7. Кейт: одиночество и потребность

7. Кейт: одиночество и потребность

Внешним зрением мы видим предметы и материю, оно сообщает нам о мире вещей. Наше внутреннее видение есть видение процессов, течений. Мы удивляемся, когда вдруг сносят здание на углу Юниверсити и Хай-стрит. Чего-то недостает в знакомом нам объективном мире. Точно так же мы удивляемся, когда часть нашего образа Я, которая была привычной («Я молодой человек»), уступает место другой («Я человек средних лет»). Мы ждем, что окажемся неизменными даже в тех областях (таких, как возраст), в которых, как мы знаем логически, мы меняемся.

Мы даже ожидаем, что наши эмоции окажутся постоянными. «Несколько минут назад я был зол и кричал на тебя. Теперь я испытываю облегчение и даже теплые чувства к тебе. Что это со мной, что делает меня таким изменчивым? Только поверхностные чувства меняются так быстро». Так говорит здравый смысл, и он чертовски ошибается. Чувства текут и развиваются. Их выражение способствует движению. Если мы не понимаем этой простой истины, то чувствуем себя глупыми и уязвимыми, на самом деле выражая совершенно нормальное состояние. «Поскольку я был зол минуту назад, лучше мне продолжать злиться на тебя, а то ты подумаешь, что я не придаю этому значения, или же отомстишь мне теперь, когда я не вооружен своим гневом. Я должен придумать что-нибудь, чтобы продолжать злиться на тебя». Таким образом, взаимоотношения страдают, и накапливается горечь.

Когда я доверяю своему внутреннему видению, я знаю свои чувства, переживаю их поток и не должен добиваться последовательности, более свойственной объектам, нежели живым людям.

Кейт боялась бесконечных изменений внутренней жизни. Они причинили ей много боли в детстве и по-прежнему казались несущими угрозу. Она пыталась найти в жизни дорогу, которая уберегла бы ее от опасностей и неопределенности бытия. Иногда казалось, что это ей удается, но цена, которую она платила за это, была чрезмерной. Но все равно она бы, вероятно, сохранила свою жесткую, защитную модель жизни, если бы это не начало разрушительно влиять также и на ее профессиональную карьеру.

Это как джокер в колоде. Каждый из нас, как и Кейт, торгуется из-за того, что тебе обещают безопасность и успех с минимальными опасностями из тех, что угрожали в детстве. Игра, которую мы ведем с судьбой, обычно включает в себя уступку части нашей жизненной силы, части нашего полного осознания своего внутреннего чувства, части нашего потенциала в обмен на кажущуюся защиту. Это сделка с дьяволом — продажа души, и, как говорит об этом легенда, она заканчивается не в нашу пользу.

Однажды ранней весной, в субботу, когда ей было одиннадцать лет, Китти проснулась позже, чем обычно, со странными смешанными ощущениями. В какой-то мере она чувствовала облегчение, и это было хорошо, потому что в последнее время была напряженной и раздражительной. Но, с другой стороны, Китти чувствовала какое-то смутное неудобство, которое не могла сразу определить. Затем, когда она торопливо выяснила причину, чувство облегчения прошло. У нее было что-то мокрое между ног, и, проведя исследование, она поняла, что это кровь. Китти лежала неподвижно, едва осмеливаясь дышать. Она была испугана, чувствовала смутную вину, в панике пыталась вспомнить что-то, но не могла. Спустя очень долгое время она услышала шаги в коридоре и прошептала: «Мама! Мама!» Она боялась, что это ее отец или брат, и знала, что сейчас не может с ними говорить. Но ее никто не услышал, и она продолжала лежать так неподвижно, что у нее затекли руки и ноги.

Спустя еще какое-то время Китти услышала, как отец начал работать в саду, и догадалась, что брат, должно быть, тоже вышел из дома. Она собралась с духом, осторожно встала с постели и надела халат. Ступая на негнущихся ногах, она добралась до кухни и увидела, что мать моет посуду. С опаской Китти рассказала матери, что обнаружила. Затем случилось что-то непонятное: мать сначала встревожилась, затем погладила дочку по щеке, и в ее глазах появились слезы. Она отвела Китти в ванную, дала ей пояс, прокладку, показала, как их использовать, а затем велела Китти вернуться в постель.

Китти сделала, как ей сказали, но была удивлена. Мама редко плакала, за исключением ссор с папой, и это были совсем другие слезы, как заметила Китти. Вскоре мама принесла ей апельсиновый сок, яйцо и тост, и Китти впервые испытала противоречивую роскошь завтрака в постели. Мама сказала, что все будет хорошо и что Китти может сегодня оставаться в постели. Более того, мама сказала Китти, чтобы она приготовила игру, в которую ей хотелось бы сыграть, и через некоторое время она, мама, придет и поиграет с ней. Это было просто чудо, потому что, хотя Китти очень любила игры, у мамы никогда не было времени поинтересоваться ими. Китти поспешила достать «Монополию» и расположить все как можно удобнее. Затем, когда все было готово, девочка стала ждать. Она решила даже не открывать книгу, чтобы, когда мама придет, ничто не задерживало начало игры.

Прошло некоторое время, прежде чем мама пришла, и несколько раз Китти уже начала беспокоиться и перебирать карточки «Монополии». Но как только она услышала шаги, перемешала карточки и снова приготовилась к игре. Но мама заглянула в комнату и сказала, что сначала на минутку заглянет к миссис Гантли, соседке напротив. Китти не была уверена, но ей показалось, что мама снова плакала.

Прошло еще некоторое время, и Китти почувствовала сначала нетерпение, а потом страх. Она попыталась читать книгу, но почему-то не могла как следует понять, что там написано. Она спрашивала себя, что означает ее кровотечение, и хотя сначала ей очень понравилось, как реагировала мама, теперь она стала беспокоиться: может быть, что-то действительно с ней не в порядке и, может быть, поэтому мама плакала и вела себя так странно.

