Глава 3. Истерия — блуждания голодной матки

Глава 3. Истерия — блуждания голодной матки

Кассандра воплощает архетипический конфликт между матриархальными и патриархальными ценностями, вступившими в соперничество за власть, при полном отсутствии соединяющего их Эроса. В течение длительного времени истерия рассматривалась как проявление такого расщепления психики. В этой главе будет обозначена историческая канва и приведена прелюдия к нашему последующему обсуждению того, какое значение сегодня имеет истерия.

Как мы уже видели, трагедия Кассандры заключалась в том, что для нее было невозможно разделить судьбу Пифии — священного сосуда для божественного пророчества. С точки зрения психологии, ее негативный материнский комплекс воспрепятствовал развитию Эго, возникающего из первоосновы женской Самости. Поэтому Кассандра испытывала страдания из-за «недоношенности» женского Эго: фактически ее Эго не знало психологической матки.

Традиционный взгляд на истерию как на болезнь матки насчитывает четыре тысячи лет. Теория маточной недостаточности за несколькими исключениями прослеживается на протяжении всей истории. Поскольку и исторические документы, и диагноз истерии связаны с эпохой патриархата, у нас нет возможности узнать, существовал ли такой синдром во времена матриархата.

Известны медицинские документы, найденные в Египте и датированные вторым веком до н. э. В самом древнем из них, папирусе Кахуна, речь идет именно об истерии, которая описывается как «„голодание“ матки или же ее смещение вверх и последующее давление на другие органы»[61]. Все усилия врачей были направлены на питание голодающего органа и возвращение его в нормальное положение.

«Части тела окуривали драгоценными благовонными веществами, чтобы привлечь матку; или же съедали мерзости или вдыхали зловония, чтобы отпугнуть ее и отогнать из верхней части тела, где, как считалось, она блуждала»[62].

Греки подхватили эту ассоциацию и даже назвали это нарушение словом hysteria (истерия), то есть матка[63]. Ниже приведено описание Платона:

«То, что называлось утробой или маткой, внутреннее живое существо, желающее вынашивать ребенка, если его долго не оплодотворять в соответствующее для этого время, становится раздражительным и агрессивным и начинает блуждать по всему телу и препятствовать человеческому дыханию. Затруднение дыхания приносит страдалице ощущение огромной беды и вызывает всевозможные нарушения»[64].

Во времена античности истерию считали явной, конкретной и логически оправданной реакцией на органический дисбаланс тела, возникающий вследствие нарушения внутреннего ритма матки. Сексуальные факторы, особенно воздержание, считались первопричиной заболевания, а получение сексуального удовлетворения — одним из возможных способов лечения.

С наступлением эпохи христианства естественные инстинкты, такие как сексуальность, стали соотносить со злом. Сексуальное воздержание из причины болезни превратилось в добродетель. Теперь сексуальное удовлетворение перестало считаться способом терапевтического исцеления[65]. В средние века эта болезнь стала рассматриваться как проявление внутреннего зла и следствие первородного греха[66]. Страдающего истерией больше не считали больным человеком с эмоциональными и физическими нарушениями.

«Истерия перестала быть болезнью — она стала явным признаком наложенного заклятья и таким образом подпадала под церковные санкции, то есть под санкции инквизиции и даже светских властей, так как наказание назначалось в соответствии с законом»[67].

На протяжении целых столетий невинных людей обвиняли в колдовстве, называли ведьмами и подвергали гонениям, пыткам и казням. Истерички очень хорошо подходили для этого образа: и в качестве жертв, на которых наложено заклятие, и в качестве тех, кого считали ведьмами, старающимися «перегнать друг друга в воображаемых плотских утехах в ответ на жестокие и неумолимые преследования инквизиции»[68].

Согласно известному труду «Молот ведьм» (Malleus Male-ficarum), сговор дьявола с ведьмой состоял в любом потворстве «всяческой плотской похоти… и всевозможным чувственным наслаждениям»[69]. Считалось, что дьявол собирает человеческое семя, а затем вводит его в тело человека, который после этого становится послушным помощником князя тьмы, служа его гнусным целям. Таким образом, истеричка снова становится сосудом, содержащим божество — на этот раз Сатану.

