря ни на что, он так и не смог проглотить ту жабу, которую он часто видел во сне, страшась самой необходимости сделать это. Рычание льва Заратустры загнало обратно в пещеру бессознательного всех тех «высших» людей, которые требовали идти с ними в ногу. Поэтому его жизнь не убеждает нас в его учении. Ибо «высший» человек тоже хочет иметь возможность спать без хлорала и жить в Наумбурге и в Базеле, несмотря на «туманы и тени». Он хочет иметь жену и потомство, хочет обладать авторитетом и уважением толпы, он хочет бесчисленное множество самых обыкновенных вещей, уж не меньше, чем у филистимлян. Ницше не жил этим инстинктом, т. е. животным побуждением. При всем своем величии и важности Ницше был патологической личностью.

Но чем же он жил, если не инстинктом? Вправе ли мы действительно обвинить Ницше в том, что он практически говорил «нет» своему инстинкту? Едва ли он согласился бы с этим. Он мог бы показать без всякого труда, что он жил инстинктивной жизнью в самом высоком смысле. Но как же тогда оказалось возможным, спросим мы удивленно, что инстинктивная природа человека увела его как раз вдаль от человечества, в абсолютное уединение, в равнодушие и уединенность от стада, поддерживаемые отвращением? Ведь обычно полагают, что инстинкт как раз объединяет, что он спаривает, порождает, что он направлен на удовольствие и благополучие, на удовлетворение всех чувственных желаний. Но не стоит забывать, что это лишь одно из возможных направлений инстинкта. Существует не только инстинкт сохранения вида, но также и инстинкт самосохранения.

Об этом последнем инстинкте Ницше и говорит вполне ясно – о воле к власти. Все прочие инстинкты у него лишь следуют в поезде воли к власти. С точки зрения фрейдовской сексуальной психологии это огромная ошибка, ложное понимание биологии, заблуждение декадентствующего невротика. Ибо любой приверженец сексуальной психологии легко сможет доказать, что крайняя напряженность и героический характер ницшевского мировоззрения и его понимания жизни есть все же не что иное, как последствие вытеснения и игнорирования другого «инстинкта», того инстинкта, который эта психология рассматривает в качестве фундаментального.

Случай Ницше показывает, с одной стороны, последствия невротической односторонности, а с другой – те опасности, с которыми связан скачок за пределы христианства. Ницше, без сомнения, глубоко чувствовал христианское отрицание животной натуры и поэтому искал более высокой человеческой целостности по ту сторону добра и зла. Но каждый, кто всерьез критикует базовые установки христианства, также лишается защиты, которую оно ему предоставляет. Он неизбежно отдает себя во власть животного психического. Это момент дионисийского опьянения, всепоглощающего откровения «белокурой бестии»[26], которое вызывает в душе неведомый трепет. Одержимость превращает его в героя или богоподобное существо, в сверхчеловеческую сущность. Он и в самом деле ощущает себя находящимся далеко по ту сторону добра и зла.

Наблюдателю-психологу известно это состояние под названием «идентификация с тенью», это явление возникает с большой регулярностью в моменты столкновения с бессознательным. Единственное, что может здесь помочь, – вдумчивая самокритика. Во-первых, слишком маловероятно, чтобы эта потрясшая мир истина была открыта только что, так как такие явления случаются во всемирной истории крайне редко. Во-вторых, надо тщательно исследовать, не происходило ли уже нечто подобное в другом месте и в другое время. Например, Ницше как филолог мог бы найти этим явлениям некоторые четкие классические параллели, что определенно могло бы успокоить его разум. В-третьих, надо принять во внимание, что дионисийское переживание может быть не чем иным, как возвратом к языческой форме религии, а это, в сущности, не открывает ничего нового и ведет к повторению истории. В-четвертых, нельзя не предвидеть того, что за радостным подъемом духа к героическим и богоподобным высотам абсолютно неизбежно последует не менее глубокое падение в пропасть. Такие рассуждения могли бы поставить в выгодное положение того, кто свел бы всю эту экстравагантность к пропорциям стимулирующей и напряженной прогулки в горы, за которой следуют обычные жизненные будни. Подобно тому как каждый ручей ищет долину и широкую реку, направленную к пологим берегам и равнинам, жизнь так же стремится стать будничной и рутинной. Необычное, если оно не заканчивается катастрофой, может вкрадываться в будни, но не так уж часто. Если героизм становится хроническим, то он оканчивается спазмом, и этот спазм ведет к катастрофе или неврозу или к тому и другому. Ницше застрял в состоянии высокого напряжения. Но в этом экстазе он мог бы с тем же успехом сопротивляться и христианству. Здесь нет и ни малейшего ответа на вопрос о животном психическом, ибо экстатическое животное – это чудовищное уродство. Животное исполняет свой жизненный закон, не больше и не меньше. Его можно назвать послушным и «хорошим». Но экстатическое обходит закон своей собственной жизни и ведет себя несоответствующим образом в природных проявлениях. Это несоответствие есть исключительная прерогатива человека, чье сознание и свободная воля могут при случае contra naturam[27] отрываться от своих корней в животной природе. Это непременная основа всякой культуры, но также и духовной болезни, если нарушена мера. Человек может вынести без вреда лишь определенное количество культуры. Бесконечная дилемма «культура – природа» всегда есть вопрос «слишком много или слишком мало», а не «либо-либо».

