Неисчислимое чувство, или Помощь для самопомощи Предисловие О.И. Генисаретского

Неисчислимое чувство, или Помощь для самопомощи

Предисловие О.И. Генисаретского

Предлагаемая вниманию читателя книга Джеймса Бьюдженталя принадлежит к достаточно обширному уже кругу психотерапевтической словесности, в свою очередь, входящей в еще более широкое поле гуманитарной литературы и заметно раздвинувшей в нашем веке его границы.

В этом качестве книга могла бы быть встречена с интересом не только теми, кто посвятил себя психотерапии или психологии, но и всеми, кто не уверовал до конца в нигилистический припев о конце «человеческого, слишком человеческого» в человеке. Да вот беда, тексты, выходящие под рубрикой «психотерапия», не очень-то воспринимаются у нас — критикой и читателями — именно как словесность, как род литературы, по своим намерениям обращенной не только к специалистам или «лицам с психологическими проблемами», но и к гуманитарному люду любых профессиональных цехов и регионов культуры. Странным в этом бесчувствии к ценностям литературного жанра является, собственно, то, что — наряду с самыми «крутыми» философскими и богословскими текстами — мало-мальски оригинальные книги по психотерапии, психологической культуре, психофантастике исчезают с прилавков с завидной скоростью. Стало быть, читаются, но в критическом сознании остаются как бы за пределами литературности!

А зря, отменное чтиво!

Во-первых, потому, что значительный пласт его — это истории встреч и опыта перемен, причем во многих разных смыслах слова «история». Истории, случившиеся, состоявшиеся с человеком в ходе его жизни и приведшие его к потребности что-либо в ней (и в себе) изменить; истории, рассказанные, показанные, разыгранные в ходе терапевтической сессии (один на одни с терапевтом или в присутствии терапевтической группы); истории, поведанные нам, читателям, автором-психотерапевтом, преследовавшим свои научные, творческие и гуманитарные цели. Истории, в которых — как всегда с историями и бывает — поэзия и правда, вымысел и реальность, намерение и безыскусность сплетаются столь же по обыкновениям жизни, сколь и по законам литературного жанра.

Во-вторых, это истории, увиденные и показанные всегда в очень определенной, заранее оговоренной концептуальной и процедурной оптике, благодаря которой самые заурядные события, переживания, отношения повседневной жизни становятся настолько выпуклыми и стереоскопичными, что могут быть еще раз пере- пережиты и пере-проверены, опытно исследованы и в опыте же изменены, получив при этом достоинство сознанности и ничего не потеряв в своей жизненной конкретности.

Присущие терапевтическому процессу качества концептуальности, процедурности и сознаваемости (рефлексивности), а также то, что он протекает как серия событий «здесь» и «сейчас», в значительной мере инсценированных и подвергающихся анализу, сближают психотерапевтическую словесность с самыми радикальными формами художественного и социокультурного авангарда. При желании можно было бы даже сказать, что современная психотерапия точно так же соотносится с традиционной и классической психологией, как авангард соотносится с народным и классическим искусством. Может быть, это и не комплимент психотерапии, но уж точно констатация ее со-природности искусству.

В-третьих, современное искусство и психотерапию объединяет также и общий вектор их движения от «сильных», требовательных форм авангарда, характерных для культуры 20-х и 60-х годов, — к «слабым» его формам, иначе говоря, к «поставагардизму», с присущим ему выравниваем в правах самых разных культур, духовных традиций, исторических эпох, стилей жизни, а также вниманием к разнообразию свойственных им образов человечности.

Психотерапия опознается при этом скорее как дитя антропологической революции[1], лежащей в основе современной культуры, как одна из самых показательных ее гуманитарных практик, чем как наследница феноменологии, экзистенциализма, структурализма или иных направлений философской мысли, с которыми она действительно разделяет некоторые общие концептуальные схемы.

У психотерапии свой путь в околесице гуманитарных проблем современности, свой голос и своя интеллектуальная стать. И, в частности, своя система экзистенциальных и культурных ценностей, иногда — не слишком обязательно — называемых «внутренними», «личностными», «субъектными», «архетипическими» или просто «психическими», но определенно составляющими автономное и легко опознаваемое ценностное ядро. Вокруг него постепенно кристаллизуется та своеобразная экзистенциальная прагматика психотерапии, то присущее ей многообразие мотивов и целей обращения к психотерапевтическому праксису — к самореализации, личностному росту, душевно-телесной цельности, человеческой подлинности и совершенству, которое А. Маслоу удачно окрестил «евпсихией»[2], что по-русски могло бы звучать как «благодушие».

Нет ничего удивительного в том, что — по молодости своего профессионализма (в его современном виде) — психотерапия выражает самосознавание своего пути и этой своей стати чаще всего проектно и символически, обращаясь к той или иной базовой метафоре (как делает и наш автор, не обинуясь говорящий о «шестом чувстве»). Впрочем, как раз в случае психотерапии опора на метафору не может служить упреком в методологической некорректности, ибо метафора проработана здесь как вполне правомочный элемент профессиональной коммуникации всех участников психотерапевтического процесса (от «человека с улицы» — до супервизора-концептуалиста).