Разумеется, главной мишенью дьявола стали женщины.

«Женские слезы — это обман, ибо их причиной может стать подлинная печаль, но они могут оказаться и ловушкой. Когда женщина размышляет в одиночестве, у нее в голове рождается зло!.. Несовершенное животное, она всегда обманывает… [Она] всегда больше стремится к плотским утехам, чем мужчина, что совершенно очевидно из ее многочисленных плотских гадостей… Зависть и ревность — вот основные эмоции женщин… Их память слаба, разум ненасытен, а чувства и страсти чрезмерны»[70]..

Историк медицины Ильза Вейсс прослеживает, как эти идеи соотносятся с трудами Блаженного Августина, которые послужили главным идейным источником инквизиции. «Несомненно, инквизиторы находились в состоянии экзальтации вследствие ощущения правоты и чувства безнаказанности при буквальном прочтении фраз Августина относительно исполнения воли Господа»[71].

Даже несмотря на то, что так называемые блюстители религиозной чистоты объявляли истерических женщин ведьмами и сжигали их на кострах, существовали светские врачи, которые основывали свою практику и лечение на базе греко-римской диагностики. Однако швейцарский врач Парацельс отвергал теорию блуждающей матки, относил истерию к заболеваниям, которые «лишают людей разума», и утверждал: «Ее причина заключается в том, что внутреннее питание и поддержание жизни матки осуществляется так, что происходит ее саморазрушение, как вино превращается в уксус»[72].

Французский писатель XVI века Франсуа Рабле пишет об этом в более резких выражениях:

«Платон не знал, к какой категории отнести женщин: к разумным существам или же к скотам, ибо природа вставила им внутрь, в одно укромное место, нечто одушевленное, некий орган, которого нет у мужчины и который иногда выделяет какие-то особые соки: соленые, селитренные борнокислые, терпкие, жгучие, неприятно щекочущие, и от этого жжения, от этого мучительного для женщины брожения упомянутых соков (а ведь орган этот весьма чувствителен и легко раздражается) по всему телу женщины пробегает дрожь, все ее чувства возбуждаются, все ощущения обостряются, все мысли мешаются. Таким образом, если бы природа до некоторой степени не облагородила женщин чувством стыда, они как сумасшедшие гонялись бы за первыми попавшимися штанами, в таком исступлении… какого вакхические фиады не обнаруживали даже в дни вакханалий, ибо этот ужасный одушевленный орган связан со всеми остальными частями тела, что наглядно доказывает нам анатомия.

Я называю его одушевленным вслед за академиками и перипатетиками, ибо если самопроизвольное движение, как учит Аристотель, есть верный признак живого существа и все, что самопроизвольно движется, именуется одушевленным, то в таком случае у Платона есть все основания именовать одушевленным и этот орган, коль скоро Платон замечает за ним способность самопроизвольно двигаться, а именно: сокращаться, выдвигаться, сморщиваться, раздражаться, причем эти движения бывают столь резкими, что из-за них у женщин нередко замирают все прочие чувства и движения, как при сердечном припадке, дурноте, эпилепсии, апоплексии и обмороке»[73].

В 1603 году Эдвард Йорден написал первый труд об истерии на английском языке. Он участвовал в качестве медицинского эксперта в охоте на ведьм и женщине, обвиняемой в колдовстве, ставил диагноз истерии, объясняя ее припадки естественными причинами:

«Эту болезнь разные авторы называют по-разному: Passio Hysteria, Suffocatio, Praefocatio, и Strangulatus uteri, Caducus matricis и т. д. На английском языке она чаще всего называется Мать или Удушение Матери, поскольку в подавляющем большинстве случаев ее протекание сопровождается спазмами в горле: это аффект Матери или матки, в которой все главные части тела, соответственно, испытывают разные муки по разным, причинам и в связи с разными заболеваниями, которым оказалась подвержена матка»[74].

