Рейс седьмой Остров Халявин Бенефис стихиатра

Рейс седьмой

Остров Халявин

Бенефис стихиатра

Юморотерапевтическая фантасмагория, в которой невозможно выделить главное, ибо главное – все, кроме основного, а духовоздействие производится в целом и в частностях, подетально и в совокупности, при регулярном употреблении по одному прочтению неограниченное число раз в свое удовольствие

Не все плоды, не все плоды

Бог предназначил для еды,

и в этом смысл заложен здравый.

Искусства плод похож на плот:

он служит средством переправы

для виноватых и для правых,

судьбу переходящих вброд…

А каково на плоту в океане – претерпевать бури и ураганы? Герой этой главы, он же и автор вышеприведенного стиха, именно на этом плавсредстве достиг заветного уголка, к которому с детства стремился.

А нам лучше поздно, чем никогда, сообщить читателю, на каком корабле мы совершаем свое путешествие по Океану Настроений и объезжаем Архипелаг Депресняк. На этом вот самом – нарисованном рукой автора на обложке.

Видите высокие мачты со многими сложными парусами? Посудина, стало быть, не иначе как из породы королей парусных судов – фрегат называется.

А персональное имя, если кто на обложке не сумел разобрать, повторю: «Цинциннат». Дано в честь сразу двух знаменитых одноименных существ: Цинцинната Ц. – героя набоковского «Приглашения на казнь» и Цинцинната Первого – кота Дмитрия Сергеевича Кстонова, того самого Цинцинната, который жил у моего друга еще в «Искусстве Быть Другим», а ныне продолжил себя в следующих поколениях с тем же священным именем.

Итак, Фрегат «Цинциннат» со все тою же нашей троицей, и плывем мы сейчас из акватории Эйфорифов мимо Бухты Смеха в сторону острова-вулкана Маниакал. Небезопасное направление.

Суицидальная Стремь, случается, завихривается сюда по глубинам, а Маниакал непредсказуемо извергается, и тогда никому мало не кажется, ибо летят из него вперемешку неразборчивые пламенные речи, тирады из нетрадиционного лексикона, экстремистские прокламации, крики «Шайбу!», «Банзай!» «Бардак – чемпион!» и другие малочленораздельные выражения. Укрыться от всего этого можно только с помощью психозащитных зонтов. Бывает, что вулкан, накопив выхлопные газы, со взрывной силой выталкивает их из своего кратера, и тогда в окружающих водах поднимаются волны цунамического масштаба…

Высадка

Вот одна такая волна-великанша нас и настигла и со страшной скоростью понесла – мачты затрещали, паруса начали рваться… Мы приготовились было уже к героическому финалу нашего повествования, как вдруг Оля Катенкова, и.о. юнги (ДС и я – капитан, штурман, боцман, кок и матрос по очереди), уцепившись за флагшток, пронзительно закричала: «Земля-ааа!!!»

И точно: несло нас к островку с лагунами и отмелями вокруг; прямо по курсу на берегу возвышалась небольшая колонна, сложенная, кажется, из ракушечника, на котором трепыхался селедочного цвета флажок с надписью «О. Халявин».

Все это мы успели увидеть за считанные мгновения до того, как фрегат наш ухнуло носом в мель, и он, глубоко всадившись в нее и пружинно подкинув палубу, словно норовистая кобыла, выбросил всех нас на берег. Высадка произошла.

Абориген-невидимка

От цунамического удара всем нам пришлось на некоторое время лишиться сознания, но слава Богу, никто из нас ничего большего не лишился. Первым очнулся ДО.

– Куда ушло цунами, бежавшее за нами? – спросил он, как всегда, точно по делу и не заметив, что стихами.

– А здесь, понимаете ли, особый дух, так сказать, – произнес кто-то неизвестно откуда.

Голос незримого аборигена производил впечатление слегка проперченного, малость просоленного, отчасти промаринованного и в значительной степени проспиртованного. И тут я, очухиваясь, постепенно начал догадываться. Тем более что сознание со свежим следом в оперативной памяти возвратило мне надпись на флажке, которую мы успели увидеть перед тем, как нас выбросило на берег.

– Он! Это он! – закричал я и попытался подняться на ноги, но…

– А вы лежите, доктор, лежите – раздался тот же голос. – Куда спешить-то? Все равно встать без подкрепления сил никак не получится.

Вдруг прямо из воздуха чья-то загорелая крепкая рука, покрытая выгоревшими рыжеватыми волосками, поставила перед моим носом рюмашку с прозрачной жидкостью и знакомым запахом, таким земным и родным.

– Не в Море ли Зависимостей мы опять заплыли? – спросила Оля, которая уже пришла в себя и поднялась на ноги без посторонней помощи.

– Никак нет-с. Остров Халявин. Независимые и неподконтрольные экстерриториальные воды. Открыты цдя всех желающих. Но по спецпропускам.

– А у нас пропуска нет, – забеспокоилась Оля.

– Ниче, оформим. Тем более для такой хорошей дружеской компании.

Оформление пропусков

В качестве пропуска, граждане, требуется творческая импровизация. По-любому выражаемая: словом, движением, пением, взглядом… Какое угодно доказательство вашей причастности к вселенскому родильному дому, к никогда непрекращающемуся мирозачатию…

Можно домик из гальки соорудить, можно что-нибудь нарисовать на песке или принять какую-либо необычную позу, вообразив себя кем-нибудь или чем-нибудь… Придумать какой-то другой мир…

Или же произвести интересное наблюдение в этом, тутошнем мире, выразить его в подходящих словах, жестах или других знаках. Действуйте, время пошло, – сказал Иван Афанасьевич, окончательно материализовавшись, и тут все мы трое смогли его пристально и обстоятельно разглядеть.

…Да, я же еще не представил. Ивана Афанасьевича Халявина знают многие, письма пишут ему, стихи посвящают, а что не все пока знают, так это еще впереди. Стихиатр он. Других занятий тоже много, одно из полюбившихся – сторож детского сада.

Вашему покорному слуге Иван Афанасьевич приходится, как он сам выражается, генеральным собутыльником, заслуженным пациентом и ближайшим соседом по черепной коробке. «Вашего, кто кого лечит, еще вопрос» – подмигивает он.

Описание внешности стихиатра Ивана Афанасьевича Халявина

Иван Афанасич, а мы тут в качестве пропуска решили изобразить вас. Кто как вас видит, – сказал я после совещания нашей команды, при коем шушуканье то и дело прерывалось эмоциональными звуками разнообразных значений.

