IV. Отрицательные попытки высвобождения индивидуального из коллективного психического

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

IV. Отрицательные попытки высвобождения индивидуального из коллективного психического

А. Регрессивное восстановление персоны

Крушение сознательной установки – дело серьезное. По ощущению это напоминает конец мира, словно все снова возвращается в первоначальный хаос. Чувствуешь себя брошенным, дезориентированным, подобно кораблю без руля и ветрил, оставленным на попечение стихий. Так по крайней мере это кажется. В действительности же, однако, падаешь обратно в коллективное бессознательное, которое теперь берет руководство на себя. Можно было бы умножать примеры таких случаев, когда в критический момент возникает «спасительная» мысль, видение, «внутренний голос», обладающие неодолимой силой убеждения и придающие жизни новое направление. Возможно, существует не меньше случаев, когда это крушение означает катастрофу, разрушительную для жизни, поскольку в такие моменты прочно укореняются болезненные убеждения или гибнут идеалы, что не менее ужасно. В первом случае возникает психическая странность или психоз, т. е. состояние дезориентации и деморализации. Но если бессознательные содержания прорываются в сознание и наполняют его своей зловещей силой убеждения, то встает вопрос о том, как индивид будет на это реагировать. Будет ли он взят в плен этими содержаниями? Или он доверчиво признает их? Или же отвергнет? (Я не рассматриваю здесь идеальную реакцию, а именно критическое понимание.) Первый случай – это паранойя или шизофрения, второй – случай эксцентрика с предрасположенностью к пророчеству или человека, вернувшегося к инфантильной установке и исключенного из человеческого культурного сообщества; в третьем случае мы имеем дело с регрессивным восстановлением персоны. Эта формулировка звучит очень схематично, и читатель может справедливо предположить, что речь идет о сложной психической реакции, которую можно наблюдать в ходе аналитического лечения. Было бы, однако, ошибкой считать, будто случаи подобного рода встречаются только в аналитической практике. Этот процесс с равным успехом можно наблюдать и в других жизненных ситуациях, а именно на всех тех жизненных перепутьях, где имеет место насильственное и разрушительное вмешательство судьбы. Вероятно, каждый испытал на себе переменчивые капризы фортуны, но по большей части они оставляют раны, которые лечатся и не оставляют после себя увечий. Но здесь речь идет о разрушительных переживаниях, которые могут полностью сломить человека или, по крайней мере, надолго вывести его из строя. Возьмем для примера бизнесмена, который поддался соблазну рискнуть и в результате обанкротился. Если он не даст этому удручающему переживанию обескуражить себя и не упадет духом, сохранит свою прежнюю стойкость, то, возможно, с последующей актуализацией целительной предосторожности его рана заживет без серьезных последствий. Но если он из-за этого надломится, откажется от всякого дальнейшего риска и будет пытаться «заштопать» свою социальную репутацию в рамках ограниченных возможностей, с ментальностью запуганного ребенка исполняя второсортную работу на крохотной должности, работу, которая, несомненно, ниже уровня его возможностей, то он, в терминах аналитической психологии, начнет восстановление своей персоны регрессивным путем. Испугавшись, он соскользнет на более раннюю фазу своей личности; он съежится и примет такой вид, будто он все еще находится накануне критического переживания, но совершенно не способен даже просто подумать о том, чтобы вновь пойти на такой риск. Может быть, раньше он хотел большего, чем мог добиться; теперь он не отваживается даже на то, что ему, собственно говоря, по силам.