Это шокирующее ощущение известно как globus hystericus. Другие части тела «соответственно» испытывают страдания, которые возникают вследствие «симпатического взаимодействия» пораженной матки с каким-то другим органом, в результате чего последний начинает «сопереживать скорбь», или же вследствие некоторой пагубной субстанции, наподобие «испарений»[75]. Термин «испарения» возник именно в это время, а позже стал синонимом истерии, но вместе с тем он напоминает о тех газах, которые, как считалось, исходят из скважины в Дельфах — испарения из утробы Матери-Земли.

Джеймс Хиллман называет книгу Йордена

«…водоразделом, отделяющим древние предрассудки, называемые одержимостью, от современных предрассудков, называемых истерией… Ведьма стала бедной пациенткой — не злой, а больной. Психиатрическая защита от зла не исчезла вместе со злом, а просто растворилась в обыденных понятиях. Человеконенавистничество не изменилось; оно просто приняло новую форму»[76].

Далее Хиллман цитирует историка медицины Эстер Фишер-Хомбергер: «Там, где поставлен диагноз истерия, где-то поблизости находится человеконенавистничество»[77].

К XVII столетию болевая точка сместилась от матки к мозгу. Истерия стала болезнью рассудка и психологическим нарушением поведения. Уильям Харвей по-прежнему настаивал, что причиной истерии, которую он называл furor uterinus, было «чрезмерное воздержание от полового сношения при наличии сильной страсти»[78].

В XVIII веке психиатр Филипп Пинель, который ввел термин «моральное лечение» для болезней психики, описывал истерию как один из «генитальных женских неврозов»[79]. Роберт Карнер продолжал развивать исследование истерии, отдавая предпочтение психодинамическому направлению и тем самым прокладывая дорогу фрейдовской теории сексуального вытеснения как главного этиологического фактора истерии:

«Сильная эмоция, которую ощущает множество людей, но естественное проявление которой постоянно подавляется в соответствии с социальными нормами, оказывает такое болезненное воздействие, которое в большинстве случаев не остается незамеченным. Такое ожидание повсеместно порождается конкретными фактами. Сексуальная страсть оказывается именно тем фактором, который наиболее точно отвечает большинству известных условии и травмирующее воздействие которого на организм общеизвестно и встречается чаще всего. Следующим по силе воздействия может стать непрерывное влияние таких эмоций, которые обычно остаются скрытыми в силу своего неприглядного и конфликтного характера — наподобие зависти и ненависти. Затем следует воздействие других, тоже постоянных эмоций, таких как печаль или стремление проявлять заботу, которые не подвергаются общественному осуждению, а потому и не подавляются…

Несмотря на развитие цивилизации и постоянное усиление воздействия общества, вызывающего у человека проявление новых чувств, заставляющих любовную страсть уходить куда-то в тень, где она становится лишь одной из многих других сильных эмоций, абсолютная сила ее воздействия все-таки никак не снижается. А вследствие необходимости скрывать свою страсть у многих современных женщин с большой вероятностью появляется истерия, и число подверженных ее влиянию существенно больше, чем могло бы быть в обществе, позволяющем людям свободно выражать страсть. Таким образом, к ней можно относиться как явлению, имеющему прямое отношение к рассудку, на который сексуальные эмоции оказывают самое серьезное влияние, вызывая это заболевание»[80].

Хотя формулировка Картера свидетельствует о глубоком понимании социологической и психологической ущербности XIX века, в ней не ощущается симпатии, когда он приписывает истерической женщине «лживость и эгоизм», а также стремление использовать свой недуг для получения вторичной выгоды[81].

Эта морализирующая установка попала в резонанс с волной человеконенавистничества, которая могла рассматриваться как эпидемия истерии, возникшая в XIX веке. Немецкий современник Картера Вильгельм Гризингер настаивал на том, что «все локальные заболевания матки, яичников и влагалища, по всей вероятности, влекут за собой появление истерии, которая затем постепенно прогрессирует в психическое заболевание»[82]. Он приписывал больным истерией «склонность к обману и лжи, явные признаки зависти, проявления отвращения»[83].