– Право имеете, – снисходительно усмехнулся хозяин острова.

– Ну тогда вот, – первой предъявила свой рисунок на песке Оля. (Воспроизвожу по памяти.)

– Похоже на меня в молодости, – заметил Иван Афанасьевич. – Особенно прическа.

Следующий рисунок показал я. С названием: «Осуществление права на собственное настроение».

– Полное сходство, как фотография, – одобрил Иван Афанасьевич. – Нога особенно похожа.

– А я льстить вам не буду, – предупредил ДС.

– Розарий у меня и вправду вырос на голове один раз. Но – во сне.

Иван Афанасьевич заморгал и смахнул слезу.

– Ну что ж… Каждый, стал быть, имеет право на особое восприятие… окружающей действительности и конкретных ее представителей… Каждый также имеет право на презентацию. Начну и я, пожалуй, с автопортрета. Да собственно, все, что мы делаем, все, что пишем, что едим и что пьем, включая и оставшуюся посуду (тут Иван Афанасьевич как-то неопределенно повел взглядом в сторону), есть не более чем автопортрет. Визитная, тсзть, карточка…

С этими словами ИАХ (далее для краткости будем иногда обозначать его так) предъявил нам этикетку от пластиковой бутылки пива «Ништяк», повернул ее обратной стороной, и мы увидели следующее изображение, комментированное так:

– Здесь я причесался, но в сущности я лохматый.

Сколько времени мы провели в молчаливом созерцании шедевра, сказать затрудняюсь.

– Хм, хм… Потрясены. Вижу. Без слов понятно. Ценю восприимчивость. Вступительную часть презентации считаем законченной. Продолжим одновременно с трапезой. Прошу занимать места согласно полученным пропускам. Айн момент…

Описание окружающей обстановки

ИАХ снова развоплотился. За время краткой его отлучки мы успели осознать, что находимся практически в раю: тепло, солнышко ласковое, островок весь зеленый и в цветах, тропическое изобилие, есть даже пальма одна кокосовая; рядом с ней радостно фырчит и прыскает брызгами невесть откуда берущий пресную воду фонтанчик, птички упоенно поют, океан вокруг мирно мурлычет… Даже и «Цинциннат» наш с воткнутым в мель носом, казалось, принял свое положение как естественное и удобное и ничего лучшего не желал.

Чуть осмотревшись, заметили, что колонна с флагом выложена не из ракушечника, как мне сперва показалось, а из маленьких бутылочек из-под спиртного, «мерзавчиков», как их ИАХ называет любовно – в глубоких и многочисленных карманах его всегда водятся такие в количествах, почти достаточных для творческого вдохновения…

– Мы плывем, – вдруг тихо сказал ДС.

– Как плывем?… Куда?… Ой, правда, плывем!.. Медленно, чуть покачиваясь на волнах, островок

удалялся от нашего застрявшего на мели корабля.

– Не волнуйтесь, обратно приплывем, когда надо будет, весло у меня одно есть…

Появившись на сей раз не из воздуха, а из воды, с одного из берегов островка, ИАХ приветственно замахал нам рукой.

– Остров мой плавучий, ребята. Плот он потому как. Рукотворный плотоостров. Соорудил сам из бутылок пластиковых, скотчем скрепил. А почву сюда уж сам Господин Океан нанес да ветра буйные. Влажно, светло, тепло, растет все хорошо…

Описание начала трапезы

Сели в тесный кружок на травяном коврике.

– Милости прошу, угощайтесь, гости дорогие!

Широким хлебосольным жестом ИАХ указал

на пространство меж нами, пространство пустое, без каких-либо иллюзий, чем вызвал естественное молчаливое недоумение и дружное сокращение мышц наших желудков и пищеводов.

– Вас понял, – добавил он после двухсекундной паузы, выдержанной по всем театральным канонам. – Сейчас сделаем. Фаыутицуарфыфюфысиыф!

Никогда не слышал подобного заклинания ни от ИАХ, ни от кого-либо, себя включая, но факт остается, как ИАХ любит говорить, голышом: в сей же миг роскошно накрытая скатерть оказалась меж нами, вся дышащая слюноотделительными ароматами, с икоркой, с лучком, с чесночком, с хренцом, со свежим рыбцом в салате из морской капусты, со всякой снедью… Ну и с сопровожденьицем, как же без этого.

– Пьющих, кроме вашего покорного пациента, как вижу, всего полпроцента, ну ничего, мое дело предложить, ваше – решить, употребить или оставить мне на потом, я человек не настойчивый.

– Иван Афанасич, а как… Как вы это все…

– Сотворяю? А самобранка-то на что?…

– Вы ее этим вот фыфюсиыф вызываете?

– Угадали. Если БуддА не идет к еде, значит, еда попадет к БуддЕ, вот как заклинание сие переводится, но в том фишка, что каждый раз его требуется произносить по-иному, по-новому, по иномирному, каковое посылается свыше…

Я вспомнил о недавней интернетской находке, чьем-то полуплагиате-полупародии – притче о русском буддисте Иване Халявине, и спросил:

– Поговаривают, Иван Афанасич, будто в одной из многочисленных предыдущих жизней вы были китайцем, жили, дескать, в провинции Мандариния, слыли буддийским старателем, медитировали…

– Возможности не исключаю. За бывшие жизни несу всю полноту ответственности, почему и болею острым стихозом в хронической форме, но жив!

Весь век ублажая свое естество,

открыл я великое чудо:

чем меньше блаженства, тем больше его,

блаженней всего – не хотеть ничего,

как нам и советовал Будда.

Но чтобы совсем ничего не хотеть,

придется сначала слегка попотеть:

не сразу пробьешь потолок-то! –

придется ошейник на душу надеть,

придется поесть, а потом похудеть,

как нам и советует доктор.

Это к тому, милые, что пора вкусить – не убойтесь изобилия моего, Бог даст, вылечимся!

Вот что сугубо конфиденциально написал мне тысячу лет назад коллега ваш Авиценна, а я перевел:

Твои болезни лекарю полезны,

а кошельку его вдвойне любезны,

и кто, здоров ли ты, определит,

когда не тело, а душа болит?…

О сколько скуки под небесным кровом!

Как тяжко быть влюбленным и здоровым!

Здоровье, друг мой, праздник не большой –

всего лишь мир меж телом и душой…

Описание некоторых занятии И.Л. Холявино

Закусив по первости, Оля спросила:

– Иван Афанасич, что же вы тут на плотоострове своем делаете, чем занимаетесь?