Такие переживания возникают во всех жизненных проявлениях и принимают самые разные формы, в частности, они возможны и в психологическом лечении. Здесь тоже речь идет о расширении личности, о принятии риска в зависимости от внешних обстоятельств или от внутреннего характера. Пример студентки, изучающей философию, показывает, в чем состоит критическое переживание в ходе лечения, – это сам перенос. Как я уже показал, пациент может бессознательно проскользнуть мимо подводного камня переноса; в этом случае он не станет переживанием и не произойдет ничего существенного. Конечно, доктор может пожелать себе таких пациентов из соображений простого удобства. Но если пациенты интеллигентны, то они вполне самостоятельно обнаруживают существование у себя этой проблемы. Если же доктор, как в приведенном выше примере, превозносится до степени отца-возлюбленного, а значит, рискует получить поток притязаний, то он вынужден искать пути и средства, как отразить эту атаку, чтобы, с одной стороны, самому не оказаться втянутым в водоворот, а с другой – не позволить пострадать пациентке. Ведь насильственное прерывание переноса может провоцировать полные рецидивы или нечто худшее, почему к этой проблеме и нужно подходить с очень большим тактом и осторожностью. Другой возможностью является ханжеская надежда на то, что «со временем» «сумасбродство» пройдет само собой. Со временем, конечно, все как-нибудь проходит, но может длиться и весьма долго, и затруднение может стать настолько невыносимым для обеих сторон, что от надежды на время как на исцеляющий фактор в таком случае лучше сразу же отказаться.

На первый взгляд может показаться, что гораздо более эффективный инструмент для «подавления» переноса представляет фрейдовская теория неврозов. Зависимость пациента объясняется здесь как инфантильно-сексуальное требование, занимающее место разумного отношения к сексуальности. Аналогичное преимущество можно усмотреть и в теории Адлера[128], который объясняет перенос как инфантильное стремление к власти и как «меру безопасности». Обе теории настолько хорошо согласуются с невротической ментальностью, что любой случай невроза можно объяснить одновременно с помощью той и другой теории[129]. Этот весьма примечательный факт, подтверждаемый любым непредвзятым человеком, может основываться лишь на том обстоятельстве, что фрейдовский «инфантильный эротизм» и адлеровское «стремление к власти» есть, по сути, одно и то же, совершенно невзирая на спор между этими школами. Это просто фрагмент неконтролируемого и, главное, не поддающегося контролю изначального инстинкта, который проявляется в феномене переноса. Архаические формы фантазии, постепенно достигающие поверхности сознания, суть не что иное, как дополнительное подтверждение этого.

Можно попытаться с помощью этих двух теорий раскрыть пациенту глаза на то, как инфантильны, как невозможны и как абсурдны его притязания, и, вероятно, в конце концов он действительно снова возвратится к своим чувствам. Моя пациентка была, однако, не единственной, кто этого не сделал. Вполне резонно, если доктор с помощью таких теорий может сохранить лицо и с большим или меньшим человеколюбием выпутаться из болезненной ситуации. Действительно, есть пациенты, с которыми бесполезно работать долгое время (или кажется, что бесполезно); но есть случаи, когда использование такого метода наносит пациенту прямо-таки бессмысленный психический вред. В случае моей студентки я смутно чувствовал нечто в этом роде и потому отказался от своих рационалистических попыток ради того, чтобы, хотя и с плохо скрываемым недоверием, предоставить природе шанс исправить, как мне казалось, ее собственную нелепость. Как уже упоминалось, это научило меня кое-чему чрезвычайно важному, а именно дало мне представление о наличии бессознательной саморегуляции. Бессознательное может не только «желать», оно может также и отменять свои собственные желания. Понимание этого, чрезвычайно важное для целостности личности, будет оставаться недоступным для всякого, кто не способен понять, что речь идет всего лишь об инфантилизме. На пороге такого открытия он повернет обратно и скажет себе: «Конечно, все это было полной чепухой. Я безумный мечтатель! Лучшее, что можно сделать, – это похоронить бессознательное или выбросить его за борт со всем, что с ним связано». Значение и цель, обретения которых он так жаждал, предстанут перед ним лишь в форме детской пустой болтовни. Он поймет, что его страстное стремление было абсурдным; он научится терпимости к себе и способности быть уступчивым. Что он может сделать? Вместо того чтобы встать лицом к лицу с конфликтом, он повернет назад и в меру возможности регрессивно восстановит свою «рассыпанную» персону, сведя на нет все те надежды и ожидания, которые некогда расцвели в переносе. Он помельчает, станет более ограниченным и рационалистичным, чем прежде. Нельзя сказать, чтобы такой исход для всех людей без исключения был несчастьем, так как многие в силу своей заведомой непригодности страстно жаждут условий рационалистической системы, а не свободы. Свобода – одно из наиболее трудных понятий. Те, кто может выдержать этот путь, могут сказать себе вместе с Фаустом:

