Люди из подполья

Люди из подполья

Федор Достоевский, которого один популярный телеведущий назвал «самым смурным из русских классиков», имел полное представление о всех бесах и бесенятах, обитающих в людских душах. Наиболее глубоким исследованием внутреннего мира застенчивого человека я считаю его повесть «Записки из подполья».

Повествование ведется от лица «подпольного человека», который к сорока годам «ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни честным, ни героем, ни даже насекомым». Вот как описывает он собственные взаимоотношения с людьми:

Жизнь моя была угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая. Я ни с кем не водился и даже избегал говорить и все более и более забивался в свой угол…

Всех наших канцелярских я, разумеется, ненавидел, и всех презирал, а вместе с тем как будто их и боялся. Они все были тупы и один на другого похожи.

Мучило меня тогда одно обстоятельство: именно то, что на меня никто не похож и я ни на кого не похож. «Я-то один, а они-то все», – думал я.

Случалось, что я вдруг даже ставил их выше себя. Но, презирая ли, ставя ли выше, я чуть не перед каждым встречным опускал глаза. Я даже опыты делал: стерплю ли я взгляд вот хоть такого-то на себе, и всегда опускал я первый…

До болезни боялся я быть смешным и потому рабски обожал рутину во всем, что касалось наружного; с любовью вдавался в общую колею и всей душою пугался в себе всякой эксцентричности…

Чем же заполнял свою жизнь «подпольный человек»? Что он любил, к чему его влекло?

Дома я, во-первых, больше читал. Хотелось заглушить внешними ощущениями все беспрерывно внутри меня накипавшее. Чтение, конечно, много помогало, – волновало, услаждало и мучило. Но по временам наскучало ужасно.

Все-таки хотелось двигаться, и я вдруг погружался в темный, подземный, гадкий – не разврат, а развратишко…

Чтение книг будило воображение, и третьей страстью этого несчастного человека были фантазии.

У меня был выход, все примирявший, это – спасаться во «все прекрасное и высокое», конечно, в мечтах. Мечтал я ужасно, мечтал по три месяца сряду, забившись в свой угол…

Бывали мгновения такого положительного упоения, такого счастья, что даже малейшей насмешки внутри меня не ощущалось, ей-богу…

Сколько любви, господи, переживал я, бывало, в этих мечтах моих, хоть и фантастической, хоть и никогда ни к чему не прилагавшейся, но до того было ее много, что потом, на деле, уж и потребности даже не ощущалось ее прилагать.

После трех месяцев постоянных мечтаний «подпольный человек» обычно ощущал потребность «ринуться в общество», то есть сходить в гости к своему единственному знакомому, у которого собирались одни и те же люди.

Я имел терпение высиживать подле этих людей дураком часа по четыре и их слушать, сам не смея и не умея ни об чем с ними заговорить.

Я тупел, по нескольку раз принимался потеть, надо мной носился паралич; но это было хорошо и полезно. Возвратясь домой, я на некоторое время откладывал мое желание обняться в своих мечтах со всем человечеством.

Обратной стороной сознания ничтожности собственного существования было стремление к власти. Этот деспотизм не давал возможности дружить даже с теми людьми, которым он был симпатичен:

Был у меня раз как-то и друг. Но я был деспот в душе; я хотел неограниченно властвовать над его душой; я хотел вселить в него презрение к окружавшей его среде; я потребовал от него высокомерного и окончательного разрыва с этой средой… Но когда он отдался мне весь, я тотчас же возненавидел его и оттолкнул от себя, – точно он и нужен был мне только для одержания над ним победы, для одного его подчинения.

Американский юморист Билл Вон заметил: «Нет ничего обиднее, чем когда тебя не приглашают на вечеринку, на которую ты ни за что не пошел бы». Все застенчивые люди оценили бы справедливость этого высказывания.

Добившись приглашения на обед с бывшими школьными товарищами, «подпольный человек» мгновенно ссорится с ними. Он от всей души ненавидит и презирает всю компанию и в то же время хочет помириться, так как страстно желает, чтобы его достоинства были замечены.

Мне мечталось одержать верх, победить, увлечь, заставить их полюбить себя – ну хоть «за возвышенность мыслей и несомненное остроумие»…

Я старался только ни на кого из них не глядеть; принимал независимейшие позы и с нетерпеньем ждал, когда со мной они сами, первые, заговорят. И как бы, как бы я желал в эту минуту с ними помириться!

«О, если б вы только знали, на какие чувства и мысли способен я и как я развит!» – думал я минутами; мысленно обращаясь к дивану, где сидели враги мои. Раз, один только раз они обернулись ко мне, именно когда заговорили о Шекспире, а я вдруг презрительно захохотал. Я так деланно и гадко фыркнул, что они все разом прервали разговор.

Как верно заметила Кэрол Бэрнетт, застенчивость переплетается с самолюбием в противофазе. Интересно, что это свойство присуще стеснительным людям вне зависимости от их социального положения: и знаменитая кинозвезда, и незаметный чиновник хотят быть в центре внимания.

Писатель наделяет персонажа интеллектом и наблюдательностью, в своих суждениях «подпольный человек» подчас проявляет немалую проницательность. Его беда заключается не в застенчивости ума, а в патологической застенчивости воли, то есть абулии, в сочетании с непомерными амбициями, которые можно удовлетворить только в мечтах:

Второстепенной роли я понять не мог и именно потому в действительности очень спокойно занимал последнюю. Либо герой, либо грязь, средины не было. Это-то меня и сгубило, потому что в грязи я утешал себя тем, что в другое время (в мечтах) бываю героем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.