Наконец, еле дыша от страха, Китти пошла звонить миссис Гантли. Через некоторое время мама подошла к телефону, но ее голос был странным. Она сказала, что будет дома через несколько минут и чтобы Китти все приготовила для игры. Почему-то Китти не задала ей те вопросы, которые собиралась задать. Вместо этого она вернулась в свою комнату, приготовила все для игры и снова стала ждать. Ожидание опять было долгим. Китти немного поплакала и стала думать, не позвать ли папу, который все еще работал в саду. Однако она даже представить себе не могла, как рассказать ему о кровотечении. Должно быть, она немного вздремнула, потому что когда она следующий раз взглянула на часы, было уже за полдень, и девочка немного проголодалась. Но когда она отнесла на кухню посуду, оставшуюся от завтрака, ей уже не хотелось есть. Вместо этого она опять позвонила миссис Гантли.

Хотя на самом деле ей не хотелось этого знать, но Китти поняла: голос матери звучит так странно, потому что та выпила. Она вспомнила и другие случаи, когда мать напивалась, а отец кричал и бил ее. На этот раз Китти не пыталась сдерживать слез. Она плакала и умоляла маму вернуться домой. Мать клялась, что сейчас же придет, но когда Китти вернулась в постель, она не стала слишком старательно готовиться к игре. Через некоторое время она услышала шум, должно быть, у входной двери, поспешно приготовила игру и включила свет, потому что стало темнеть. Но, должно быть, это был почтальон или еще кто-нибудь, потому что никто так и не вошел к ней в комнату.

И никто не пришел в течение всего дня, хотя Китти звонила еще раз и со слезами умоляла мать вернуться.

Когда мать, наконец, пришла домой, отец увидел, в каком она состоянии, и у них была ужасная ссора с криками. Потом, когда мать отправилась спать, папа заглянул на минутку узнать, все ли у Китти в порядке и не нужно ли ей чего-нибудь. Девочка едва взглянула на него, а отец не мог видеть ее, потому что она выключила свет. Но ее голос был обычным и спокойным, и она сказала ему, что ей ничего не нужно.

Это было двадцать пять лет назад. С тех пор, используя все свои способности, Китти никогда не позволяла себе больше желать чего-либо от кого-то — до того дня, как она пришла ко мне в кабинет.

6 февраля

Когда доктор Кейт Маргейт впервые пришла ко мне, она выглядела как голливудский стереотип первоклассной гувернантки. На самом деле она была психологом. Кейт не пользовалась косметикой, носила невзрачный, хотя и хорошо сшитый твидовый костюм и туфли, которые в их оправдание называют «практичными». Выражение ее лица было сдержанным, умным и совершенно недоступным. Я имею в виду, что она улыбалась и хмурилась в соответствии с тем, что говорилось, но без малейшего изменения выражения, которое обычно оживляет лицо во время разговора. Кейт слегка реагировала на содержание моих слов, но совсем не реагировала на меня как на человека, который с ней разговаривает.

Она честно призналась, что несколько раздосадована тем, что ей приходится обращаться за психологической помощью, но она понимает, что в последнее время работает не так хорошо, как раньше. Чувствуя свою ответственность перед работодателями, она понимает: нужно предпринять что-то, чтобы помочь себе снова вернуть рабочую форму. Такой была доктор Маргейт, когда-то в прошлом — Китти.

Доктор Маргейт постепенно поведала мне историю жизни, целиком посвященной разуму. Она добилась исключительных научных результатов и, закончив свою докторскую диссертацию, поступила в исследовательский отдел крупной фармацевтической корпорации, где теперь занимает ответственный пост. Она вышла замуж за своего коллегу, но брак был недолгим и закончился внезапным холодным разрывом. У нее сейчас есть несколько знакомых, с которыми у нее чисто деловые отношения, но нет никого, с кем бы она была близка, и, разумеется, никого, в ком бы она позволила себе нуждаться или от кого была бы зависимой. Ее независимость была вызывающей: «Я не хочу нуждаться ни в вас, ни в ком-либо другом». Таково было ее ясное послание. Разумеется, она почти не осознавала своего внутреннего чувства.

По мере выяснения ее истории (прошло много месяцев, прежде чем она вспомнила то субботнее утро, которое я только что описал) она становилась все более захваченной собственным рассказом. Эта вовлеченность привела к первому из целого ряда пугающих событий.

10 июня

В то утро Кейт опоздала. Это само по себе было необычно. Она всегда приходила вовремя, всегда. Ее лицо стало напряженным, каким оно уже не было месяц или больше. Она не легла на кушетку: она никогда ею не пользовалась. Довольно напряженно уселась в большое кресло, явно не желая расслабиться. Я небрежно поздоровался с ней минуту назад в приемной, но она не ответила. Теперь она сидела напротив меня, застыв, как камень, и молчала.

— Вы выглядите очень неприступной, Кейт.

Она немного нахмурилась, но ничего не сказала. Я ждал. Несколько минут мы оба молчали, затем она слегка пошевелилась, еще сильнее сжав сумочку в руках, и произнесла ровным голосом:

— Мне нечего сказать.

— Понимаю. — Снова молчание.

— Я рассказала вам о своей жизни. Что еще вы хотите знать?

— То, что вы переживаете прямо сейчас.

— Я сказала вам — ничего.

— Не могу поверить в это, Кейт. Выражение вашего лица просто кричит, ваше тело напряжено, и весь ваш вид говорит, что внутри вас происходит нечто очень важное.

— Если это и так, я ничего об этом не знаю. Кажется, вы понимаете мое поведение больше, чем я сама. Возможно, вы скажете мне, что происходит.

— Не знаю, но, кажется, вы очень рассержены или очень испуганы.

— Если мне нечего сказать, — продолжала она, игнорируя мой ответ, — вероятно, нет смысла в моем пребывании здесь.

Внезапно мне показалось, что она собирается уходить, хотя на самом деле она не изменила своей позы.

— У меня такое чувство, Кейт, что вам хотелось бы найти хороший предлог, чтобы уйти прямо сейчас.