Я этот свет достаточно постиг.

Глупец, кто сочинит потусторонний,

Уверует, что там его двойник,

И пустится за призраком в погоню.

Стой на своих ногах, будь даровит,

Брось вечность утверждать за облаками!

Нам здешний мир так много говорит!

Что надо знать, то можно взять руками.

Так и живи, так к цели и шагай,

Не глядя вспять, спиною к привиденьям,

В движенье находя свой ад и рай,

Не утоленный ни одним мгновеньем!!

(И.-В. Гете. Фауст, II, 4 сцена, 5 акт)

Такое решение вопроса было бы идеальным, если бы человеку и впрямь удалось до такой степени отделаться от бессознательного, чтобы полностью отключить эту энергию. Но опыт показывает, что бессознательное может быть лишено этой энергии лишь отчасти; она постоянно активна, ибо не только содержит в себе либидо, но и сама является его источником, из которого поступают психические элементы. Поэтому было бы неправильно думать, будто с помощью какой-то, так сказать, магической теории или метода можно окончательно вывести либидо из бессознательного и тем самым отключить. Какое-то время можно предаваться этой иллюзии, но однажды наступит день, когда придется все-таки сказать вместе с Фаустом:

Теперь все привиденьями полно,

И поделом, оно не мудрено.

Ведь даже если мы разумны днем,

Нас ночь пугает нехорошим сном.

Услышу на прогулке поутру

Прокаркает ворона – не к добру!

Поверьями кругом опутан свет,

Все неспроста, и все полно примет.

И мы дрожим, и всюду колдовство.

Дверь скрипнула. Не вижу никого.

(Там же)

Никто не в состоянии по своей воле лишить бессознательное его действенной силы. В лучшем случае можно на этот счет лишь обмануть себя. Как об этом говорит Гете:

Если внять мне не желаешь,

Сердцем ты меня узнаешь,

В разных видах, я везде

Всех держу в своей узде.

(Там же)

Только одно способно эффективно противостоять бессознательному, и это – суровая внешняя необходимость. (Те, кто знают о бессознательном больше, и за внешней необходимостью различат все тот же лик, взирающий на них изнутри.) Внутренняя необходимость может смениться на внешнюю, и до тех пор, пока внешняя необходимость остается насущной, а не просто деланной, психические проблемы останутся в той или иной степени без внимания. Вот почему Мефистофель дает Фаусту, которого «тошнит, и вянут уши», следующий совет в ответ на реплику Фауста «Что это?»:

Способ без затрат,

Без ведьм и бабок долго выжить.

Возделай поле или сад.

Возьмись копать или мотыжить.

Замкни работы в тесный круг,

Найди в них удовлетворенье.

Всю жизнь кормись плодами рук,

Скотине следуя в смиренье.

Вставай с коровами чуть свет,

Потей и не стыдись навоза —

Тебя на восемьдесят лет

Омолодит метаморфоза.