Случай с Ницше ставит нас перед вопросом: что открыло ему столкновение с тенью, а именно с волей к власти? Следует ли рассматривать это как нечто фальшивое, как симптом вытеснения? Есть ли воля к власти нечто подлинное, или же она вторична? Если бы конфликт с тенью вызвал поток сексуальных фантазий, то случай был бы ясен; однако произошло совсем другое. Дело было не в Эросе, а во власти Эго. Отсюда вывод: то, что было вытеснено, – не Эрос, а воля к власти. Однако, я считаю, нет оснований предполагать, что Эрос является подлинным, а воля к власти – фантом. Несомненно, воля к власти является столь же могущественным демоном, что и Эрос, и дана человеку изначально.

И все же цель жизни Ницше, пришедшей к своему фатальному концу, жизни, прожитой с редкостной приверженностью идее инстинкта власти, нельзя назвать придуманной. В противном случае мы вынесли бы ему тот же самый несправедливый приговор, который Ницше вынес своему антиподу Вагнеру: «Все, что с ним связано, фальшиво; а то, что подлинно, скрыто или приукрашено. Он – актер и в хорошем и в плохом смысле этого слова». Откуда такое предубеждение? Вагнер воплотил другой основополагающий побудительный мотив, на который Ницше не обратил внимания и на котором строится психология Фрейда. Если мы посмотрим, был ли этот первый инстинкт, влечение к власти, известен Фрейду, то обнаружим, что Фрейд зафиксировал его под названием «влечения Я», или Эго-инстинкта. Но эти Эго-инстинкты занимают в его психологии довольно скромное место по сравнению с широко, слишком широко развернутым сексуальным фактором. В действительности же человеческая природа тащит на себе ношу жестокого и бесконечного конфликта между принципом Я, или Эго, и принципом инстинкта: Эго на все накладывает ограничения, инстинкт – безграничен, и оба принципа одинаково могущественны. В известном смысле человек может считать себя счастливым, потому что он осознает «один-единственный побудительный мотив», и уже одно это служит основанием избегать других. Но если он научится узнавать и другой принцип, то он пропал: тогда человек вступает в фаустовский конфликт. В первой части «Фауста» Гете показал нам, что означает принять инстинкт, а во второй части – что означает принять Эго с его зловещим бессознательным миром. Все незначительное, мелочное и трусливое в нас отступает перед этим и сжимается; и для этого есть хороший предлог, мы открываем, что этот «другой» в нас и в самом деле есть еще один реальный человек, который мыслит, делает, чувствует и желает всего того, что недостойно и вызывает презрение. Тем самым враг найден, и мы с удовлетворением начинаем с ним борьбу. Отсюда появляются и те хронические идиосинкразии, отдельные примеры которых для нас сохранила история нравов. Наиболее показательный пример уже приводился – «Ницше против Вагнера, против Павла» и т. д. Но повседневная человеческая жизнь кишит подобными случаями. Так человек спасается от фаустовской катастрофы, перед которой его смелость и сила могут и спасовать. Целостный человек, однако, знает, что и его злейший враг (или даже сонмище врагов) не может тягаться с тем самым опасным соперником, с той «другой самостью», которая живет в его груди. Ницше носил Вагнера в самом себе, поэтому он завидовал его «Парсифалю»; хуже того, он, Савл, носил в себе Павла. Поэтому Ницше оказался стигматизированным духом; подобно Савлу, он был вынужден пережить христианизацию, когда тот, «другой», прошептал ему на ухо: «Ессе homo». Кто «пал перед крестом» – Вагнер или Ницше?

