Двор разражается насилием

Двор разражается насилием

В семь утра, во время следующей переклички, когда заключенные более-менее спокойно поют свои номера, внезапно происходит вспышка насилия. Пол-5704, истощенный постоянным недосыпанием и раздраженный тем, что стал мишенью для охранников почти каждой смены, наносит ответный удар. Он отказывается делать приседания. Серос приказывает остальным приседать до тех пор, пока № 5704 к ним не присоединится; эти мучения закончатся только тогда, когда он подчинится. Заключенный № 5704 не реагирует на эту приманку.

В обширной беседе с Кертом Бэнксом Пол-5704 описал этот инцидент со своей точки зрения и выразил назревавший в нем гнев:

«У меня очень плохая растяжка, и я не собирался ее улучшать. Я сказал им об этом, но они ответили: „Заткнись и приседай“. „Да пошел ты, придурок“, — сказал я, все еще лежа на полу. Я хотел встать, чтобы меня снова отвели в карцер, но он [Серос] прижал меня к стене. Мы начали драться, мы колотили друг друга и орали. Я хотел размахнуться и ударить его в лицо, но для меня это было бы насилием… я — пацифист, как вы знаете, я не думал, что способен на такое. Во время очередных издевательств я повредил ногу и попросил вызвать врача, но вместо этого меня отвели в карцер. Я действительно угрожал, что „раздавлю“ его, когда выйду из карцера, поэтому они держали меня там до тех пор, пока все остальные не позавтракали. Когда они, наконец, меня выпустили, я был в ярости и попытался ударить этого охранника [Сероса].

Чтобы меня усмирить, потребовалось два охранника.

Они отвели меня в отдельную комнату, чтобы я позавтракал в одиночестве. Я снова пожаловался на боль в ноге и попросил вызвать врача. Но я не позволил охранникам осмотреть мою ногу. Что они в этом понимают?

Я поел в одиночестве, но извинился перед [Варнишем], который был наименее враждебен ко мне. Но мне очень хотелось врезать „Джону Уэйну“, этому парню из Атланты. Я буддист, а он все время обзывает меня коммунистом, просто чтобы спровоцировать, и ему это удается. Сейчас я думаю, некоторые охранники, например, большой Лендри [Джефф], вели себя мягко только потому, что им приказали так себя вести»[114].

Охранник Джон Лендри пишет в дневнике, что № 5704 создавал больше всего трудностей, «во всяком случае, его чаще всего наказывали»:

«После каждого случая он [№ 5704] впадает в депрессию, но его дух, который он называет „менталитетом бродяги“, продолжает укрепляться. Он — один из самых волевых заключенных. Еще он отказался мыть посуду после обеда, и я рекомендую кормить его хуже всех и лишить привилегии курения — он заядлый курильщик».

А вот другая точка зрения: точный и проницательный отчет охранника Сероса об этом серьезном инциденте и о психологии заключенных в целом:

«Один из заключенных, № 5704, совершенно не хотел сотрудничать, и я решил отвести его в карцер. К тому времени это была обычная практика. Он отреагировал с яростью, и мне пришлось защищаться, не мне самому, но как охраннику. Он ненавидел меня, как охранника.

Он реагировал на униформу; я чувствовал, что он проецирует на меня этот образ. У меня не было выбора, и мне пришлось защищаться. Я не понимал, почему другие охранники не спешат мне на помощь. Все были потрясены.

Тогда я понял, что я такой же заключенный, как и они. Я был просто мишенью для их гнева. У них было больше свободы в действиях. Я не думаю, что у нас был выбор. Мы тоже были подавлены этой ситуацией, но у нас, охранников, была иллюзия свободы. Тогда я этого не понимал, иначе ушел бы. Мы все стали рабами денег. Заключенные стали нашими рабами; а мы стали рабами денег. Позже я понял, что все мы были рабами этой атмосферы. Мы думали об этом просто как об „эксперименте“, это означало, что на самом деле никто не причиняет никому вреда. Это была иллюзия свободы. Я знал, что мог уйти, но не ушел, потому что не мог — я был рабом всего этого»[115].