– Стихиатрией. Стихотерапевтирую себя и народ. Депресняк изгоняю. Дух подымаю.

– Знаем, читаем, усваиваем… Ваши творения уже в поговорки вошли. Вот это, например:

По России ветер дует,

все дороги замело…

Кто не грабит, не ворует,

тому очччень тяжело…

– Иви пво векваму, – вставился я, жуя.

Ради красного словца

раньше гробили отца,

ну а нынче за рекламу

продают родную маму.

– А эсо свусайно не мвафе? – жуя, спросил ДС.

Чтоб башка варила, мало,

надо, чтоб не пригорало.

Мысль любую не забудь

вовремя перевернуть.

– Не отрекаюсь, мое, – признался ИАХ. – На электроплитке сработано. Как-то раз в масленицу в подсобке нашей детсадовской блины пекли с уборщицей Шурой, да заболтались. Блины и сгорели, зато стиховина вышла, народ пользуется.

– И вмвы повзуемся… В вабвоте с пвашивентами – нешпошвредственное вуковошство.

– Иван Афанасич, а вас сюда… что привело? – на необитаемый ваш плотоостров? – спросила Оля.

– Необходимость творческого мирообщения. Остров-то вполне обитаемый, раз тут я нахожусь.

А что барахла маловато, так мне и довольно – ноутбучок вот прихватил на солнечных батарейках, живность кое-какую…

Не берите с собой много вещей.

Путешествуйте налегке.

Ешьте ягоды и орехи, ловите лещей

(вариант: давите клещей)

или плавайте сами, как лещ в реке

(вариант: или тихо сидите,

как клещ в башке).

Чем больше вещей, тем слабей человек,

ведь вещь – это вес, и недаром

доныне сбирает вещички Олег

отмстить неимущим хазарам…

– А одному тут не боязно?

– Бывает, сам себя испужаешься, как умнеть вдруг начнешь некстати. Хуже одной глупой головы может быть только полторы умных, и на сей случай имеется вот такой стихолептик:

Отдаваясь великим делам,

не пили себя пополам,

на куски себя не руби

и в трубу о себе не труби.

Отдаваясь великой любви,

за хвосты себя не лови,

а руби под корень хвосты

и сжигай за собою мосты.

– А это – ваше или народное?

Всякой твари нужен враг,

без врага нельзя никак,

Без любимого врага

жить на свете – на фига?…

– Мое. Рабочее заглавие «Тоска по империализму». Второй вариант – по теще.

– А еще чем тут занимаетесь, Иван Афанасич?

– Себя ищу

– Так вот же он, вы.

– Это не я. Это мое физическое лицо.

– А…

– Лица бывают физические, юридические, налогооблагаемые, исполнительные, ответственные, общественные, государственные, частные, виртуальные, мультимедийные, кавказской национальности и разные прочие. Вот среди них я и потерялся. Что и увековечил в следующем стихоиде:

Трудясь как вол, хрипя, сипя,

я наконец нашел Себя.

Решил отметить: покирял.

И вновь себя я потерял.

– Мна эфой пофве быфает, – заметил, жуя, я.

– И мне тожко на эфой, – добавил, жуя, ДС.

– Ващето (ИАХ настаивает именно на таком, разговорном правописании выражения «вообще-то», а вот, например, интернетного «естесссно» на дух не принимает, это его личная особенность, и с ней нельзя не считаться) – ващето нонича, ежели себя потерял, сходи в антирнет, там найдешь чего и не терял.

– Эфо два, – согласились мы, жуя и жуя.

– А вот кстати и про всемирную сеть…

О присутствии Ивана Афанасьевича Халявина и его предка в Интернете, с последствиями

По сякрету вам скажу (чтоб ня быть бяде):

в Антирнет я захожу только по нужде.

Ежли малая нужда, быстро выхожу,

а большая – уж тогда час-другой сижу.

Что тут голову ломать? Будь как господин.

Только надо понямать: ты здесь не один.

Вперся как-то на момент справку получить –

вижу: входит Рязидент! – и давай мочить!

Психь мою разгорячил – хоть бяги к врачу!

А чаво он там мочил, лучше промолчу.

Добяжал ядва-ядва в собствянный сортир…

Вот такая селява. Так устроен мир.

Прочитав нам этот стихопус, отнюдь не последний, ИАХ, элегически вздохнув, произнес: «За халяву божью! Опрокидон!», поднял рюмашку и грациозно опрокинул вовнутрь.

(Я намеренно воспроизвел здесь некоторые фонетические особенности его речи, свидетельствующие о происхождении из глубинки, далее обойдемся обычной орфографией.)

– В Интернете этом меня полно уже. Перевирают, живьем крадут… Ну я не в обиде, авторские права мне ни к чему, народными словами пишу сразу.

– Но ведь вы все-таки поэт, профессиональный поэт, Иван Афанасич, – уважительно заметила Оля.

– Никакой не поэт, – строго ответил ИАХ. – Стихиатр я. Ремесло серьезное. Поэзмы иногда выкондрячиваются, это да, муза – она и в Африке муза. И что правда, то правда: размеры знаю.

К примеру, вот. Деду Ивану посвящается:

Жил да был дед Иван.

Он любил свой диван.

Ел да спал целый век.

Вдруг сказал: кукарек.

Стишонок простой вроде, да? А вот размер не обычный, не частый в русском стихе: амфимакр.

– Уф ты… Бррллаво! – проурчал ДС, приканчивая ножку гуся. – Экзистюха крутая… А кто этот дед? Знакомое что-то чудится…

– Мой личный дед Халявин Иван, я в него весь и пошел: именем и занятием, характером и кукареком. Это иносказание – кукарек, на самом деле покрепче он кое-что со своего сторожевого дивана сказал. И крепость его и к нему обращаемых выражений историей отмечена: вот интернет-копия заметки Николая Пересторонина из газеты «Вятский край».

Находка века в городе Вятка (Киров).