— У меня нет никаких причин оставаться. Мне больше нечего сказать вам. Вы либо не можете, либо не хотите ничего сделать, чтобы помочь мне.

Казалось, она сдерживает себя еще сильнее.

— Думаю, вы хотите разозлить меня. Тогда вы могли бы сказать себе, что ушли из-за моего гнева. — Я почувствовал, как напряглись мои щеки и подбородок: это служило сигналом того, что стрелы Кейт попали в меня.

— На самом деле у меня нет никакого желания злить вас, доктор Бьюдженталь.

Она никогда не называла меня «Джим», как большинство моих пациентов. Теперь, когда я услышал от нее свою фамилию, у меня появилось сильное чувство, что меня удерживают на определенной дистанции.

— Я просто хочу знать, можете ли вы сделать что-нибудь, чтобы помочь мне.

— Мне хотелось бы помочь вам, Кейт, если я в силах это сделать, но сейчас я чувствую: вы настроены против всего, что я мог бы сказать или сделать.

— Я внимательно выслушаю любое предложение, которое вы сделаете. Я не могу сделать большего.

Ее голос был обычным, а формулировки точными.

— Думаю, вы можете сделать гораздо больше, Кейт, но ясно, что как раз сейчас вы не можете позволить себе осознать ни одной из этих возможностей. Тем не менее, позвольте мне сделать одно предложение. Вы захвачены сейчас каким-то сильным чувством. Когда это началось?

— Я не знаю, что вы имеете в виду. На самом деле я не испытываю этого сильного чувства, которое, как вы считаете, у меня есть. А вы не думаете, что можете ошибаться?

Ирония в ее голосе была плохо прикрыта вежливым равнодушием.

— О-оух! — Я вздохнул, но не ответил. — Да, Кейт.

Мой голос стал мягким, потому что я почувствовал, что ее страх растет.

— Да, я могу ошибаться. Я ошибался много раз. Но вот сейчас я не думаю, что ошибаюсь: вы испуганы и рассержены. Но, — поспешил я добавить, прежде чем она начнет возмущаться, — я действительно верю, что вы не испытываете этих или каких-либо иных чувств сейчас, когда мы с вами разговариваем.

— Я чувствую как будто камень или лед внутри, и ничего больше.

Казалось, она напряглась еще больше в ответ на мой мягкий тон.

— Да, я верю вам, Кейт.

Я попытался снова говорить осторожным голосом. Ясно теперь, что сочувствие с моей стороны заставляет ее еще сильнее отстраняться.

— Может быть, вы попробуете вспомнить все-таки, когда началось это чувство окаменения?

— Боюсь, я действительно не знаю. Я часто это чувствую. Разве это важно?

— В последнее время вам не часто приходилось испытывать это чувство, Кейт.

Мне было необходимо заставить ее начать говорить.

— Кейт, скажите мне, что вы делали сегодня утром, прежде чем прийти сюда.

— Но я действительно не понимаю, какой смысл делать это. У меня было совершенно обычное утро.

Кейт задумалась:

— Я проснулась, позавтракала, привела в порядок корреспонденцию и пришла сюда. Этим утром не произошло ничего необычного.

— Как вы чувствовали себя, когда проснулись?

— О, зачем это… Ну, действительно, сейчас мне помнится, что довольно хорошо. Но давайте не будем больше тратить время. Вы можете чем-нибудь мне помочь, доктор Бьюдженталь? — насмешливый тон немного уменьшился.

— Подождите, Кейт. Вы чувствовали себя довольно хорошо, когда проснулись. А за завтраком?

— Не помню. Я не отмечаю своих чувств, как вы знаете. Возможно, мне следовало бы. Вы думаете…

— О чем вы думали за завтраком, Кейт? Давайте же, поработайте со мной.

Я почувствовал себя воодушевленным, хотел добиться от нее сотрудничества:

— Вы знаете, что хотите чувствовать себя лучше и лучше выполнять свои обязанности на работе. Попробуйте вспомнить, о чем вы думали за завтраком?

— О, не могу… Ну, я начала читать газету, а потом… — Она замолчала, и короткая вспышка понимания озарила ее лицо.

— Да, Кейт? — Я был мягок, но настойчив. Я начал волноваться.

— Я думала о предстоящем визите сюда и о том, что моя сестра сообщила мне: матери нужна операция, и…

Кейт дрожала. В ее глазах была боль.

— Ваша мать больна?

Темп замедлился но, быть может, ее напряжение каким-то образом связано с матерью или сестрой.

— Да, Нелли сказала, что это спина. Кажется, она упала в прошлом году. Да, действительно, я помню.

Я взял ложный след. Тон Кейт был слишком равнодушным, чтобы соответствовать ее взгляду, который я поймал минуту назад. Я надеялся, что пока не потерял нить.

— Кейт, а что вы думали о визите сюда этим утром? Я имею в виду, за завтраком.

— Я думала еще о некоторых эпизодах из моего детства, которые могла бы вам рассказать. Я…

Внезапно она замолчала. Я снова испытал предчувствие.

— Кейт, что такое? Я почему-то думаю, что дело не в самих вещах, о которых вы собирались рассказать. Вы можете подумать об этом сейчас?

— Ну, на самом деле все очень просто. — Ее тон снова стал ледяным. Руки так крепко вцепились в сумочку, что пальцы побелели. — Я поняла, что у меня возникли определенные чувства в процессе нашей работы. Думаю, это то, что называют «переносом».

Конечно! Я должен был знать: потепление ее каменного Я пугало Кейт. Ее внутреннее основание начало просыпаться.

— Однако я позаботилась о них, так что больше нет никаких проблем. Мне хотелось бы, чтобы вы, наконец, оказали мне любезность и ответили на вопрос, который я задавала вам несколько раз: можете ли вы помочь мне?

— И что это были за чувства, Кейт?

— Я сказала вам, что позабочусь о них.

Она говорила холодно и бесстрастно.