Заключенный Джим-4325 тоже соглашается, что во всей ситуации было что-то рабское: «Хуже всего была расписанная по минутам жизнь и необходимость беспрекословно подчиняться охранникам. Унижение от того, что мы были практически рабами охранников, вот что было хуже всего»[116].

Но охранник Серос не позволял, чтобы ощущение, что он попал в ловушку своей роли, мешало ему проявлять свою власть. Он замечает: «Мне нравилось их мучить. Меня беспокоило, что Сержант, № 2093, такой покорный. Я семь раз заставлял его чистить кремом для обуви мои ботинки, и он ни разу не возразил»[117].

Размышления охранника Венди свидетельствуют о том, что дегуманизированное восприятие заключенных проникло в его мышление: «В четверг заключенные вели себя очень послушно, если не считать небольшой стычки между Серосом и № 5704, это был небольшой всплеск насилия, который мне совершенно не понравился. Я воспринимал заключенных как овец, и меня совершенно не волновало их состояние»[118].

В заключительном отчете охранника Сероса мы находим другой взгляд на растущую дегуманизацию заключенных в восприятии охранников:

«Несколько раз я забывал, что заключенные — это люди, но я всегда ловил себя на этом и напоминал себе, что они — люди. Я просто считал их „заключенными“, как будто в них нет ничего человеческого. Это бывало иногда, обычно когда я отдавал им приказы. Я устал, мне было противно — таким было мое обычное состояние. Я изо всех сил заставлял себя дегуманизировать их — так мне было легче»[119].

По мнению всех наших сотрудников, из всех охранников точнее всех «следует правилам» Варниш. Он старше почти всех охранников, ему, как и Арнетту, 24 года. Они оба аспиранты и должны быть немного более зрелыми людьми, чем другие охранники. Серосу, Венди и Джону Лендри всего по 18 лет.

Отчеты дневной смены Варниша — самые подробные и длинные, в них описаны отдельные случаи неподчинения заключенных. Но в них редко комментируются действия охранников и совершенно отсутствуют упоминания о влиянии психологических сил. Варниш наказывает заключенных только за нарушение правил и ни за что другое. Его ролевое поведение полностью интернализовано, в тюрьме он совершенный охранник. Он ведет себя не так демонстративно и жестоко, как некоторые другие охранники, например Арнетт и Хеллман. С другой стороны, он не пытается понравиться заключенным, как Джефф Лендри. Он просто делает свою работу, спокойно и эффективно. Из накопившихся сведений о нем следует, что, он, как ему кажется, иногда ведет себя эгоцентрично и склонен к догматизму.

«Иногда мы почти не напрягались — мы не унижали заключенных настолько, насколько могли бы», — пишет Варниш.

Роли могут влиять не только на эмоции, но и на мышление, и это интересно отражено в самоанализе Варниша после эксперимента:

«В начале эксперимента я был уверен, что, скорее всего, смогу действовать так, как требует исследование, но постепенно я стал с удивлением замечать, что у меня возникают чувства, которых я раньше в себе не наблюдал. Я действительно начал чувствовать себя как настоящий охранник, хотя искренне считал, что неспособен на подобное поведение. Я был удивлен — нет, я был встревожен, — когда обнаружил, что могу… что могу вести себя так, как раньше не мог и помыслить. И при этом я не испытывал никаких сожалений, не испытывал чувства вины. Только потом, когда я начал размышлять над тем, что сделал, я начал понимать, как себя вел, я понял, что раньше просто не замечал в себе подобных качеств»[120].

Новые мучения заключенного № 5704

Нападение заключенного Пола-5704 на Сероса — главная тема разговора в комнате охранников в 10 утра, когда заступает дневная смена и охранники переодеваются. Все решают, что № 5704 требует особого внимания и дисциплины, так как подобное поведение недопустимо.

Заключенный № 5704 не принимает участия в перекличке в 11.30, потому что прикован цепью к своей кровати в первой камере. Всем остальным охранник Арнетт приказывает лечь на пол и сделать 70 отжиманий — в наказание за непослушание № 5704. Заключенные теряют силы, потому что плохо едят и мало спят, но все же способны выполнить этот приказ. Я не могу отжаться 70 раз, даже хорошо поев и выспавшись, — похоже, они активно улучшают свою спортивную форму, но неохотно и с жалким видом.