Жюль Фалре, французский психиатр из клиники Сальпетриер, пишет о таких женщинах следующее:

«Эти пациентки — настоящие актрисы; обман — самое большое удовольствие для них […] Причем они обманывают всех, с кем вступают в общение. Больные истерией, преувеличивающие свои припадки […] разыгрывают такую же пародию и преувеличивают конвульсии и судороги своей души, своих идей и своих поступков… Одним словом, жизнь людей, страдающих истерией, не представляет собой ничего, кроме постоянной фальши. Они стараются производить впечатление почтительных и набожных, чтобы их принимали чуть ли не за святых, но вместе с тем тайно совершают самые постыдные поступки. У себя в семье, перед своими мужьями и детьми, они устраивают самые непристойные сцены, употребляя самые грубые и даже вульгарные выражения, и позволяют себе самые безобразные выходки»[84].

В XVIII веке существовало еще одно явление, оказавшее сильное влияние на лечение истерии. Венский врач Франц Антон Месмер предположил, что причиной этой болезни является неравновесное состояние «вселенских флюид», протекающих между человеком и космосом, и что лечение могло бы заключаться в том, чтобы с помощью магнита или пассов человеческой руки привести пациента в контакт с источником этих флюид. Теория животного магнетизма Месмера в те времена не пользовалась большой популярностью в научной среде. Его практику называли шарлатанством и театрализованным представлением, она пораждала не меньше критики, чем сама истерия. Ниже приводится описание типичного сеанса Месмера:

«Месмер появлялся под аккомпанемент тихой траурной мелодии. Он медленно проходил между своими пациентами, облаченный в бледно-лиловую шелковую мантию или костюм, фиксировал свой взгляд по очереди на каждом пациенте и дотрагивался до них рукой или тонким и длинным намагниченным стальным прутом… Захваченные этим впечатляющим ритуалом, участники, в основном женщины, впадали в сомнамбулический транс или месмерический сон, после которого они просыпались посвежевшими и исцелившимися. Часто возникало предположение, что состояние хорошего самочувствия может наступить в результате сексуального удовлетворения, которое, скорее всего, не достигается одним лишь астральным воздействием»[85].

Метод Месмера уходит корнями в эзотерическую традицию, которая, как мы увидим, отдавала должное истеричкам и успешное лечение считала в значительной степени его заслугой. И хотя Месмер был дискредитирован медицинским сообществом и предан анафеме, теория животного магнетизма продолжала жить.

Во Франции один из учеников Месмера, маркиз де Пьюзгур, верил в то, что в состоянии магнетического или сомнамбулического сна у пациентов проявляется измененное состояние личности и они обретают дар ясновидения, который у них отсутствовал в состоянии бодрствования[86]. Таким образом, мы видим признание воздействия медиума на процесс изменения сознания, что напоминает нам античных прорицательниц Пифий.

В Шотландии Джеймс Брэйд, который сначала был скептиком, а затем стал проявлять к этой области глубокий интерес, впервые ввел понятия «нейрогипнотизм» и «гипноз», показав, что эти феномены «возникают исключительно благодаря произведенному воздействию на центры нервной системы человека», а вовсе не благодаря «мистическим флюидам вселенной»[87].

Исследование Брэйда стало одним из главных факторов, оказавших влияние на одного из самых известных апологетов гипноза как средства излечения истерии — Жана-Мартина Шарко. Он получил известность как нейрофизиолог и преподаватель клиники в Сальпетриере. Шарко стал заниматься исследованием неврозов, истерии и гипнотизма уже в довольно зрелом возрасте. Излишняя вера в силу гипнотического воздействия стоила ему потери уважения, которого он добился раньше. Даже несмотря на известность, которую получили его исследования истерического заражения и роли суггестии в создании определенных истерических симптомов, славу Шарко погубило именно предположение, что grande paroxisme его истерических пациентов, находящихся под гипнозом, был характерной чертой заболевания. Его ассистенты, вводившие пациентов в состояние транса, незаметно для самого Шарко внушали пациентам вести себя в соответствии с ожиданиями своего руководителя[88].

Другим важным вкладом Шарко стало то, что он признал важную роль психологической травмы в появлении приступов истерии. Он лечил своих пациентов, изымая их из привычного психологического окружения:

«Необходимо отделить и детей, и взрослых от их отца и матери, влияние которых, как видно из нашего опыта, оказывается особенно пагубным.