— Какие чувства, Кейт? — Я продолжал настойчиво, спокойно и с надеждой.

— Ну, я поняла, что с нетерпением жду прихода сюда, чтобы больше рассказать вам о своей жизни. Конечно, не в этом смысл нашей работы. Я здесь не для того, чтобы получать дешевое удовлетворение от слушателя, которому плачу за свой рассказ.

Удар, рассчитанный на то, чтобы оттолкнуть меня, был слишком очевиден.

— Вас пугает, что вы увлечены тем, что рассказываете мне о себе.

Я постарался быть мягким. Я не хотел пока пугать ее, обращая внимание на ее связь со мной. Я должен был помнить, что целых четверть века она не отваживалась вступать вообще ни в какие связи с другими людьми.

— Это не только необязательно, но и совсем бесполезно, и, как я говорила вам…

— Очень полезно и совершенно обязательно для нашей работы, чтобы вы относились к своей жизни всерьез! — внезапно взорвался я.

Было необходимо прорваться через ее отрицание своих чувств, по крайней мере, частично, иначе сеанс вскоре окончится, и она прекратит терапию, если ее увлеченность процессом (и мною) снова и снова будет нарушаться.

Лицо Кейт дернулось, когда она услышала мой резкий ответ. Она боролась с ответным гневом и попыталась снова надеть свою каменную маску.

— Я не понимаю, как… — она колебалась. — Я не думала, что эти чувства так важны для моей жизни, как вы говорите.

— Кейт, вероятно, в них много разных элементов. Однако для нашей работы именно теперь по-настоящему важно то, что вы начали соприкасаться со своей собственной мотивацией вашей жизни и деятельности.

Она размышляла об этом. Я спрашивал себя: не ввел ли я ее в заблуждение тем, что перевел внимание Кейт в сторону от ее отношения ко мне? Это было то, что пугало ее. В конце концов нам придется с этим столкнуться. Но пока Кейт не может этого выдержать, и мы никогда не продвинемся дальше, если сейчас она прекратит свои усилия. Эти чувства очень важны для нашей работы и для появления надежды на возрождение ее жизни. Кейт нужно помочь увидеть за сиюминутным и пугающим ее отношением ко мне более долговременный смысл. Я использовал слово «мотивация» совершенно обдуманно, потому что оно связано с ее сознательной озабоченностью своим желанием работать и может привести к большей внутренней терпимости.

— Очень хорошо. Возможно, это так. Однако я хочу попытаться удержаться от того, чтобы мои чувства вторгались в нашу работу. — Пауза. — Теперь о тех событиях детства, о которых я хотела рассказать вам… — Она снова начала подавлять свои эмоции. Я должен был попытаться помочь ей сохранить доступ к ним.

— Постойте, Кейт. Посмотрите на дело с другой стороны.

Тише, Джим, держись как можно более безлично и академично, оставаясь с ней в эмоциональном контакте настолько, насколько она может выдержать:

— Нехорошо, если мы будем пытаться исследовать эмоциональные огорчения, случившиеся в вашей жизни, которые влияют на вашу жизнь и работу, а вы одновременно раньше времени начнете их контролировать. Это целиком сведет на нет все наши усилия.

Это был решающий довод. Смог ли я достаточно понятно объяснить ей необходимость работать со мной над исследованием чувств? Она не хотела соглашаться на это, поскольку чувствовала, что это нарушит ее изоляцию. Такая возможность пугала ее, но это самое важное.

— Не понимаю, что вы говорите. Полагаю, вы постоянно пытаетесь смутить меня. — Она говорила сдержанно и отстраненно, но была готова расплакаться, хотя ближе всего к поверхности находился гнев.

— Вы сердитесь, Кейт. И, подозреваю, вы сердитесь потому, что начинаете кое-что понимать, и вам не нравится то, что открывается вашему пониманию.

— Кажется, вы продолжаете стремиться к тому, чтобы говорить загадками и заставлять меня догадываться, что вы имеете в виду. Это необходимо для нашей работы или такова ваша индивидуальная особенность?

— Кейт, возможно, мой способ говорить отражает мои личные потребности; вероятно, это так. Но это сейчас неважно. Для вас более важно встретиться со своим внутренним осознанием, насколько это возможно в данный момент.

Черт возьми! Я сбился на всевозможные посторонние вопросы. Я слишком много болтаю. Так она совсем потеряет нить.

— Хорошо, возможно, но я просто не знаю, что я, по-вашему, понимаю.

Она была теперь очень далеко; слишком много словесных идей, неважно, насколько правильных.

— И, Кейт, вы сейчас не соприкасаетесь с этим, отчасти потому что вам необходимо похоронить все это под вашими протестами и сомнениями относительно моего стиля.

Я не знал, как помочь ей понять это, не вызывая у нее при этом чувства вины.

— Мои вопросы обидели вас или кажутся неадекватными?

Черт, опять! Она стремится еще больше отдалиться. Можно ли вернуть ее назад?

— Нет, Кейт, вы меня не слышите.

— Мне кажется, что я слышу вас очень хорошо, но вы нарочно говорите со мной очень туманными словами.

— Кейт, наш спор перешел в замкнутый круг. Позвольте мне попытаться прояснить все это. Я пытаюсь помочь вам осознать нечто внутри вас, что не сводится к набору ясно выраженных значений и слов. Поэтому…

— Вы имеете в виду, что пытаетесь установить со мной нечто вроде телепатической связи?

Ого! Она действительно дошла до предела, стараясь удержаться от понимания.

— О, Кейт, нет. — Я был потрясен и огорчен. — В самом деле, я чувствую, что теряю целый ярд с каждым шагом, который я отвоевываю, пытаясь помочь вам понять, что происходит.

Ох-ох, я был уязвлен. Я услышал, как в моем тоне появились нотки гнева. Помни, что эта женщина борется со страхом, который, как она думает, может буквально уничтожить ее.