Продолжая ироническую музыкальную тему предыдущего дня, заключенным приказывают петь, громко и четко: «Что за прекрасное утро» и «О, благодать», в сочетании с припевом дурацкой детской песенки. Пол-5704 скоро присоединяется к товарищам, но продолжает перечить охранникам и снова оказывается в карцере. Он кричит и сыплет проклятиями во всю силу своих легких и снова выбивает деревянную перегородку между двумя отделениями карцера. Охранники вытаскивают его, надевают на него наручники, сковывают лодыжки цепью, отводят во вторую камеру и ставят на место перегородку в карцере. В одиночке теперь два отделения — на тот случай, если дисциплинарные меры потребуются сразу двум заключенным.

№ 5704 демонстрирует изобретательность настоящего заключенного — каким-то образом ему удается запереть задвижку на двери камеры. Он заперся и издевается над охранниками. Охранники снова врываются в его камеру и тащат назад в отремонтированный карцер. Здесь он будет сидеть до тех пор, пока не предстанет перед комиссией по условно-досрочному освобождению для дисциплинарных слушаний, заседание которой состоится позже в этот же день.

Буйное поведение № 5704 наконец выводит из себя охранника Арнетта, который старательно демонстрирует хладнокровие. Он старше почти всех охранников, учится в аспирантуре факультета социологии, успел поработать в трех колониях для несовершеннолетних, и был обвинен (а затем оправдан) в «незаконных акциях» в поддержку гражданских прав. У Арнетта самый большой опыт, и он помогает ему быть добросовестным охранником. Но он не испытывает никакого сострадания к заключенным, просто во дворе он ведет себя абсолютно профессионально. Он точно формулирует команды и полностью контролирует свои жесты. Он стал статусной, авторитетной фигурой, вроде телеведущего. У него правильные движения головы, шеи и плеч и выразительные жесты рук. Все его слова и действия тщательно продуманы. Арнетт излучает чувство сдержанного внимания ко всему, что происходит вокруг. Очень трудно представить, что его можно выбить из колеи или что кто-то начнет с ним спорить.

«Я несколько удивлен собственным хладнокровием. Я разозлился только один раз, ненадолго, когда № 5704 снял замок с двери своей камеры и ткнул меня в живот моей собственной палкой (которой до этого я ткнул его). Все остальное время я чувствовал себя довольно расслабленно. Я никогда не испытывал ощущения власти или удовольствия, когда унижал людей или отдавал приказы»[121].

В тюремной атмосфере Арнетт использовал на практике результаты некоторых социологических исследований:

«Я читал, что скуку и другие аспекты тюремной жизни можно использовать для того, чтобы дезориентировать людей, лишить их ощущения собственной личности. С этой же целью заключенных загружают монотонной работой, наказывают всех из-за плохого поведения одного, требуют идеального выполнения обычных действий во время перекличек. Я всегда был чувствителен к власти тех, кто управляет социальным окружением, и пытался устранить солидарность [заключенных], используя некоторые из этих методов. Но я старался не злоупотреблять ими, потому что не хотел быть жестоким»[122].

Оспаривая возможность условно-досрочного освобождения заключенного № 5704, Арнетт писал комиссии: «Вряд ли можно перечислить все нарушения № 5704. Он систематически и демонстративно не подчиняется, у него бывают вспышки насилия и колебания настроения, он постоянно подстрекает других заключенных к неповиновению и отказу от сотрудничества. Он ведет себя ужасно, даже когда знает, что за его поведение будут наказаны другие заключенные. Дисциплинарный совет должен отнестись к нему со всей серьезностью».