(И.-В. Гете. Фауст, I, Кухня ведьмы)

Всем хорошо известно, что невозможно создать видимость «простой жизни», и потому беспроблемное существование бедного человека, который действительно предоставлен воле судьбы, не может быть куплено таким дешевым подражанием. Только тот человек, который проживает эту жизнь не как простую возможность, а в действительности побуждаем к ней необходимостью своей собственной природы, слепо пройдет мимо поднятой здесь проблемы его души, заметить которую у него просто не хватит ума. Но если он сможет заметить фаустовскую проблему, то для него выход в «простую жизнь» будет окончательно закрыт. Конечно, никто ему не мешает переехать в деревенскую лачугу, вскопать огород и питаться сырой репой. Но его душа посмеется над этим обманом. Лишь то, чем действительно кто-то является, имеет целительную силу.

Регрессивное восстановление персоны возможно лишь для человека, который обязан критическому провалу в собственной жизни своей собственной инфляции (напыщенности, завышенной «вздутости»). С «уменьшением» своей личности он возвращается к соответствию со своей мерой. В любом другом случае, однако, смирение и самоуничижение означают отступление, которое может поддерживаться длительный срок только за счет невротической болезненности. С сознательной точки зрения самого больного его состояние выглядит во всяком случае не как отступление, а скорее как невозможность справиться с проблемой. Обычно он пребывает в одиночестве, и мало кто или что в нашей сегодняшней культуре способно ему помочь. Даже психология предлагает ему прежде всего чисто редуктивные интерпретации, поскольку неизбежно подчеркивает архаический и инфантильный характер этих переходных состояний и делает их неприемлемыми для него. Представление о медицинской теории, также служащей тому, чтобы дать возможность самому доктору более или менее элегантно вытащить свою голову из аркана, для него недоступно. Вот почему эти редуктивные теории столь превосходно объясняют существо невроза – в огромной степени они служат доктору.

Б. Идентификация с коллективным психическим

Вторая возможная форма реакции – идентификация с коллективным психическим. Это равнозначно признанию и одобрению инфляции, но теперь возвышенной до уровня системы. Другими словами, это означает, что человек становится счастливым обладателем той великой истины, которая все еще не открыта, того эсхатологического (окончательного) знания, которое несет исцеление народам. Такая установка необязательно непосредственно означает манию величия в прямой форме; мегаломания в смягченной и более привычной форме проявляется как реформаторство, профетизм и мученичество. «Нищие» (слабые) духом способны поддаться этому искушению без малейшего риска, благо они, как правило, имеют в своем распоряжении большее, чем позволяет их законная мера, честолюбие, тщеславие и неуместную наивность. Открытие доступа к коллективному психическому означает для индивида обновление жизни, неважно, ощущается это обновление как приятное или неприятное. Каждый хочет ухватиться за это обновление: один – потому что благодаря этому усиливается его жизнеощущение, другой – потому что это обещает прирост его знанию, а третий – потому что он нашел ключ к преображению всей своей жизни. Поэтому все те, кто не хочет отвергать те великие сокровища, которые сокрыты в коллективном психическом, будут стремиться тем или иным образом поддержать этот вновь приобретенный союз с фундаментальными источниками жизни[130]. Идентификация кажется кратчайшей дорогой к этому, поскольку растворение персоны в коллективном психическом является прямым призывом обручиться с этой бездной и стереть всю память в объятии такого обручения. Эта сторона мистицизма свойственна всем развитым людям, точно так же как для любого индивида «страстное стремление к матери» является врожденным, как ностальгия по источнику, из которого каждый когда-то вышел.

Еще раньше я показал, что в основе регрессивного страстного стремления, которое Фрейд, как известно, рассматривал как «инфантильную фиксацию» или «желание инцеста», заключены особая ценность и особая необходимость. Это выражено, например, в мифах, когда именно самый сильный и лучший среди людей, т. е. герой, следует за регрессивным страстным стремлением и умышленно подвергает себя опасности быть проглоченным чудовищем материнского первозданного хаоса. Но он герой лишь потому, что не дает проглотить себя окончательно, а побеждает чудовище, и притом не один, а много раз. Только победа над коллективным психическим и выявляет истинную ценность – овладение сокровищем, непобедимым оружием, магическим талисманом или чем-то иным, что в мифе является наиболее желаемым. Поэтому тот, кто идентифицирует себя с коллективным психическим или, выражаясь языком мифа, дает себя проглотить чудовищу и таким образом растворяется в нем, хотя и находится возле сокровища, охраняемого драконом, но отнюдь не по своей воле и к своему собственному величайшему ущербу.