Не было бы клада, да ремонт помог…

Ремонт не всегда приравнивается к стихийному бедствию. Иногда случаются и неожиданные находки. Вот, например, в Герценской библиотеке рабочие вскрывали полы в старом здании…

Сначала обнаружили под паркетом газету «Правда» за 1947 год с передовой статьей «Всепобеждающая сила Ленина и Сталина». Потом оторвали доску-другую и пошли за сотрудниками краеведческого отдела…

Так на стол директора библиотеки (…) легли найденные во время ремонта папиросные гильзы и коробки от папирос «Песня», «Тары-бары», «Ада», «Порт-Артур», «Блеск» производства санкт-петербургских фабрик начала XX века, упаковка лент для пишущей машинки «Ундервуд», конфетные фантики продукции вятской фабрики Якубовского… Не клад, конечно, но находку признали полезной…

За пару дней до этого одна читательница озадачила краеведческий отдел неожиданным вопросом: «Где фабрикант Якубовский заказывал фантики для конфет вятского производства?» А ответ, оказывается, был всего в нескольких шагах…

…Обрывки рукописей, официальные бланки, датированные 1913 – 1916 годами, лишний раз подтверждают, что в старом здании в разные годы размещались Вятское присутствие и землеустроительная контора. Но работали в них, видимо, люди веселые и без комплексов.

Особенно если судить по найденному среди фантиков, недокуренных папирос и рекламных листков парфюмерной продукции товарищества «Ролле и К» хулительному писъну сторожу Халявину Ивану, датированному 1913 годом… Цензурой написанное на официальном бланке Вятского присутствия и не пахло, одна нецензурщина.

Кто знает, может быть, тот далекий аноним и послал сторожу Халявину вместе с письмом эти фантики… Как бы там ни было, неожиданные находки могут подвигнуть руководство областной научной библиотеки имени А. И. Герцена к созданию в ее стенах небольшого музея…

– Музея Халявина! – дружно вскричали мы.

– Деда Ивана моего? Здравая мысль. Только… Фантики, папироски там, ленты от Ундервуда – это пожалуйста, а вот письмо-то хулительное придется того… в спецхранение. Молодежь в музей ходить будет, дети, сами понимаете.

– Дети теперь и не такому научат, – шепнул ДС.

– Оно да, – живо услышал ИАХ, – научить-то научат, а мы им – асимметричный ответ, а?…

– А они – нам.

– Что ж, асимметрия – закон поколений. Нонешние-то младенцы уже с мобильниками рождаются и подключенными к Интернету, вместо сисей и сосок требуют флэшки. Едва встанут на ножки и речь проклюнется, уже переговоры деловые друг с дружкой ведут. Я давеча услыхал, как один из коляски другому грудное молоко по дешевке толкал, по десять баксов за баррель. Ниче, и им всем тоже дедами и бабками быть, никуда не денутся.

– А что, дедушка ваш на машинке печатать умел?

– Умел. Одним пальцем. Слова типа кукарек.

– Ааа…

– Сторожил он эту контору, как и я свой садик детский. Из деревенских был, вятских. Знахарская наша порода, колдовать мог, лихорадки заговаривал, бородавки сводил, растительность знал, что чего лечит… Жену губернского заседателя в чадородие возвернул… Сам до ста одиннадцати лет дожил.

Помню, говаривал: «Каждая трава по-своему права. Всяческий цветок – истины глоток».

– И его, и ваш музей, Иван Афанасич, народу будет жизненно необходим, – убежденно заявил я.

– И мой?… Хм… Музей имени кукареее…

Кукарек и другие местоимения

Оглушительный кукарек, взаправдашний, натуральный, прервал речь ИАХ. И хлопанье крыльев, и опять кукарек, и опять… В первые секунды нам показалось, что это Иван Афанасьевич кукарекает, уж больно слилось все акустически и содержательно. Нет, это закукарекал петух. Пегий петух, невесть откуда взявшийся, сидел на флагштоке над трепыхающимся флажком «О. Халявин» и, вцепившись в него голенастыми лапами, в борьбе с земным притяжением судорожно вибрируя и клонясь вперед-назад и обратно, самовыражался с завидным усердием.

Обалдев от неожиданности, мы не сразу заметили, что у петуха всего полтора хвостовых пера, гребешок ополовинен, борода размочалена и один глаз искусственный, заменен пуговицей. Размер птицы был невелик, меньше вороны, но голосище безмерной неукротимой мощи.

– Все, Петька, сворачивай децибелы, уши людям сломаешь. Чтобы хорошо петь, одного старания мало. А ну – пшшут! – шуганул ИАХ петуха, и тот, вложив в последний свой кукарек столько возмущения, сколько смог, оскорбленно смолк.

Соскочил с флагштока и, гордо задрав голову, твердой походкой военного зашагал к кокосовой пальме, замахал около нее пестрыми крыльями, бешено закудахтал и вдруг, взлетев вертикально, очутился на верхушке. Самовыразился там еще раз истошно и стих, потонул в зелени ветвей.

– Чувствует себя тут при деле – считает, что будит солнце, – ухмыльнулся ИАХ. – На пальме насест у него. Но есть конкуренция кое-какая…

– Еще петух? – удивился ДС.

– Не-е, это был бы смертельный номер, второй петух тут бы не выжил, Петька у меня мал, да удал. Кое-кто из другого племени, тоже пацан конкретный, пальца в рот не клади, через что и потрепанность боевую имеем, как видели, – кривоглазие и прочие инвалидности причинил. Пока сам не явится супостат, звать и знакомить не буду⁷, уж не взыщите, – на рыбалке он сейчас где-то. Я ему: «Ты, браток, лови осторожнее, нынче, сам знаешь, без вреда не вынешь и рыбки из пруда – экологический елдец грядет». А он: «Да ладно, все вы уже и так мутанты, а я как-нибудь разберусь, в рыбке толк понимаю…»

Мы остались в недогадках, кто же такой этот завзятый рыбак, выдравший у бедняги петуха хвост, глаза лишивший, бороду и гребешок повредивший, на верхушку пальмы способный забраться…

Иван Афанасьевич между тем развил петушиную тему в разрезе общей и мужской психологии.

– Петровича я сюда взял по двум причинам. Одна: десятки поколений моих предков по петухам сутки строили, жизненный ритм держали, а я что же? Русскому человеку без петуха жить неправильно.

Другая: петух – образец мужественного дерзания и немеркнущего самоуважения. Петька мой вот на что меня вдохновил, верней, вот что изрекает вседневно, а я перевел с петушиного на людской.

Кодекс оценочной независимости

Отныне я перестаю

дрожать за стоимость свою.

И всех, кто ставит мне оценки,

собственноручно ставлю к стенке –

пускай поджилками трясут! –

теперь я сам свой высший суд.

Того, кто мне назначит таксу,

немедленно пошлю по факсу

и, музу возблагодарив,

припомню собственный тариф.

Ну что, попрятались с испугу?