— Не знаю, о чем вы говорите. — Ее интонация содержала намек на что-то еще. Она сидела внешне сдержанная и далекая, в то время как я внутренне корчился, как уж на сковородке, и удивлялся, куда делась моя отличная терапевтическая техника снятия сопротивления. Как Кейт была вооружена против субъективного!

— Кейт, — сказал я самым рассудительным и сдержанным тоном (как ей понравится, если я сыграю с ней в ее же игру!), — Кейт, давайте посмотрим, сможем ли мы выяснить, куда зашли. Не могли бы вы попытаться сказать мне, что за чувства вы испытывали в тот момент, когда информировали меня о том, что не знаете, о чем я говорю?

— Ну, я была искренне озадачена тем, что вы так расстроились, и спрашивала себя, почему вы чувствуете необходимость приписать мне ответственность за это.

«Теперь поосторожнее, ты играешь не с любителем», — напомнил я себе.

— Думаю, таковы были ваши поверхностные чувства, Кейт. Я заметил нечто еще, какое-то иное чувство, которое возникло в ответ на мое огорчение и смущение. Не торопитесь, Кейт, может быть, вам удастся схватить что-нибудь?

Ответит ли она? Сможет ли найти дорогу назад?

— Нет. Не думаю, что у меня возникли еще какие-то чувства на ваш счет. Но разве это имеет значение?

Кейт так напугана. Она не может позволить себе большего осознания — особенно по отношению ко мне.

— Да, это имеет значение, Кейт. — Я произнес эти слова подавленно и с новым огорчением понял, что каким-то образом пытаюсь заставить ее почувствовать себя виноватой в том, что она опрокидывает все мои усилия. Я поменял свою позу и поискал более благоприятные перспективы:

— Как раз сейчас, Кейт, я внезапно осознал, что слишком стараюсь чего-то добиться от вас и своим тоном пытался заставить вас почувствовать свою вину. Мне это не нравится, но это так. Такое осознание мы должны разделить друг с другом, потому что мы…

— Я уверена, что если и сделала что-то, что огорчило вас, то ненамеренно, доктор Бьюдженталь.

Однако я не могу чувствовать себя в ответе за это, да и как иначе?

Кейт была величественна, высокопарна и демонстративно равнодушна, отбивая мои атаки. Я с облегчением заметил, что мы несколько превысили отведенное время.

— Ну что ж, Кейт, сегодня у нас не получилось достичь более глубокого взаимопонимания. Попробуем еще раз в четверг. О’кей? — Я улыбнулся, мой страх немного уменьшился, и я поднялся.

Кейт поспешно и по-деловому поднялась, взяла жакет, сумочку, подошла к двери и затем повернулась.

— Надеюсь, в четверг вы ответите на мой вопрос, доктор Бьюдженталь. Мне действительно необходимо знать ваше мнение о том, можете ли вы помочь мне.

Я снова повалился в кресло, увязнув в невидимых дебрях слов, намерений, наблюдений, полусформулированных идей, и не до конца доведенных интервенцией. Мне было необходимо выпить, прогуляться или в течение десяти минут колошматить беззащитную боксерскую грушу.

Страх Кейт выиграл еще один раунд. Однако со временем мужество Кейт и ее воля к жизни преодолели этот сильный страх. На предыдущем сеансе произошло многое: она была напугана пробуждающимся пониманием того, что ждет встреч со мной, что думает, о чем будет говорить, не только для того, чтобы заполнить пропуски в своей биографии, но и потому, что является участником нашего совместного предприятия. За всем этим скрывалась растущая вера в наши отношения, пугающее понимание, открывающееся на горизонте ее сознания. Еще глубже за всем этим, совершенно недопустимая для понимания в данный момент, лежала ее потребность в моей заботе и во мне самом как в человеке. Если бы это обнаружилось сейчас, Кейт, вероятно, напрочь отвергла бы подобное положение вещей и быстро разорвала бы со мной отношения. Ее внутреннее желание — особенно желание отношений — представляло для нее очевидную угрозу.

Внезапного, драматического прорыва, в результате которого Кейт пришла к принятию своей эмоциональности с меньшей тревогой, не было. Разумеется, драматические прорывы случаются и в психотерапии, но не они являются ключевыми. Только в кино и телефильмах одного инсайта достаточно, чтобы распутать все жизненные коллизии. Повседневное дело терапии монотонно, постепенно, и может даже показаться скучным для внешнего наблюдателя. Даже участникам она иногда может показаться утомительно однообразной. Но постепенно успехи накапливаются. Так было и с Кейт. Вместе мы продвигались сквозь безжизненность, сквозь кажущееся отсутствие изменений, сквозь поражения и утрату оснований, сквозь бесконечные детали жизни как процесса.

Моя роль в основном заключалась в том, чтобы подчеркивать важность эмоциональных реакций Кейт, в том, чтобы помочь ей распознать свой страх перед этими реакциями и потребность отгородиться от них, я убеждал ее в том, что иметь эмоции — не то же самое, что полностью зависеть от них, и в качестве примера раскрывал свои собственные эмоции. Временами Кейт робко и осторожно начинала раскрывать свои собственные чувства по поводу событий, с которыми сталкивалась. Она редко допускала возникновение каких-либо чувств относительно меня или того, что происходило в кабинете, цепляясь за представление о том, что мы бесстрастные ученые, работающие над интеллектуальной задачей. Однако она осторожно открывала свое внутреннее осознание.

Кейт сама охарактеризовала свою жизненную позицию, когда говорила, что внутри у нее словно камень. Кейт Маргейт пыталась отрицать свою человечность, стремилась стать ледяной статуей, неподвижным камнем, вместо того чтобы быть мягким, уязвимым, изменчивым созданием из плоти и крови. Она боялась узнать о своей изменчивости и предпринимала отчаянные шаги, чтобы отрицать это. Особенно Кейт нуждалась в том, чтобы избегать любых эмоциональных контактов с людьми: она верно чувствовала, что это приведет к изменениям. Самое сильное влияние, которое может изменить человека, — любовь к другому человеку.