Судьбе было угодно, чтобы один из первых учеников Фрейда, Альфред Адлер[28], сформулировал точку зрения на невроз, базирующуюся исключительно на принципе власти. Небезыинтересно и даже по-своему увлекательно наблюдать, насколько по-разному выглядят одни и те же явления в противоположном освещении. Отметим прежде всего основной контраст: у Фрейда все представлено в качестве строго каузальной последовательности, вытекающей из предшествующих фактов, у Адлера же, напротив, все представляет собой телеологическую (обусловленную целью) «упорядоченность». Возьмем простой пример. Одну молодую даму начинают мучить приступы беспокойства. Ночью она просыпается с душераздирающим криком от какого-то кошмарного сна, никак не может успокоиться, прижимается к своему мужу, умоляет его не оставлять ее, требует заверений, что он, конечно же, ее любит и т. п. Постепенно развивается нервная астма, приступы которой случаются и днем.

Фрейдовский метод требует в таком случае немедленно погрузиться в изучение внутренней каузальности болезни и ее симптомов. Каково было содержание первых кошмарных снов? На пациентку нападали разъяренные быки, львы, тигры, люди-злодеи. Что в связи с этим приходит пациентке на ум, каковы ее ассоциации? Вот одна из историй, которая произошла с ней, когда она еще не была замужем. Она отдыхала на курорте в горах, много играла в теннис, заводила обычные знакомства. Там оказался один молодой итальянец, который играл в теннис особенно хорошо, а вечерами демонстрировал свое умение играть на гитаре. Завязался легкий флирт, как-то раз они совершали прогулку при луне. И тут «неожиданно», к огромному испугу ничего не подозревавшей девушки, прорвался темперамент итальянца. «Он одарил ее таким взглядом», который она не могла забыть. Этот взгляд преследует ее до сих пор даже во сне; так смотрят дикие звери, преследующие ее в снах. Но действительно ли это взгляд итальянца? Когда пациентке было около 14 лет, ее отец погиб в результате несчастного случая. Он был человеком, принадлежавшим миру, много путешествовал. Однажды незадолго до своей смерти он взял ее с собой в Париж, где они, между прочим, посетили и «Folies Bergeres». Там произошло нечто, что произвело на нее неизгладимое впечатление. При выходе из театра к ее отцу вдруг совершенно беспардонно прижалась какая-то размалеванная особа. Девушка испуганно взглянула на отца в ожидании, что же он сделает, и увидела тот же самый взгляд, тот же звериный огонь в его глазах. Это неизъяснимое «нечто» преследовало ее день и ночь. С этого момента ее отношение к отцу изменилось. Иногда она раздражалась, становилась язвительной и капризной, иногда проникалась к нему нежнейшей любовью. В дальнейшем у нее внезапно развились беспричинные приступы истерического плача, а всякий раз, когда отец был дома, с ней частенько происходили неприятные случаи: поперхнувшись за столом, она давилась едой, и это сопровождалось приступами удушья, из-за которых нередко на один-два дня она теряла голос. Известие о внезапной смерти отца причинило ей чрезвычайную боль, что привело тогда к истерическому приступу судорожного смеха. Но вскоре она успокоилась, ее состояние быстро улучшилось, и невротические симптомы почти совсем исчезли. Прошлое покрылось вуалью забвения. Лишь история с итальянцем всколыхнула в ее душе нечто, перед чем она испытывала страх. Она резко прервала отношения с молодым человеком. Спустя несколько лет она вышла замуж. После рождения второго ребенка у нее начался невроз, именно с того момента, когда она сделала открытие, что ее супруг испытывает нежные чувства к другой женщине.

Эта история ставит много вопросов: например, а где живет ее мать? О ее матери известно, что у нее были больные нервы и она испробовала все возможные санатории и системы лечения. У нее были установлены симптомы страха и нервная астма. Брак, насколько помнила пациентка, был весьма холодным и отстраненным. Мать плохо понимала отца. У пациентки всегда было такое чувство, что она понимает его гораздо лучше. Она была явной любимицей отца и соответственно испытывала внутреннюю холодность по отношению к матери.