Итак, шестое чувство, под которым автор, следуя складывающейся на наших глазах психотерапевтической концептуалистике, подразумевает внутреннее сознавание. Чувство, современным человеком то ли уже потерянное, то ли еще не найденное. И непременно вожделеемое.

Работу, связанную с пониманием того, в чем состоит смысл гипотетической потребности в этом чувстве для современного человека, равно как и объяснение того, что за механизм производства субъективности в нашем мире заставляет ученого-психолога и практика-психотерапевта считать эту потребность объективной, автор возлагает на нас с Вами, уважаемый читатель. Не станем роптать на непомерность этой задачи и будем благодарны за предоставленную нам возможность задуматься о вещах столь значительных.

Последуем в этом за автором, не забывшим подчеркнуть «важность нашего утраченного чувства, внутреннего осознавания, которое позволяет каждому из нас жить с более истинным пониманием своей уникальной природы» и напомнившим нам, что «это утраченное чувство есть прямой путь к наиболее глубокому постижению смысла бытия и вселенной». Отнесемся также с доверием к «неслабому» суждению практикующего психотерапевта (а не философа, скажем) о том, что «когда я полностью сознаю свое бытие — включая свои чувства относительно своего способа существования и того, как я в действительности хочу жить, — настоящая работа заканчивается».

Но в тот момент, когда на страницах этой книги автор обратится к нам не как к интересующимся профессиональными проблемами психотерапии, а как к «интеллигентным читателям», то есть обратится прямо к нашему внутреннему сознаванию (чувствованию и пониманию), заметим: тут речь начинает идти уже не о психотерапии как помогающей профессии, а о той возможной самопомощи, которую мы только сами могли бы себе оказать; и не о той или иной профессиональной роли психотерапевта, а о нем как о новоявленном культурном герое, поверх цеховых барьеров обращающемся к каждому из «людей доброй воли». И к этому голосу в хоре современной культуры, по моему ощущению времени, стоит прислушаться отнюдь не первым слухом.

Покуда мы соглашаемся с тем, что «психотерапия на самом деле, — как пишет наш автор, — есть ускоренный образовательный процесс, направленный на то, чтобы достичь зрелости, задержавшейся на двадцать, тридцать или более лет из-за попыток жить с детским отношением к жизни», мы остаемся в пределах вполне понятного для молодой профессии просветительского пафоса. А вот когда нам говорят, что «сознавание является фундаментальной природой человеческой жизни», то мы, именно как «интеллигентные читатели», вправе прибегнуть к своей онтологической интуиции (убеждениям и вере) и задаться вопросом о правомерности подобной гуманитарной интервенции в круг жизни и самопонимание каждого из нас.

И тут приоткрывается одно скрытое до тех пор допущение, которое стоило бы сформулировать явно.

Среди профессиональных, культурных и экзистенциальных ролей, с которыми мы имеем дело в психотерапевтическом поле, есть три позиции: супервизора, имеющего опыт нуждающегося в помощи клиента и помогающего терапевта, концептуалиста, владеющего теоретическими средствами наблюдения и анализа психотерапевтического процесса, и того не имеющего пока устойчивого имени персонажа, который в косвенной речи обычно именуется словами с приставкой «само» (тот «сам», кто считается носителем и предметом самосознавания, самопонимания, самоотношения, самодействия, саморазвития и самопомощи в этом далеко не простом и не легком деле). Эти три позиции объединяет то, что они, по сути, являются автопозициями, между которыми разворачивается процесс рефлексивной автокоммуникации и обмен какими- то странными энергиями и символическими продуктами, причем происходит все это непосредственно в пространстве культуры, на ее сценах и экранах, а не на площадках профессионального психотерапевтического цеха.

Далее, когда один из этих персонажей, психотерапевт — ввиду особой психической одаренности и/или большого профессионального опыта — получает преимущество перформативности, когда все его поведенческие жесты (по всем психическим модальностям и функциям, включая концептуальные) начинают удовлетворять принятым в психотерапевтическом сообществе критериям экзистенциальной прагматики, он вступает на поле автопсихопоэзиса и получает (или захватывает?) роль не просто выдающегося представителя профессионального цеха, но и культурного героя, претендующего на своеобразное антропологическое авторство, на творчество (или возрождение) новых фигур человечности[3].

Эта новая роль психотерапевта на театре культуры является условием и своеобразия психотерапевтической словесности, и нарастающего интереса к ней. Случаи из повседневной профессиональной практики превращаются тут в экзистенциальные истории, в сопровождающее их сознавание привходит совокупный опыт антропологического воображения.

Непомерные претензии? Или одна из реалий наблюдаемой психологической культуры? Еще одна форма психофантастики или психологически реалистическое упование? Духовная провокация, как выражался в сходных обстоятельствах начала века С.Н. Булгаков, или искренние показания внутреннего сознавания?

И на эти вопросы предоставлено отвечать нам самим. Даже самая замечательная психотерапевтическая словесность тут только «помощь для самопомощи»!

О.И. Генисаретский