19 ноября

Борясь со своей боязнью эмоций и двигаясь по направлению некоторой связи с людьми, Кейт пережила опыт, который произвел на нее большое впечатление и существенно изменил наши отношения.

В то время Кейт была неприступной женщиной. Она по-прежнему неохотно занималась терапией, рассматривала ее как неприятную медицинскую процедуру, принимала ее решительно, но равнодушно, стремилась покончить с этим неприятным делом как можно скорее. Она вела себя настолько формально, что казалась пародией на саму себя. Она работала со мной почти год и все еще не желала говорить мне «Джим», предпочитая осторожное «доктор Бьюдженталь».

Сегодня Кейт рассказывала о посещении детского отделения больницы — это было связано с ее работой. Находясь в больнице, она, к своему удивлению, разговорилась с сильно искалеченным, но очень умным ребенком. Позже в кабинете она рассказала мне об этом разговоре.

— Вы должны понимать: я вообще не люблю детей, и, вероятно, мне следует признать, что обычно я чувствую себя среди них неловко. Когда эта маленькая девочка въехала в кабинет на своем инвалидном кресле, моим первым ощущением была досада. Мне необходимо было многое сделать и не хотелось, чтобы меня прерывали. Вероятно, я кажусь вам ведьмой из диснеевского мультфильма, но я действительно не думаю, что дети так уж приятны и интересны. Обычно их ум неразвит, они интересуются только своим собственным миром, и они часто невнимательны и неряшливы. Я обычно всего этого не рассказываю, но вы должны знать, чтобы понять, каким необычным был для меня этот опыт.

— Кейт, ваши слова звучат так, как будто вы говорите не о своем собственном опыте, а о каком-то странном существе, которое препарируете.

— Вы все время говорите мне подобные вещи и, вероятно, считаете, что должны это делать, но я не понимаю, какую пользу вы можете мне этим принести. В любом случае, я не хочу сейчас отвлекаться. Я говорила вам об этом ребенке… — она была холодна и невозмутима.

— Я не хочу слышать о ребенке. Я хочу услышать о вашем опыте, — перебил я. Мне бросили вызов: давай, Бьюдженталь, отвечай на него.

— Да, конечно. Я расскажу вам о своем опыте как можно лучше, учитывая все обстоятельства. А теперь не будете ли вы любезны выслушать меня? — резкая манера не была необычной для Кейт, но сегодня она, казалось, проявилась еще больше.

— Продолжайте, Кейт, — уступил я. Она бросила мне вызов, я знал, и у меня было искушение подчеркнуть это, но скорее в моих интересах, чем в ее.

— Ну, этот ребенок — ее зовут Таня, нелепое имя для девятилетней девочки, — каким-то образом втянула меня в разговор. И, знаете, я действительно была очарована! Я нашла ее просто прелестной и очень умной. Уже через минуту я объясняла ей суть нашей исследовательской программы — представляете, девятилетней! Но я уверена, что она поняла! Она кажется не по возрасту развитой, но не чрезмерно…

Кейт остановилась, размышляя. Я почувствовал, что ее настроение изменилось. Она показалась внезапно чем-то невероятно уязвленной.

— В чем-то она казалась старше, а в чем-то… — Я оставил предложение незаконченным, с вопросительной интонацией.

— Да, в чем-то… — Кейт по-прежнему была погружена в свои внутренние ощущения. — В чем-то другом она казалась даже моложе своих девяти лет. Возможно, это потому, что она была так изуродована и беспомощна. Я каким-то образом физически почувствовала ее беспомощность. И это заставило меня ощутить… — Внезапно она прервалась, и я почувствовал, что она может заплакать. Кейт плакала до этого всего один или, возможно, два раза, и тогда в ее чувствах было больше горечи, чем печали. Теперь это была явно другая Кейт.

— Она заставила вас почувствовать… — мягко, совсем мягко подсказал я.

— О, не знаю. — Слезы все еще были близки, но их сменил гнев. Теперь осторожнее!

— Вам легче рассердиться сейчас, чем позволить проявиться своему подлинному чувству, Кейт, — я произнес это обычным голосом, без вызова.

— Я почувствовала себя матерью! Вот! Я это сказала. Вы довольны? — Она подняла голову и посмотрела на меня с вызовом. Я смотрел в ее покрасневшие, полные боли глаза, стараясь не отводить взгляд, и ничего не комментировал.

— Вы по-прежнему хотите проявить свой гнев, чтобы избавиться от своих нежных чувств. — На этот раз она работала со мной.

— Все равно, какая от них польза! — Кейт немного смягчилась, и в уголках ее глаз появились слезы. — Что мне это даст теперь, если я начну сожалеть о детях! Я слишком стара. Слишком стара, и вы это знаете. Так зачем бередить все это? — Гнев спал, под ним явно обнаружилась боль.

— Вы пытаетесь убедить себя, что слишком стары для того, чтобы иметь своих детей, и поэтому к чему жалеть, верно? — Я не руководил сейчас. Кейт была самой собой.

— Да, да. — Слезы брызнули сильней, а гнев совсем ослабел. — Просто в этом нет никакой пользы.

— Кейт, вы делаете именно то, что вам нужно делать. Перестаньте мешать самой себе. — Я сказал это твердо, но тепло. Казалось, я поддержал ее, но я знал, что она испугается проявления слишком сильной нежности и отступит. Во мне поднималась волна чувств.

— У меня возникла нелепая мысль, что я, возможно, могла бы удочерить этого ребенка! О, меня бесит, что я это говорю! — теперь она всхлипывала.

— Вам так трудно просто отдаться своим эмоциям и не управлять ими, не пытаться быть рассудительной и бесчувственной. — Я был настойчив, но проявлял понимание.

— Да, да. О, Боже! — Кейт перестала говорить и разрыдалась. Я сидел молча, пока рыдания сотрясали ее. Она плакала несколько минут, а потом, когда она смущенно взглянула на меня, гнев исчез. Удивленным голосом она произнесла:

— Я чувствую себя так, как будто у меня был ребенок, и он умер.