Этих указаний, пожалуй, достаточно, чтобы дать общее представление о болезни. За имеющимися симптомами скрываются фантазии, которые непосредственно связаны с переживанием по поводу итальянца, но затем обращаются к отцу, чей неудачный брак еще раньше дал любимой дочери благоприятную возможность обеспечить себе то место, которое, собственно, должно было бы принадлежать матери. За этим завоеванием, конечно, скрывается фантазия о том, что она, дочь, и есть самая подходящая жена для отца. Первый приступ невроза случился в тот самый момент, когда эта фантазия пациентки испытала тяжелое потрясение, вероятно, такое же, какое пришлось испытать и ее матери, хотя об этом ребенку и не было известно. Сами симптомы легко объяснимы как выражение разочарованной и отвергнутой любви. Пищеварительные спазмы во время еды были вызваны тем самым чувством, когда перехватывает горло, а это известное явление, сопровождающее сильные переживания, которые человек не может полностью «проглотить». (Метафоры обыденной речи часто связаны, как нам известно, с такого рода физиологическими явлениями.) Когда отец умер, случилось так, что хотя ее сознание было тяжело ранено, однако ее тень смеялась на манер Тиля Уленшпигеля. Он делался скорбным, когда делам предстояло идти хуже, и приобретал веселое расположение духа на утомительном пути вверх, как бы предвидя будущее. Когда отец оставался дома, ей становилось грустно и она заболевала; когда его не было, она чувствовала себя гораздо лучше, подобно тем многочисленным мужьям и женам, которые еще скрывают друг от друга ту сладкую тайну, что они отнюдь не всегда и не абсолютно необходимы друг другу.

То, что бессознательное в подобных обстоятельствах имело основания смеяться, было подтверждено в последующий здоровый период. Ей удалось заставить прошлое погрузиться в забвение. Лишь эпизод с итальянцем угрожал снова поднять на поверхность подземный мир. Однако она быстро захлопнула дверь и оставалась здорова до тех пор, пока дракон невроза все же не приполз к ней именно тогда, когда она воображала себя в безопасности, пребывая, так сказать, в идеальном качестве супруги и матери.

Сексуальная психология говорит: причина невроза заключается в базовой неспособности пациентки освободиться от своего отца. Вот почему связанные с отцом воспоминания всплывали снова, когда она обнаружила в итальянце таинственное «нечто», которое уже в отце произвело на нее сильное впечатление. Эти воспоминания были, естественно, оживлены аналогичным переживанием, связанным с ее мужем, что послужило непосредственной причиной невроза. Можно было бы поэтому сказать, что содержанием и причиной невроза был конфликт между инфантильно-эротическим отношением к отцу и любовью к мужу.

Если же мы теперь посмотрим на ту же самую клиническую картину с точки зрения «другого» инстинкта, воли к власти, то дело будет выглядеть совсем иначе. Неудачный брак родителей пациентки давал превосходную возможность для удовлетворения ее детского стремления к власти. Инстинкт власти требует, чтобы Эго при любых обстоятельствах оставалось «на высоте», какой бы путь – прямой или окольный – ни вел к этой цели. «Целостность личности» должна быть сохранена любой ценой. Всякая попытка окружающих – пусть даже кажущаяся – хоть в малейшей степени подчинить субъекта встречает, по выражению Адлера, «мужественный протест». Разочарование матери и ее невроз создали поэтому в высшей степени желаемые и благоприятные условия для реализации власти и для того, чтобы оказаться на высоте. Любовь и прекрасное поведение являются, с точки зрения инстинкта власти, замечательными средствами для достижения цели. Добродетель нередко помогает вынудить признание у окружающих. Уже ребенком она знала, как с помощью угодливого поведения добиться преимуществ в глазах отца и прежде всего подняться над матерью – и не из любви к отцу, а потому что любовь оказывалась подходящим способом для того, чтобы оказаться на высоте. Красноречивым доказательством тому является судорожный смех, охвативший ее при известии о смерти отца. Мы склонны считать подобного рода объяснение ужасным обесцениванием любви, не говоря уже о злонамеренной инсинуации, пока мы не отвлечемся на момент и не увидим мир таким, каков он есть. Разве вы никогда не видели бесчисленное количество таких людей, которые любят и верят в свою любовь лишь до момента достижения своей цели; после чего такие люди отворачиваются от предмета своего увлечения, как будто они никогда и не любили? Но разве, наконец, сама природа не поступает точно так же? Разве «незаинтересованная» любовь вообще возможна? Если да, то она принадлежит к тем высшим добродетелям, которые, как всем давно известно, очень редки. Возможно, существует общая тенденция думать как можно меньше о цели своей любви; в противном случае мы могли бы сделать открытия, представляющие достоинства нашей собственной любви в менее благоприятном свете.