Эй, критик, где же ты, козел?…

Я возлюбил самообслугу

как наименьшее из зол,

и лишь в полете к горным высям,

где ослепительно светло,

тому, кто так же независим,

жму лапу, а верней, крыло.

Да здравствует отвага птичья

и мир в сохранности и целости!

Ударим манией величия

по комплексу неполноценности!

– Браво, Иван Афанасич! – зааплодировали мы с ДС. – Это по-нашему! По-мужски! Уверенность должна быть беспричинной! Оценки – по факсу!

– Петушиный колорит, и правда, отчетлив, – заметила Оля с контрастной прохладцей. – «Отвага птичья», «жму лапу, а верней, крыло»… А вот «полет к горным высям» – по-моему, уже некоторое преувеличение петушиных возможностей, отрыв от реальности. Вправду, на манию величия тянет.

– Так оно ж так и есть, – охотно согласился ИАХ, – о том и толкуем. Каждый петух себя орлом числит, не меньше, и прав глубоко. Практический результат – полное признание таковым и женскою половиной, имею в виду кур, что и требовалось доказать.

– Оценочная зависимость от кур, значит, не возбраняется? – продолжала подтрунивать Оля.

– Какая же это зависимость? Зависимость – это когда то, в чем ты нуждаешься, будь это еда или любовь, выпивка или чье-то признание, может менять свое количество и качество, может то быть, то не быть, и тебе от этого либо хорошо, либо плохо. А признание петуха орлом со стороны кур – величина постоянная, все тут, как говорится, схвачено, обеспечена полная оценочная уверенность и стабильность самооценки на высшем уровне.

– Далась вам эта самооценка… А без нее – никак?

– Совсем без самооценки жить всего лучше, это я и проповедую, исходя из принципа всеотносительности и сверхпревосходства духа над превосходством тела. Но прийти к безоценочности, живя в рыночном мире сравнений и зависти, не так-то легко, требуются усилия и души, и ума.

У всякого коня длинней,

чем у меня.

Не стану я конем,

но еду я на нем.

Прошу извинения у почтенных господ и дам за некоторый натурализм вышепрозвучавшего стихоида, но, согласитесь, образчик торжества духа над телом более чем наглядный.

Путь к безоценочности есть путь наверх по спирали самоутверждений и самоотвержений. Один из первых этапов моего пути – вот.

Неакселерат

песнемарш для избавления от мужских и всех прочих комплексов под барабаны, тарелки, блюдца и другие ударные

Просто нет житья

столько лет подряд

от того, что я

не акселерат!

Так и норовит,

вставши над душой,

ногу отдавить

кто-нибудь большой!

Мальчик для битья,

вечный детский сад,

потому что я

не акселерат!

Одна удача душу радует, радует:

чем больше шкаф,

тем громче падает, падает.

Приглашает вид,

а решает нрав.

Победит Давид,

а не Голиаф.

И вот какая мелочь радует, радует:

чем шкаф длинней,

тем дальше падает, падает.

Не вышел ростом – выше дух! –

выше дух! –

бу-бу-бубуххх!!!

Сколько суеты,

сколько лишних трат

оттого что ты

не акселерат!

Десять каблуков

в каждом башмаке,

пятьдесят вершков

шапка на башке!

Девушка моя дарит

мне домкрат,

потому что я

не акселерат!

Одна удача душу радует, радует:

чем выше шкаф,

тем ниже падает, падает.

Эй, величество! Эй, выпячество!

Ты количество, а я качество!

Большой успех! Веселый смех!

Громкий смех! – бе-бе-бебеххх!!!

Роста ИАХ действительно невысокого: «метр с кепкой». В юности это причиняло ему понятные неудобства, что и отражено в песнемарше и с его же помощью и с применением боевых искусств (бокс, самбо и айкидо) успешно преодолено.

О себе и о мухах творчества

Музей имени мене тоже идея неплохая, но преждевременная, – продолжил ИАХ свою прерванную кукареканьем мысль. – Материал не добран еще. Жизнь человеческая что есть такое?… К себе дорога. Не к внешнему какому-то там лицу, ему каюк обеспечен, а к сущности сокровенной, к душе – чтобы отождествиться с нею и совершиться… Каждый ищет себя впотьмах в этом вот загадочном смысле, и я поэтому здесь на острове очутился…

Позвольте же представить еще некоторые, как бы сказать поплотней, столбики на пути к себе.

Самоопределявина Ивана Халявина

Бредет по узким улочкам культура,

проспект утюжит массовая дура.

А я, поскольку сам себя блюду,

ларька пивного дальше не иду.

Я не мудрец и не дурак,

Я нечто среднее: мудрак.

В отличие от мудреца

Я в мух стреляю без конца.

В отличие ж от дурака

Я – Бога левая рука.

А где же правая? Бог весть.

У Бога рук ваще не счесть.

Что за мухи такие, желаете знать? Мухи творчества. У кого-то там муки творчества: на стенки лезут, в запои ухаются, в депресии, чуть не стреляются, – ну а меня, слава те Господи, миновало такое, у меня только мухи, не более.

Но ведь тоже – поди попади в нее, в муху-то!..

Настырное, между прочим, животное! Покоя душевного не дает! До того доходит, что иной раз и себя с ней сравнишь ненароком…

О широте мира и узости сознания

Какой мне прок, что мир широк?

Ужасно узок мой сапог!

Я в этом узком сапоге

застрял, как муха в пироге:

«Ох, тяжело!.. Ох, не взлечу!..

Да и взлетать-то не хочу…»

Отчасти знакомое состояние, да?…

Всяк содержит в себе зверинец, всяк в сущности – смесь подсущностей: зверосущностей. Некоторые глубоко скрыты, другие не глубоко, а иные прямо и выпирают. Я подсущности свои любознательно изучаю и вам того же желаю, гости мои хорошие.

Нежелание вылезать из своего сапога-пирога при всяческих на него жалобах – состояние, характерное и для многих других наших потаенных зверюшек.

Вот, например:

Синдром

Сыч сидит на ветке,

кушает таблетки.

Из-за мракобесия

у него депрессия.

Ощущает всем нутром

свой огромнейший синдром.

Подлетела совушка:

– Я, бедняжка, вдовушка,

не возьмешь ли замуж?

Я тебе воздам уж!

Мы с тобой красивые,

перышки торчат…

Сделаем усилие –

выведем сычат.

Сыч разинул оба глаза:

– Убирайся прочь, зараза!

Брысь, летучая змея

с лупоглазой рожей!

Мне моя депрессий

В тыщщщу раз дороже!

