Романтическая любовь.

Романтическая любовь.

Почему мы так плохо знаем, что есть разные виды любви? Не потому ли, что европейское искусство, наш главный учитель любви, почти все свое внимание отдавало любви-эросу и любви-мании и почти не замечало других видов любви?

Эрос и маниа — чувства-страсти, и их воспевала вся европейская лирика — от Архилоха, Сафо и Катулла до трубадуров, Данте и Петрарки, от Байрона и Пушкина до Маяковского и современных поэтов[110]… И европейская трагедия ужасала людей страстью — от Софокла и Еврипида до классицистов и Ибсена. И проза больше всего писала о чувствах-страстях — от «Дафниса и Хлои» Лонга и «Эфиопики» Гелиодора до рыцарских романов, от «Новой Элоизы» и «Исповеди» Руссо до «Вертера» Гёте, «Анны Карениной» Толстого, «Гранатового браслета» Куприна, «Митиной любви» Бунина, «Жана Кристофа» Роллана и многих современных писателей…

Особую роль здесь сыграли романтики XVIII–XIX веков — немецкие, английские, французские. Они ввели в европейскую культуру любовь-экстаз, молитвенное и всесжигающее чувство, которое ввергает человека в пучины блаженства и топи отчаяния.

Они возвели любовь в сан религиозного слияния двух людей, в таинство мистического откровения. Как писал об их понимании любви известный исследователь романтизма академик Жирмунский, «любовь открывает любящему бесконечную душу любимого. В любви сливается земное и небесное, чувственное одухотворено, духовное находит воплощение; любовь есть самая сладкая земная радость, она же — молитва и небесное поклонение»[111].

Романтики шли здесь за Платоном, за его идеей любви как мировой силы, целительницы человеческой природы, и в этом было их величие. Но они хотели абсолютной любви, полнейшего слияния двух душ, их растворения друг в друге. Они хотели, чтобы предельная любовь одного человека встречала в ответ такую же любовь — такую же до мелочей, до близнецовой одинаковости. И от невозможности такой любви их чувство было гибельным, трагическим.

Романтическая любовь-страсть вбирала в себя всего человека, захватывала в плен все его существо и направляла на любимого человека все силы его души без изъятия. Как будто все, что есть в человеке — все его ощущения и чувства, все мечты и мысли, все его потаенные глубины — все это переплавлялось в божественную материю любви и изливалось светоносным потоком на любимое существо.

Но, отдавая себя до дна, без остатка, это чувство требовало полнейшей ответной самоотдачи — жертвенной и абсолютной. Оно требовало от любимого полного замыкания на себе, оно деспотически ревновало его к любому интересу вне себя, к малейшему снижению пылкости. Накал этого чувства был предельно взвинчен, и оно испепеляло людей, надрывало их души.

У такого отношения к любви были и предшественники в человеческой истории. Рыцарская любовь средневековья, как мы знаем, обоготворяла женщину, впрочем, не всякую, а ту, которую «обоготворял» — поднимал до себя — божественный луч любви. Возлюбленная была мировой величиной для чувств любящего, и рыцарская любовь возводила в событие малейший перелив ее взгляда, мельчайший трепет настроения. Все они были просвечены божественным лучом и все были наполнены от этого высшим — божественным — смыслом…

Два психологических источника питали такое ощущение любви: религиозный экстаз и пылкий темперамент. Рыцарская любовь была романтическим чувством, и ее идеалы стали одним из главных фундаментов европейской любовной культуры.

С самого начала европейское понимание любви тяготело к романтической односторонности, с самого начала оно было порождением лишь одного психологического темперамента или одной группы темпераментов — восторженных[112]. И постепенно один из психологических видов любви — любовь-страсть — стал считаться любовью вообще, истинной, настоящей любовью.

Мерилом любви, ее пробным камнем стал накал чувства, его «количество», а не «качество». Чувства, в которых было меньше полыхания, подсознательно ощущались как бедные родственники любви, подступы к ее вершинам. И пусть даже они были пропитаны эгоальтруизмом, но, если в них не хватало страстности, они были недостойны называться любовью. Такое суженное понимание любви главенствует до наших дней и в европейской культуре, и тем более в обиходе…