Пожалуй, никто из осознающих абсурдность такой идентификации не нашел бы в себе мужества возвести ее в принцип. Но самое опасное состоит здесь в том, что у очень многих или начисто отсутствует необходимый в подобных случаях юмор, или он отказывает как раз в этот момент: они одержимы пафосом, своего рода беременностью значением, что препятствует всякой эффективной самокритике. Я не хочу вообще отрицать, что встречаются подлинные пророки, но осторожности ради предпочел бы поначалу подвергнуть сомнению каждый отдельный случай, так как это дело слишком сомнительное – не задумываясь решиться раз и навсегда признать, что мы видим настоящего пророка. Любой подлинный пророк прежде всего энергично защищается от бессознательного навязывания этой роли. Поэтому там, где пророк появляется как по мановению руки, невольно начинаешь думать о потере психического равновесия.

Однако наряду с возможностью стать пророком существует еще и другое, более тонкое и, по всей видимости, легитимное удовольствие – стать учеником пророка. Для подавляющего большинства это прямо-таки идеальная техника. Ее преимущество – «odium dignitatis»[131], сверхчеловеческая ответственность пророка – превращается в гораздо более приятный «otium indignitatis»[132]. Ученик не представляет особого интереса; он скромно сидит у ног Учителя и гонит прочь свои собственные идеи. Умственная лень становится добродетелью, можно нежиться под солнцем полубожественного бытия. Ученик наслаждается архаизмом и инфантилизмом своих бессознательных фантазий без всяких издержек со своей стороны, так как вся ответственность лежит на Учителе. Через обожествление Учителя ученик якобы, не замечая этого, и сам растет в своем статусе, а кроме того, разве он не обладает великой истиной, хотя он и не открыл ее сам, но все же получил из собственных рук Учителя? Естественно, такие ученики постоянно объединяются, но не из любви, а из-за весьма понятной цели – создавая атмосферу коллективного согласия, находить без всяких усилий подтверждения своим собственныем убеждениям.

Кажется, что подобная идентификация с коллективным психическим значительно более достойна одобрения: кто-то другой имеет честь быть пророком, но вместе с этим несет и серьезную ответственность. Что касается Ученика, то хотя он всего лишь ученик, но вместе с этим и совместный хранитель великого сокровища, которое добыл Учитель. Достоинство и бремя такой службы ощущается в полной мере, и ученик почитает высочайшим долгом и нравственной необходимостью поносить всех инакомыслящих, вербовать прозелитов и вообще нести человечеству свет – точь-в-точь как если бы он сам был пророком. И эти люди, незаметно крадущиеся под маской внешне скромной персоны, как раз и есть те самые, которые, «раздувшись» через идентификацию с коллективным психическим, внезапно появляются на мировой арене. Как пророк является изначальным образом коллективного психического, так и Ученик пророка репрезентирует изначальный образ.

В обоих случаях причиной инфляции является коллективное бессознательное, и независимости индивида наносится вред. Но поскольку не всякая индивидуальность способна быть самостоятельной и независимой, то ученическая фантазия – быть может, самое лучшее, что они могут осуществить. Тогда наслаждение от сопутствующей этому инфляции – уже некая компенсация за утрату духовной свободы. Но нельзя недооценивать и тот факт, что жизнь настоящего или воображаемого пророка полна страданий, скорби, разочарований и лишений, так что сонм поющих осанну учеников обладает ценностью компенсации. Все это по-человечески настолько понятно, что было бы удивительно, если бы оно имело хоть какое-то другое предназначение.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.