Итак, пациентку при известии о смерти ее отца охватил истерический смех – она наконец достигла вершины. Это был истерический смех, психогенный симптом, нечто проистекавшее из бессознательных мотивов, а не из мотивов сознательного Эго. Это такой нюанс, который нельзя недооценивать и который дает возможность понять, откуда и как возникают известные человеческие добродетели. Нечто противоположное этим добродетелям ведет в ад или, выражаясь современным языком, в бессознательное, где издавна накапливаются антиподы наших сознательных добродетелей. Следовательно, по причине самой добродетели люди не хотят ничего знать о бессознательном; вершиной добродетельной мудрости является утверждение, что бессознательного вообще не существует. Но увы! К сожалению, со всеми нами происходит то же, что и с братом Медардом в «Эликсире сатаны» Э.-Т.-А. Гофмана: где-то существует чудовищный, страшный брат, наш собственный, плотью и кровью связанный с нами антипод, который удерживает и злокозненно накапливает все то, что мы слишком уж охотно «прячем под столом».

Первый приступ невроза у нашей пациентки случился в тот момент, когда она осознала, что в ее отце есть нечто ей неподвластное. И тогда взошел великий свет, теперь она узнала, для чего ее матери был нужен невроз: когда сталкиваешься с той или иной трудностью или препятствием, которые не можешь побороть никакими иными разумными и изящными средствами, тогда остается еще один до сих пор не изведанный способ, тот, который уже задолго до этого открыла ее мать, – невроз. И отныне она начинает имитировать невротические симптомы матери. Но что же хорошего в неврозе, спросите вы удивленно? Что он может дать? Любой, кто имеет в своем окружении случай невроза, хорошо знает, что он может «принести». Лучшего средства тиранить всех домашних, чем невроз, нет. Огромное воздействие на них оказывают сердечные приступы, приступы удушья, всевозможные спазмы и судороги, их эффективность едва ли может быть превзойдена. Здесь высвобождаются океаны сочувствия, перед нами встает картина извергающихся потоков сострадания и ужаса любящих и озабоченных родителей, беготни взад и вперед перепуганной прислуги, шквала телефонных звонков, спешащих на помощь врачей, тяжелых диагнозов, тщательных обследований, длительного лечения, крупных расходов – и в центре всего этого, посреди этой суматохи лежит сам невинный страдалец, к которому окружающие еще и преисполнены благодарности за то, что он нашел в себе силы преодолеть свои «спазмы».

Эту непревзойденную «упорядоченность» (Arrangement, по выражению Адлера) и открыло для себя «дитя малое», с успехом применяя его каждый раз, когда отец бывал дома. Надобность в нем отпала со смертью отца; ибо теперь наконец она была на вершине. Итальянца она отвергла сразу же после того, как он слишком подчеркнуто указал на ее женственность, напомнив тем самым о своей принадлежности к мужскому полу. Когда же представилась подходящая возможность выйти замуж, она полюбила и безропотно покорилась судьбе жены и матери. Покуда сохранялось ее вызывающее восхищение превосходство, все шло замечательно.

Но когда однажды у ее мужа появилось маленькое увлечение на стороне, тогда ей пришлось, как и раньше, обратиться к той же самой чрезвычайно эффективной «упорядоченности», опосредованной «игре мускулами», поскольку она вновь столкнулась с препятствием, на этот раз в муже, которое до этого в случае с отцом вышло из-под ее контроля.

Так выглядит суть дела с точки зрения психологии власти. Я боюсь, как бы читатель не оказался в положении того кадия, перед которым сначала выступил защитник одной стороны. Когда он закончил свою речь, кадий сказал: «Ты говорил очень хорошо; я вижу – ты прав». Но затем взял слово защитник другой стороны, и, когда он закончил, кадий почесал у себя за ухом и сказал: «Ты говорил очень хорошо; я вижу – ты тоже прав». Вне всякого сомнения, инстинкт власти играет чрезвычайно важную роль. Верно то, что невротические симптомы и комплексы также участвуют в «упорядочиваниях», которые с невероятным упорством и несравненной хитростью неумолимо преследуют свои цели. Невроз телеологически ориентирован (он имеет целевую ориентацию). В подтверждении этого – серьезная заслуга Адлера.

Какая из двух точек зрения правильная? Это непосильный вопрос. Нельзя просто наложить друг на друга оба объяснения, так как они абсолютно противоречат друг другу. В одном случае высшим и решающим фактом оказывается Эрос и его судьба, в другом – власть Эго. В первом случае Эго является лишь своего рода придатком Эроса и зависит от него; во втором случае любовь каждый раз оказывается лишь средством для достижения превосходства. Те, кто обладают властью Эго, по большей части в глубине души восстанут против первой версии; но те, кому важна любовь, никогда не смогут примириться со второй точкой зрения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.