Заключенный № 416 бросает вызов системе с помощью голодовки

Заключенный № 5704 был не единственным нарушителем спокойствия. Безумие этого места, к которому мы уже привыкли за несколько дней, прошедших с воскресенья, коснулось и заключенного № 416, хотя он стал заключенным только вчера, заняв место Дуга-8612, которого мы освободили первым. Сначала № 416 не мог поверить своим глазам и захотел немедленно выйти из эксперимента. Но сокамерники сказали ему, что по своей воле уйти невозможно. Они передали ему ложный слух, пущенный заключенным № 8612, о том, что «они» не разрешат никому уйти раньше времени. Как поется в известной песне «Отель „Калифорния“»: «Номер можно освободить, но невозможно уйти».

Вместо того чтобы проверить это ложное утверждение, заключенный № 416 решил использовать пассивный метод побега. «У меня был план, — сказал он позже. — Я решил использовать „лазейку“ в своем контракте, составленном в спешке. Но как я мог влиять на систему, кроме подачи официальных просьб? Я мог взбунтоваться, как Пол-5704. Но я решил использовать легальные действия, чтобы выйти на свободу, и мои чувства не имели большого значения, хотя я и следовал им для достижения своей цели. Я решил исчерпать ресурсы этой мнимой тюрьмы: мое поведение должно стать невыносимым, я должен отказываться от любого вознаграждения и принимать все наказания». (Вряд ли № 416 тогда знал, что следовал стратегии, которую использовали профсоюзы в борьбе против руководства компаний. «Играя по правилам», или, по официальному названию, «работая по инструкции», они тем самым выявляли внутренние недостатки системы и тем самым затрудняли ее работу[123].)

№ 416 решил действовать быстро, ведь, отказываясь от еды, которую предлагали охранники, он сразу же мог устранить один из источников их власти. Я наблюдал за этим тощим парнем: неразвитая мускулатура, 60 кг веса при 172 см роста. Мне казалось, что он и так похож на голодающего.

В некотором смысле первый день в Стэнфордской тюрьме повлиял на Клея-416 сильнее, чем на других заключенных. Он говорит об этом в своем отзыве, написанном в странно обезличенном стиле:

«Я начал чувствовать, что теряю идентичность. Терять того, кого я называю „Клеем“, того, кто привел меня в это место, тот, кто добровольно оказался в этой тюрьме — а для меня это была тюрьма и до сих пор остается тюрьмой, я не считаю это экспериментом или моделированием, это тюрьма, которой управляло не государство, а психологи. Я стал чувствовать, что моя идентичность, тот, кем я был, тот, кто решил отправиться в тюрьму, — был где-то далеко, он отдалялся, пока, наконец, я перестал им быть. Я был „номером 416“. Я действительно стал своим номером, и заключенному № 416 нужно было решить, что делать. Именно тогда я решил объявить голодовку. Я выбрал голодовку, потому что еда была единственным вознаграждением, которое давали нам охранники. Они всегда угрожали, что они не дадут нам поесть, но не могли лишить нас еды. И я прекратил есть. У меня появилась какая-то власть, потому что я обнаружил, что они ничего не могут с этим сделать. Если бы им не удалось заставить меня поесть, они в конце концов сели бы в лужу. Поэтому голодовкой я как будто бы унижал их»[124].

Для начала он отказался притронуться к обеду. Арнетт сообщает, что слышал, как № 416 сказал сокамерникам, что намерен голодать до тех пор, пока не получит юридической консультации, которой он потребовал. Он сказал, что «примерно через 12 часов я, наверное, упаду в обморок, и что они тогда будут делать? Им придется уступить». Арнетт считает его исключительно «наглым и дерзким» заключенным. Он не видит в его голодовке ничего благородного.

Это был еще один заключенный, создавший смелый план неповиновения, бросающий прямой вызов власти охранников. Этот акт мог превратить заключенного № 416 в героя непротивления насилием, и вокруг него могли бы сплотиться другие заключенные. Он мог вывести их из ступора слепого подчинения — как Махатма Ганди. И, напротив, там, где все ресурсы власти принадлежат системе, очевидно, что насилие, к которому прибегает № 5407, ничего не дает. Я надеялся, что № 416 придумает другой план и вовлечет сокамерников и других заключенных в общую акцию неповиновения, используя массовую голодовку как протест против жестокого обращения. Но при этом я видел, что он сосредоточен на самом себе и едва ли осознает, что в протесты можно и нужно вовлечь товарищей.