– Это вы о себе, Иван Афанасич? – с беспокойством спросила Оля.

– Об одном приятеле, ну и о себе тоже отчасти, в определенные, тсзть, полосы существования.

Приходится иногда, знаете ли, выбирать мордус живенди: иной раз между депрессией и паранойей, иной – между трудоголизмом и алкоголизмом.

– Знакомо, Иван Афанасич, – подтвердил я. – Одно другим не вылечивается, но возмещается.

Трудовые будни

Я ленился целый день.

Мне лениться стало лень.

Повлекла меня работа,

да беда вот – неохота…

Я лениться снова стал

и от лени вновь устал.

Поработать бы опять,

да гляжу – пора уж спать.

О себе и о лени: развитие темы

Верно ли я поняла, что лень – одна из ваших проблем, личных и творческих? – вопросила Оля. – Что есть проблема? – встречно спросил ИАХ. – Всюду слышу: «проблема, моя проблема, ваши проблемы» – значение термина не постигаю. Вижу только, кругом все какие-то запроблемпсованные.

А лень уважаю, как ее не уважать. Родная сестрица сна, царица душ и умов. В трехсловье «вставать нельзя лежать» запятую кисельной ручкой ставит после второго слова. Бывало, как одолеет – валяешься и валяешься, спишь и спишь. А когда и не спится при лени, то уже депреснится что-то, и навязчивая мыслишка свербит, что, мол, если бы Бог был вполне здоров, ему не пришло бы в голову создавать человека.

Встанешь по надобности, пройдешь мимо зеркала, отвернув, сколько можешь, в сторону переднюю часть головы, по недоразумению называемую лицом. Искренне улыбнуться самому себе очень сложно, а доктор советует…

Телик включишь: а вдруг что-то важное выдаст. Ага! – рекомендацию выдает: бери от жизни все, а потом догони и еще получишь. Пошли на фиг, думаю, все у меня есть, а чего нет, то не вы дадите.

Однажды зимой проспал с бодуна так долго, что опоздал даже в круглосуточный магазин. Эх, думаю, теперь все одно, опохмел пролетел, буду дальше спать. Проснулся на обеденный перерыв. В окошко на двор гляжу: пьяный снег – не успел пойти, уже лежит. Обед варить лень. Скушал пельмень – временно пообедал это называется. Почему-то после того, как подкрепишь свои силы, хочется лечь и отдохнуть. Отчего бы не отдохнуть? – Сыт ведь я? – Сыт. Одеждой и теплом обеспечен? – Вполне: есть целых полторы пары целых кальсон. Прилягу-ка я, посплю, а если не усну, встану и пойду работать, тогда уж точно усну.

Так и вышло: лучшее из снотворных для творческого человека – труд умственный.

Нет на свете дороги длиннее, чем день.

Нет на свете напитка хмельнее, чем лень:

чуть хлебнешь и уснешь; не успеешь проснуться –

жизнь, как миг, пронеслась,

промелькнула, как тень…

– На Хайама похоже, – не удержался ДС (он любит Хайама и кое-что переводил из него для себя).

– Перекличка через века, – подтвердил ИАХ.

Великой жадностью как пламенем объятый,

желал всех женщин я, вдыхал все ароматы.

Не сам ли ты, Господь, со мною вместе пьешь?

Опустошу кувшин – а он все непочатый.

– Чистый Хайам! – воскликнул ДС. – Я даже, кажется, первую пару строк где-то видел.

Жанр «ругайя» и того около

Да, это Хайам, только из недописанного. Не успел он – дописал я две нижние строки, пособил… Цикл целый у меня есть: хайямины, а также ругайи, заместо рубайев, значит. К примеру вот.

Ты одинок уж тем, что ты родился.

Ты одинок уж тем, что ты умрешь.

За что же ты на Бога рассердился?

Он тоже одинок, едрена вошь!

Эта ругайя в основном самому себе адресована и потому номер один имеет, заметьте. А послемыслие к ней уже в другом жанре:

Манифестявина

Одинокие всех стран, соединяйтесь!

Одиночеством друг к другу прислоняйтесь!

Поделиться одиночеством – не грех:

Одиночество одно у нас на всех!

А вот это -

О современном читателе ругайя № 111

О, как читатель поредел.

Литература – не у дел.

Народ предпочитает чтиво

на уровне презерватива:

употребил – и в унитаз.

Живем ведь тоже только раз.

М-да-с…

– Сурово, Иван Афанасич, – отозвался ДС, оторвавшись от клубничного кейка. – Сурово, но справедливо. Ругайя – любопытное пополнение сатирического жанра, хотя строфа не омаровская.

– Тут в содержании основная сермяга, хотя форма тоже передает суть, не поспорю. Хайамовскую строфу, между прочим, и не все переводчики соблюдают. Язык русский наш всякую иномысль и инакообраз воспринимает, но и свои требованья прилагает к гостеприимству…

О несовместимости саможалости и любви к себе

В нетопленой избе я понял суть урока:

кто не жесток к себе –

к тому судьба жестока.

Не напилил я дров – мозоли пожалел,

и вот сижу, дрожу и вою одиноко…

Строфа в этой саморугайе хайамовская, не так ли? А содержание уже больше нашенское, расейское, хотя и общелюдское в немалой степени, как и здесь:

Алаверды Омару от Кальмара X Аль Авина

Я понял: глупость – злейшее коварство,

а зависть тяжелее всех утрат.

От друга яд – сильнейшее лекарство,

от недруга нектар – страшнейший яд.

Это из рукописи «Сезонная распропажа», в работе пока… И вот про дружество тоже уж кстати.

О Неопознанных Вещающих Субъектах

Не всякий друг

распознается вдруг:

иного годы раскрывают,

врагом иного называют

за то, что правду говорит,

а рот платочком не прикрыт.

Оля зааплодировала, ДС хотел добавить что-то еще, как вдруг слова его заглушило громкое хрюканье на высокой ноте, окончившееся пронзительным «уиииииииииии»…

Сеанс гипноза с оправданием

В тот же миг на скатерти-самобранке появился розовый, свежежареный, душистый, дымящийся поросенок в яблоках, с завинченным хвостиком и улыбкой Будды, с цветком ромашки в зубах.

Все мы дружно ахнули, наши желудки тоже, и застыли в экстазе гастрономического благоговения.

Иван Афанасьевич же, слегка насладившись произведенным впечатлением, садистски сказал:

– Не для еды, извините. Для вдохновения. Это не блюдо. Ма-те-ри-а-ли-зо-вав-ша-я-ся мыслеформа.