Наш опыт свидетельствует о том, что, хотя причину можно понять далеко не всегда, именно влияние матери причиняет серьезный вред, поскольку она не слышит никаких аргументов и в основном лишь кричит изо всех сил»[89].

Теория психологической травмы Шарко, наряду с утверждениями Картера о подавлении, заложили основу для появления концепции комплекса. Ученик Шарко, Пьер Жане, продолжал развивать эту концепцию, когда заметил, что все проявления истерии отдельного пациента повторяются и предсказуемы с большой вероятностью, а их автоматическое поведение сосредоточено вокруг определенных эмоциональных реакций и идей. «Идея фикс» была подсознательной, и «невозможно было внести коррекцию в поведение истерика, не достигнув более глубоких слоев мышления, в которых скрывалась эта идея фикс»[90].

Слабой стороной исследований Жане оказалась его теория этиологии. Он отказался от положения, связанного с блужданием матки, а также высказывал сомнения в гиперэротизме страдающих истерией пациенток: «После того как во время охоты на ведьм истериков каждую субботу обвиняли во всех преступлениях и грехах, и прежде всего в позорном сожительстве с дьяволом в облике козла, люди надолго сохранили в памяти эти предрассудки и продолжали считать, что у этих пациентов существует предрасположенность к повышенному эротизму»[91].

Из гуманных побуждений он пытался оградить больных от человеконенавистнических нападок, а потому смешал ключевые признаки болезни с их символическим значением. Как я уже отмечала, Жане дал поэтическое определение понятию «истерия», хотя, конечно же, чувствовал его бессмысленность с точки зрения этиологии.

Такую привязанность Жане к этому слову не разделяли ученики Шарко. Известный невропатолог Джозеф Бабински утверждал, что он придумал для этой болезни новое название — pithia-tisme (пифиатизм). Оно состояло из двух греческих слов: peitho, означавшее «я убеждаю», и iatos, означавшее «излечимый». Бабински был уверен в том, что самым важным фактором, играющим роль как в постановке диагноза, так и в лечении истерической личности, является внушаемость, которая позволяет проводить лечение убеждением, то есть посредством осуществляемого врачом внушения[92].

Независимо от того, осознавал Бабински коннотацию своего неологизма с Пифиями или нет, он вплотную приблизился к реально существующей ассоциации между Кассандрой и истерией. Интересно отметить, что согласно энциклопедии «Лярусс», когда Аполлон наполнил своим дыханием рот Кассандры, «наделив ее даром предсказывать будущее, он отнял у нее силу убеждения, поэтому с тех пор никто не должен был верить в то, что предсказывала Кассандра»[93]. В таком случае нет ничего удивительного в том, что у человека, страдающего истерией, как у Кассандры, способность к убеждению переходит к авторитетной фигуре Аполлона, а в ситуации анализа — к аналитику.

Самым известным учеником Шарко был Зигмунд Фрейд, чей интерес к истерии оказался отправной точкой для развития психоанализа. В написанной в соавторстве с Йозефом Брейером книге «Исследования истерии» Фрейд обозначил первые постулаты лечения, которое называл катарсисом. Оно включало в себя прослеживание симптомов вплоть до вызвавших их травматических событий в жизни пациента, а также избавление от этих симптомов в результате воспроизведения под гипнозом породившей их ситуации[94].

Постепенно интерес Фрейда стал смещаться от катарсиса к психоанализу. Он пришел к выводу, что может исследовать бессознательное и вытесненные воспоминания, не изменяя психического состояния пациента. На смену гипнозу и суггестии пришли свободные ассоциации и анализ сновидений, сопротивления и переноса.

В работе, опубликованной уже в 1946 году, Фрейд сам заметил, что, ассоциируя истерию с сексуальностью, он «обратился к самым истокам медицины и вернул к жизни идеи Платона»[95]. Раньше, когда Фрейд писал о том, что сексуальность не является чисто психическим явлением, а имеет и соматический аспект, что означает появление в результате химических процессов «особых, хотя и пока неизвестных веществ»[96], он не мог полностью осознавать исторический контекст таких идей. Он не только повторил идеи Галена и концепции юмора и меланхолии, но и предсказал целую область эндокринологии, которая может оказаться связующим звеном между телом и психикой.