Еще двое заключенных переживают нервный срыв

Оказалось, что проблемы, созданные № 5407 и № 416, привели к цепной реакции конфронтации. Мать заключенного № 1037 была права. Она увидела, что ее сын, Рич, плохо выглядит; теперь это вижу и я. После свидания с родителями он становился все более и более подавленным; вероятно, он жалел, что они собирались забрать его домой. Вместо того чтобы согласиться с матерью и признать свое состояние, Рич, вероятно, решил, что на кону стоит его мужественность. Он хотел доказать, что сможет справиться с ситуацией «как мужчина». Но не смог. Как и его сокамерники № 8612 и № 819 из некогда мятежной второй камеры, Рич-1037 начинает проявлять симптомы стресса, настолько сильного, что мне приходится отвести его в тихую комнату за пределами тюремного двора и сказать, что будет лучше, если мы немедленно предоставим ему условно-досрочное освобождение. Он удивился и обрадовался этой хорошей новости. Я помогаю ему переодеться, но он все еще сомневается. Я говорю ему, что он получит все деньги, заработанные за время эксперимента, и скоро мы свяжемся с ним и со всеми другими студентами, чтобы обобщить результаты исследования, провести заключительный опрос и заплатить за участие в эксперименте.

Позже заключенный № 1037 сказал, что хуже всего в эксперименте были «моменты, когда действия охранников вызывали ощущение, будто они выражают свои настоящие чувства, а не просто играют роль охранников. Например, несколько раз, когда мы делали упражнения, с заключенными обращались очень жестоко. Казалось, некоторые охранники наслаждаются нашими муками»[125].

Когда на свидание к нему пришли родители, новость об условно-досрочном освобождении № 1037 расстроила заключенного № 4325, у которого стресс был сильнее, чем нам казалось. «Большой Джим», как прозвала его наша исследовательская команда, казался сильным и уверенным парнем, а по результатам предварительных отборочных тестов он получил совершенно нормальные показатели по всем параметрам. Но в этот день у него неожиданно произошел срыв.

«Когда нам сказали о предстоящей встрече с комиссией по условно-досрочному освобождению, я стал надеяться, что меня выпустят. Но когда Рича [№ 1037] отпустили, а меня нет, я совсем пал духом. Это известие сильно на меня повлияло, и я окончательно впал в отчаяние. Я „сломался“. Я осознал, что мои эмоции гораздо сильнее, чем я думал, и понял, как на самом деле прекрасна моя обычная жизнь. Если тюрьма на самом деле напоминает то, через что я здесь прошел, я не знаю, кому она может помочь»[126].

Я сказал ему то же самое, что и № 1037, а именно, что мы и так собирались скоро освободить его за хорошее поведение, и если он хочет, то может уйти раньше. Я поблагодарил его за участие, выразил сожаление, что эксперимент оказался для него настолько трудным, и пригласил принять участие в скором обсуждении результатов исследования. Я хотел снова собрать всех студентов, чтобы обсудить их реакции некоторое время спустя после необычного эксперимента. Он взял свои вещи и спокойно ушел, заявив, что ему не нужна встреча с психологом-консультантом в студенческой поликлинике.

В журнале начальника тюрьмы сказано: «№ 4325 реагирует ужасно, и к половине шестого вечера его нужно выпустить, потому что у него такие же сильные реакции, какие были у № 819 [Стью] и у № 8612 [Дуга]». В журнале также описан любопытный факт: никто из заключенных и охранников даже не упоминает об освобождении № 4325. Ушедшие — забыты. Покойтесь с миром. Очевидно, к этому времени в изнурительной тюремной проверке на прочность важно лишь то, кто еще остался, — а не то, кто здесь был. Вот уж точно, с глаз долой — из сердца вон.