– Наглядное пособие? – упавшим голосом спросила Оля, сглотнув слюну.

– В некотором роде. Демонстрация психотворения, голограмма.

– А как же запах? Дымок?…

– Сила внушения. Гипноз. Коллективное надувательство. Свинью вам подложил без зазрения совести, но – с оправданием:

Апология Свиньи, к году Золотой Свиньи

Свинья – не праздное животное,

она всего лишь безработная.

Доверьтесь ей, возьмите в штат,

достойный дайте ей оклад –

ей-ей, Свинья себя покажет

и слова лишнего не скажет,

а ежели уйдет в запой,

начальника возьмет с собой…

Последнюю пару строк ИАХ прочел с особой выразительностью, сделал опрокидон и продолжил.

Свинья – не грязное животное,

а очень даже чистоплотное.

Сама в своей грязи валяется,

а в ближних грязью не кидается.

Душа и туша – не одно.

Глянь, что ни совесть – то пятно,

и Солнце состоит из пятен,

а мир наш так ли уж опрятен?…

Свинья, если хотите знать,

свинарник может свой прибрать.

Ей просто этого, не хочется –

порядок – пропуск в одиночество,

свинье же, как и вам, друзья,

без нежной дружбы жить нельзя.

Явление кота народу. Кошкотерапия и пр.

Мощно хрюкнув на прощанье, подмигнув одним глазом и выплюнув ромашку, поросенок исчез. Ромашка, что характерно, попала в рюмашку ИАХ, точно по рифме. ИАХ осторожно извлек ее оттуда, стряхнул капли себе в рот, а цветок протянул Оле.

Робко, двумя пальцами Оля взялась за стебелек. Ромашка была настоящая. Не мыслеформенная.

– Поняааатно, – загадочно протянул ДС.

– Что понятно? – поинтересовался ИАХ.

– Про хрюкосущность понятно.

– Рад очень. А это к ней послемыслие, моральное, тсзть, начехление.

В своем домашнем бардаке

ты с миром всем накоротке,

а вот на свалке-социалке

с собой и с Богом – в перепалке.

Или, прозой выражаясь, лучше самому быть свиньей, чем в свинстве участвовать.

– А другие подсущности или, может, надсущности посещают вас, Иван Афанасич? – спросила Оля.

– Разумеется. Как-то во время психоэкстатического сеанса «Интегросуть» по методу доктора Лопатова подслушал, как подсущность гуру-собака говорит подсущности щенку-ученику о реинкарнаци:

В нашей жизни собачьей

все не так, все иначе…

Потерпи, а потом,

глядь, и станешь котом.

На последнем слове последней строчки… Ну да, читатель уже ждет еще чего-нибудь эдакого мыслетрансформенного – ждали, вздрюченные мистическим поросенком, и мы, и в ожидании не обманулись: раздался громкий, довольно-таки противный, а если честно, почти матерный мяв.

Раздался со стороны океана, который окружал нас со всех сторон. И матомяв или мявомат тоже, казалось, со всех сторон нас окружал, как и в жизни, но источника видно не было. Иван Афанасьевич понимающе улыбался. Позвал:

– Хвостик! А ну, подь сюды. Кыс-кыс-кыс.

Хвостика не последовало, но мяв прекратился, и наступила блаженная созерцательная тишина.

Мы осмотрелись. Воды и небеса, небеса и воды… Плотоостров Халявин продолжал тихо плыть, а Океан Настроений жил вокруг своей жизнью, жил и дышал. Летучие рыбы стайкою, словно школьницы, вылетели из набежавшей волны и обдали нас веселыми солеными брызгами. Еле различимо маячил вдали «Цинциннат». Беззвучно, как во сне, прошествовала огромная водяная гора – волна-небоскреб. Шла было на нас прямо, но передумала…

Какая сила, спрашивали мы себя, все это откуда-то вызвала?… Как облекла чувства, мысли, переживания, судьбы целые, жизненные истории – в вещества, в существа, в плотность, в зримость, в слышимость, в ощутимость на ощупь, на вкус и запах?… Неужели все это только игра нашего воображения, забавы фантазии и словесные изыски?

Не думается ли вам иногда, милый читатель, что и тот живой, ласковый и жестокий мир, который нас с вами окружает, от которого мы плоть и кровь – тоже Чье-то воображение, игра или сновидение?…

Негромкое, но отчетливое чавканье, вперемешку с рыкоурчанием: «рррмвавава!.. рррмввууррр!», заставило нас прервать размышления.

Прямо перед нами на скатерти-самобранке сидел кот энциклопедически-помойного цвета, иными прилагательными передать окрас его затрудняюсь. Драный и рваноухий, как уважающему себя коту полагается, сидел кот – и жрал.

Со скоростью необычайной, как пылесос, влопывал в себя последние остатки того, что только что было, казалось, образчиком неизбывного и немеркнущего кулинарного изобилия.

– Ну кыш, кыш, хватит жадничать, – с напускной строгостью обратился к коту ИАХ. – А впрочем, чего уж… Доедывай, как говорится, угоючено. Щас еще сделаем: шгетмадпоаопоегопивпоф!

Скатерть разом пополнилась, а кот отскочил в сторонку, облизываясь и тракторно мурлыкая.

– Так вот кто петуший супостат, – догадался я.

– Еще одна подсущность? – спросил ДС.

– Вай нот иф ее, – подмигнул ИАХ чуть исподлобья, слегка наклонив голову и приподняв одно плечо так, что сам стал смахивать на кота. – Люблю мя-ясо, в людях кое-что понимяу… в крышах…

– Как звать? Хвостик, да? – осведомилась Оля.

– Хвостик – это аббревиатура, – важно сказал ИАХ. – Для домашнего употребления. А полное имя, прошу любить и жаловать – Нахвостодоносор.

– В честь этого? Как его… На ухо… На в ухо…

– Не столько в честь, сколько в отличие.

Вавилонский царь Навуходоносор, вами в виду имеемый, доносил сведения о себе людям на ухо, точнее, в ухо и на. Мы же с Хвостиком именно и исключительно на хвосте доносим до мира сего весть о собственном существовании и необходимости его всемерного расширения и всевозможного продолжения.

Нахвостодоносор, словно в подтверждение слов ИАХ, вдруг впрыгнул ДС в тарелку, хвостом же действительно, донес нечто до его носа.