Мои глаза наполнились слезами.

— Да, Кейт, дети, которых вы могли бы иметь, умерли. Это так же верно, как то чувство, что они были у вас, и вы их потеряли. И вы делаете то, что должны делать — оплакиваете их.

Эти слова вызвали новую волну рыданий, и, казалось, Кейт так страдает, что я не мог больше сдерживать своих собственных слез. Я потянулся за салфеткой из ее коробки, и она внезапно увидела, что я плачу. Это еще больше усилило поток ее слез. Кейт сидела на краешке кушетки, и я поднялся со своего кресла и сел рядом с ней. Она наклонилась ко мне, — невероятная вещь для сухой, формальной Кейт — и я обнял ее. Она прижалась, горько рыдая, и у меня самого по щекам потекли слезы.

Как сказала о себе сама Кейт, она чувствовала себя «окаменевшей», твердой, неуступчивой и неизменной. Она не только пыталась обрести безопасность в этой «окаменелости», но и пришла к внутреннему убеждению, которое работало как самоподтверждающееся пророчество: «Я такая, и не могу быть другой, не могу измениться». Это убеждение незаметно пронизывало все ее мышление и само по себе стало главным препятствием в терапевтической работе. Так, она обратилась за терапией якобы для того, чтобы измениться, но на самом деле была твердо убеждена в собственной неизменности. Кейт хотела восстановить свою способность эффективно работать, никак при этом не изменяясь сама — примерно так, как она могла бы отдать в починку туфли, не ожидая, что этот ремонт как-то повлияет на нее.

Кейт обладала внутренним видением в столь незначительной степени, что полагалась, главным образом, на «рациональное» мышление и очень мало — на субъективное осознание. Так, хотя она и чувствовала себя одинокой, подавленной и боялась близости, но убедила себя в том, что просто такая сама по себе; она и не думала о том, чтобы изменить свой образ жизни. Она не могла себе представить, как можно чувствовать по-другому. Когда, после ее рыданий в моем кабинете, Кейт пережила прорыв, период озарения и относительного эмоционального освобождения, она, разумеется, очень этому радовалась. Однако вскоре стало ясно, что в глубине ее бессознательного по-прежнему действует то же убеждение в неизменности. Только теперь она была уверена, что преодолела свои трудности и что это новое субъективное состояние будет продолжаться. Подобное убеждение сильно меня беспокоило, потому что показывало: ее внутренний образ самой себя остался неизменным, и я знал, какой опасной может быть ее реакция, когда следующее изменение чувств вновь приведет ее к неприятным эмоциям. Я знал: рано или поздно такая перемена обязательно наступит.

7 февраля

— Сегодня утром я проснулась с таким приятным чувством. — Кейт улыбнулась, слегка сморщив губы. Она казалась ребячливой в своей радости. — Я долгие годы не просыпалась с радостью. Я не знаю, как это случилось, но я просто почувствовала, что готова начать этот день. Я не просматривала свою почту несколько месяцев, а теперь мне стало любопытно ее прочитать. Я собрала целую коробку писем, и чувствовала себя так, как будто собиралась найти в этих конвертах нечто интересное, услышать людей, о которых не вспоминала все эти месяцы.

— Угу. — Я пытался лучше понять ее внутренние чувства. В каком-то смысле Кейт скользила по поверхности, и я чувствовал беспокойство, слушая ее. Временами кажется, что скрытая задача терапевта состоит в том, чтобы все извращать. Если пациент несчастлив, терапевт предполагает, что существует другая возможность; когда пациент говорит, что счастлив, терапевт начинает шарить повсюду в поисках скрытого несчастья; когда пациент говорит о других людях, терапевт настаивает, чтобы он сосредоточился на себе, а если пациент вспоминает прошлое, ненасытный терапевт требует обратить внимание на настоящее.

— У меня столько планов, я столько хочу сделать. Неожиданно я обнаружила, что моя работа снова меня интересует. Я получила новое задание, связанное с аминокислотами, и действительно думаю, что мне понравится над ним работать. Представляете? Я собираюсь получать удовольствие от работы! — Она улыбнулась, радуясь своим собственным чувствам.

— Кейт. — Мой голос был очень мягким, потому что мне совершенно не хотелось, чтобы ее воздушный шарик, наполненный радостными чувствами, лопнул. — Кейт, это звучит так, как будто вы справились со всеми плохими чувствами.

Она молчала, но улыбка быстро сошла с ее лица. Я ждал. Кейт казалась довольно спокойной. У меня возникло впечатление, что она избегает любых мыслей, чувств и даже движений.

— Что происходит, Кейт?

— Ничего, совсем ничего. — Она попыталась улыбнуться, но улыбка была другой. — Я просто думала о том, что вы сказали.

— О-ох. И что же вы думаете?

— О, вероятно, у меня будут моменты, когда я не буду чувствовать себя так же хорошо, как сейчас, но…

— Но? — Она знала, но не хотела знать.

— Ну, я действительно не знаю, зачем это нужно. И, кроме того, не хочу думать об этом теперь. Наконец-то я чувствую себя лучше и хочу оставаться с этим чувством. По крайней мере, пока это возможно. Так почему вы пытаетесь меня расстроить? — Ее тон не был столь уверенным, как слова. Она явно пыталась убедить не только меня, но и себя.

— Кажется, вам трудно представить себя изменчивой.

— Мы справились с некоторыми проблемами, — возразила она, — и теперь они решены, так зачем возвращаться к неприятным чувствам? Разве вы не думаете, что мы избавились от некоторых проблем, когда я рассказала вам о том периоде, когда моя мать пила?

— Нет.

— Нет? Так какая же тогда польза от того, что мы делаем, если вы говорите «нет»? — Она была раздраженна и собиралась превратить этот спор в перебранку.

— Вас злит, когда я перестаю рассматривать вас как некую машину, из которой мы можем вынуть сломанные детали и вставить новые, чтобы она работала лучше.