– Тааак, – протянул ДС. – А знаете ли вы, милорд, что имеете дело с психиатром? И сверх того, опытным кошковедом и котоводом?

– А ну-ка брысь, – поспешил загладить неловкость ИАХ. – Это он от гостеприимства ошалевает, притворяется невменяемым. А в остальном воспитанный и психотерапию умеет производить.

– Да? – встрепенулась Оля. – В каких случаях?

– В моих частных конкретных случаях перебора и недоопохмела. Перебираешь денек-другой, запой надвигается – тут как тут котяга, тигром глядит, чертом носится, метить все начинает, в подушку презенты кладет – поневоле завяжешь, покуда не выветрится… А в похмельном страдании жалость к тебе имеет, на грудь садится, мурчит, тоску утоляет и успокаивает лучше любого феназепама; или же на плечо – к голове жмется, снимает боль…

– Могу засвидетельствовать, – поддержал я, – кошкотерапия – реальное средство вспомоществования при разнообразных недугах, включая и депрессии, и зависимостные отягощения.

– А собакотерапия? – спросила Оля. – У меня как-то больше с собаками лад…

Как раз на слове «собаками» Нахвостодоносор очутился на коленях у Оли, и последовала короткая неразбериха, завершившаяся Олиным взвизгом и пружинным соскоком кота. Оля вскинула оцарапанную руку, а кот – свой ободранный хвост и напряженно задергал им из стороны в сторону.

– Спокойствие, – произнес Иван Афанасьевич – Ручку мы щас поправим: фуххь! – нежно дунув на кровоточащую царапину, ИАХ произвел скругленное движение рукой вверх, словно подбросил воздушный шарик, и царапина на наших глазах вмиг побледнела и почти затянулась.

– А с тобой, друг сердешный, поговорим.

Посмотрел на кота. Специально так посмотрел, гипнотически – не берусь описывать, не получится. Факт лишь тот, и его придется оставить истории, что Навухо, простите, Нахвостодоносор – под взглядом Ивана Афанасьевича заговорил.

Прошу только без чересчур близких популярных аналогий. Никаким булгаковским Бегемотом или гофмановским продвинутым котярой не пахло. Речь Нахвостодоносора была не звуковой, а двигательной, пантомимической, но от этого не менее, а более выразительной. Перевод же ее в слова с целью обнародования осуществлял сам ИАХ, произнося вслух ответы кота на его вопросы.

– Объясни, паршивец, с какой целью ты прыгнул на колени к этой любезной даме, притом без спроса?

– Попрошу не грубить, я не паршивец. Я породистый уникальный кот высшей категории. Особе этой хотел доказать, что именно мы, племя кошачьих, являемся наиболее достойными уважения, преклонения и обожания существами.

– И что, царапнувши – доказал?

Доказательство было прервано. Вместо того, чтобы воспринять передаваемою мною сообщение, меня начали поглаживать и придерживать, чуть ли не обнимать, а вам ли не знать, что объятие – всегда немножечко удушение. Я и дал понять, что не терплю подобного обращения: кот я, однако.

– А не собака, да?

– Ф-фу, собаки! Презренные существа! Вонюги!

– Отношение понято. Ну, а люди тебе как?…

– Люди – полезные животные, если не пристают, не фамильярничают и не забывают своих служебных обязанностей. Я отнюдь не противник человеководства. Когда есть хороший дом, все условия, почему бы не завести людей в умеренном количестве? Можно и одним экземпляром обойтись, если приучить его соблюдать график поставки продуктов питания, обеспечения наличия мягкой мебели, тепла и других необходимых составляющих нашего бытия. Главное, чтобы перебоев не было.

– Почему ты уверен, что мы предназначены служить кошкам и обязаны тебя кормить и ублажать?

– Потому, что это доставляет вам удовольствие. Потому, что это у вас получается – обслуживать нас – у одних лучше, у других хуже, у третьих совсем нет, но в основном прилично. Наше племя начало приручать вас с той поры, когда вы еще не понимали, что вы люди, то бишь наши слуги. Вы сопротивлялись приручению упрямо и долго, кое-кто сопротивляется и сейчас… Нам пришлось пойти на многие жертвы: резко уменьшить размеры, привыкнуть ловить недостойную мелочевку типа мышей, ластиться и так далее. Но ведь это не вечно. Мы, кошки, умеем ждать. А вы, люди, – не умеете…

Внезапно ИАХ опустился на четвереньки рядом с котом, слегка выгнул спину, и мы услышали:

Человек носит в своем мундире

мильон жучков,

человек прячет в своей квартире

мильон мышей,

человек видит гораздо уже

своих зрачков,

человек слышит гораздо хуже

своих ушей,

а мы, кошки,

весьма внимательны, весьма сторожки,

а мы, кошки,

где мышки ведаем, где блошки, мошки…

на то мы кошки…

Человек ставит в своем жилище

мильон сучков,

человек бродит и где-то ищет

мильон грошей,

человек слепнет гораздо глубже

своих зрачков,

человек глохнет гораздо глуше

своих ушей,

а мы, кошки,

то на обочине, то на окошке,

мы, кошки, не отклоняемся от той дорожки,

где ходят кошки…

Человек тащит в свой холодильник

мильон бычков,

человек ставит себе будильник

и ловит вшей,

человек может построить храм

из чужих клочков,

человек может присвоить хлам

из чужих ушей,

а мы, кошки,

хоть с виду мелкие, – отнюдь не сошки,

от вас оставить мы могли бы

рожки да ножки,

но подождем немножко…

– Это была Песнь Нахвостодоносора, – пояснил, поднявшись с четверенек, Иван Афанасьевич. – Гимн кошачьего племени и предупреждение роду человечьему… Эй, куда?! Ух, прохвост!

Кот вырвался из гипноза. Сначала метнулся к воде, потом резко в сторону – и полез на пальму. Уже почти до верхушки добрался, уже петух гневно вскудахнул и залопотал крыльями, но меткая рука ИАХ вовремя запустила в кота уткой по-пекински.

Остановленный неслабым ударом, Нахвостодоносор, скребя всеми четырьмя лапами, с гнусным мявом заскользил по ребристому стволу вниз, соскочил наземь и, нервно отряхнувшись, уселся стеречь петуха под пальмой.

Утка же по-пекински, к нашему удивлению, после столь необычного использования вниз не упала, а совершив в воздухе немыслимый пируэт, вытрясла из себя огурцы, блины и еще какие-то составляющие, расправила крылья, верней, то, что от них оставалось после кулинарной обработки, – и…

Полетела.