— Не понимаю, что вы имеете в виду. Вы просто пытаетесь запутать меня.

— Кейт, вы по-прежнему считаете себя машиной и думаете, что то, что вы чувствуете, является продуктом ее работы. Вы ожидаете: то, как вы чувствуете себя сейчас, будет отныне продолжаться вечно.

— А почему бы и нет? Разве не в этом состоит задача психотерапии? Разве я пришла сюда не для того, чтобы выяснить, что меня расстраивает, исправить это и потом чувствовать себя лучше?

— Конечно, если так формулировать, придется ответить «да». Но это заблуждение.

Подумайте по-другому, Кейт. Вы можете представить себя не машиной, а рекой?

— Рекой?

Я не очень верю в лекции, но иногда они помогают пациенту понять, что мы делаем и на какой стадии процесса находимся. Кроме того, сам характер Кейт заставлял меня постоянно пускаться в объяснения. Возможно, это вполне нормально, но я испытывал тайное чувство вины. Я полагал, что действительно хорошему терапевту не следует так много говорить. И все-таки момент выглядел подходящим для того, чтобы попытаться дать Кейт другое представление о том, что ее ожидает, и, возможно, для создания основы, к которой можно будет апеллировать, когда в будущем у нее возникнут неизбежные эмоциональные кризисы.

— Да, рекой. Река никогда не бывает одинаковой. Она все время течет, движется. Вода в реке в любой данной точке сегодня не такая, как завтра. Кроме того, река течет иногда на солнце, иногда в тени; иногда в городе, иногда в лесу. Сама суть реки в изменении, течении.

— Я уверена, что это очень поэтично, но не понимаю, какое это имеет отношение к моему хорошему самочувствию. — Она была не готова понимать меня на более эмоциональном, скрытом уровне.

— Вы как река, Кейт, и сейчас вы счастливо течете по солнечной местности. Наступит день, когда вы окажетесь в тени и под дождем. Но будут и другие солнечные дни после этого. Никогда не может быть совершенно одинаково.

— Мне это не нравится. Совсем не нравится. Почему я не могу сделать все, что необходимо, чтобы преодолеть несчастье и добиться хоть немногого счастья, на какое я еще могу рассчитывать?

— Нам всем хотелось бы этого, Кейт. Мне бы, во всяком случае, точно хотелось. Но, насколько мне известно, так не бывает.

Мы снова работали вместе, но каждый по-своему. Кейт продолжала бояться эмоциональной вовлеченности, которая оказалась бы решающей для успеха нашего предприятия. Она боялась отказаться от придающего ей кажущуюся безопасность убеждения, что каждое новое ее состояние — то, что она будет отныне испытывать постоянно. Кейт, как альпинист, который карабкается по крутому склону, надеясь, что каждый выступ скалы может стать местом, где он, наконец, разобьет лагерь и отдохнет, но всякий раз обнаруживает, что места слишком мало, а опасность слишком велика, и приходится двигаться дальше, была испугана, близка к панике, готова бросить все это ужасное занятие. Но она была настойчива, пыталась сделать то, что ее пугало, справиться со своими страхами. И постепенно достигла площадки, где было больше пространства и меньше ощущалась угроза. А потом с той стороны, откуда Кейт привыкла получать лишь поддержку, она получила неожиданный удар: как раз тогда, когда она начала находить новый интерес к жизни, я чуть не свел на нет все ее усилия, вызвав неприятные чувства.

21 октября

В ясный осенний день, наводящий на воспоминания о летней жаре, Кейт пришла в более ярком платье, чем обычно. Она к тому же сделала прическу и явила собой полную противоположность той серой, чопорной женщине, которая впервые появилась в моем кабинете более полутора лет назад. Ее приподнятый подбородок и темп речи говорили о растущем удовлетворении и возрождении надежд. Ее лицо в эти дни намного меньше напоминало застывшую гранитную маску, а походка уже не казалась механическим передвижением с места на место.

Однако я наблюдал, как Кейт входит и ложится на кушетку, с дурным предчувствием. Я боялся этого дня шесть недель или даже больше, и теперь он наступил. Я получил приглашение участвовать в качестве консультанта в исследовательской программе в другом городе и должен был уехать как минимум на год. Хотя до моего отъезда оставалось шесть месяцев, этого было слишком мало для завершения работы с Кейт. Я уговорил уважаемого мной коллегу начать встречаться с ней уже сейчас, чтобы облегчить ее переход к нему, но это было плохой реакцией на то доверие, которое Кейт начала проявлять ко мне. Я мучился и чувствовал себя виноватым, и даже подумал о том, что не должен был принимать предложение; но потом решил, что должен думать не только о нуждах своих пациентов, но и о своих.

Я пытался приготовиться к сегодняшнему дню, предложив Кейт вступить в терапевтическую группу, чтобы расширить круг своих отношений, и настаивал на том, чтобы она посещала профессиональный семинар, который отвлекал бы ее от регулярных встреч со мной. Эти и другие шаги, которые я предпринял, должны были помочь, но они казались мне слабыми сейчас, когда я смотрел на ее по-новому открытое лицо. Трагедия, как дублер, всегда готова подменить радость; она прячется за кулисами, надеясь, что какой-нибудь несчастный случай призовет ее на сцену. Кейт, о которой я начал так искренне заботиться, казалась такой беззащитной, доверчивой и открытой перед страданием. Моя решимость прошла. Я не мог сказать ей. Я не мог это сделать. Я должен буду отказаться от предложения. Может быть, в следующем году. Но я знал, что в следующем году, возможно, Эллен или Бен как раз только-только начнут доверять мне. Никогда не наступит такой период, когда я буду свободен от Кейт, Эллен или Бена, до тех пор, пока эти близкие отношения являются основой для нашей работы. На минуту я с негодованием почувствовал себя пойманным в западню. Но я благодарен за это. Каждый день я чувствую себя обогащенным, и это не высокопарные слова, а истинная правда.