Письма домой из Стэнфордской тюрьмы

«Сегодня, когда заключенные писали письма домой, снова рассказывая о том, как прекрасно они проводят здесь время, заключенный № 5486 [Джерри] смог правильно написать письмо только с третьей попытки, — сообщает охранник Маркус. — Поведение этого заключенного и отношение к власти постоянно ухудшаются по сравнению с первыми днями, когда он был в образцовой третьей камере. Когда № 5486 перевели в другую камеру, он попал под дурное влияние новых сокамерников, и сейчас он ведет себя все хуже, особенно во время перекличек. Он добивается единственной цели: подорвать авторитет сотрудников тюрьмы».

Отчет Арнетта квалифицирует поведение этого некогда примерного заключенного как новый сложный случай: «С тех пор как заключенного № 5486 разлучили с № 4325 и № 2093, его товарищами по третьей камере, он постепенно катится по наклонной плоскости. Он превратился в клоуна и фигляра. Его недопустимое поведение необходимо выправить, пока оно не привело к серьезным последствиям».

Третий охранник дневной смены, Джон Лендри, тоже был недоволен, когда «№ 5486 начал издеваться над письмами. Это был признак общего нежелания сотрудничать. Я рекомендую, в качестве наказания, заставить его переписать письмо 15 раз».

К чаепитию Безумного Шляпника присоединяется Кристина

Когда в четверг комиссия по условно-досрочному освобождению и дисциплинарный совет закончили свои обсуждения, Карло нужно было вернуться в город по срочным делам. Я обрадовался, что мне не пришлось приглашать его в ресторан, потому что хотел быть на месте ко времени свиданий, сразу после ужина заключенных. Я должен был извиниться перед миссис И., матерью заключенного № 1037, за свое вчерашнее поведение. Кроме того, я хотел немного расслабиться и поужинать в компании нового члена комиссии, Кристины Маслач.

Кристина недавно получила степень доктора философии по социальной психологии в Стэнфорде и вскоре должна была приступить к обязанностям доцента в Университете Беркли. Ей одной из первых женщин за последние десятилетия факультет психологии предложил работу. Кристина была настоящим чудом — интеллектуальная, невозмутимая и сдержанная. Она много работала и хотела продолжить карьеру в сфере психологических исследований и педагогики. Кристина помогала мне в преподавательской работе, была ценным научным работником, а также стала неофициальным редактором нескольких моих книг.

Я думаю, что влюбился бы в нее, даже если бы она не была так потрясающе красива. Для бедного мальчишки из Бронкса эта изящная «девушка из Калифорнии» была настоящей мечтой. Но раньше мне приходилось соблюдать дистанцию, чтобы мое личное отношение к ней не влияло на рекомендации, связанные с ее работой. Теперь, когда она, исключительно благодаря собственным заслугам, получила одно из лучших преподавательских мест в стране, мы могли не скрывать наших отношений.

Я почти ничего не рассказывал ей о тюремном эксперименте, потому что ей и некоторым другим моим коллегам и аспирантам предстояло участвовать в оценке персонала, заключенных и охранников тюрьмы. Это должно было произойти на следующий день, в пятницу, как раз посередине запланированных двух недель исследования. Я подозревал, что ей не понравилось то, что она увидела и услышала днем, во время дисциплинарных слушаний. Она не сказала ничего, что могло бы меня встревожить. Точнее, она вообще ничего не сказала. Я надеялся, что мы обсудим ее впечатления от Карло и весь ход заседания комиссии за ужином, а также поговорим о том, какой информации я ожидаю от нее в пятницу.

Священник сдерживает обещание о пасторской помощи

Священник, знавший о том, что наша тюрьма — только эксперимент, уже способствовал его достоверности. Он отнесся к своей роли со всей серьезностью и выполнил свое обещание — предложить помощь каждому, кто о ней попросит. Конечно же, отец Макдермот позвонил миссис Уиттлоу, матери Хабби-7258, и сказал ей, что если ее сын хочет выйти из Стэнфордской тюрьмы, то ему нужен адвокат. Вместо того чтобы сказать: «Раз мой сын хочет выйти на волю, я заберу его домой, когда приду в тюрьму в следующий раз», миссис У. послушно делает то, что ей говорят. Она звонит своему племяннику Тиму, юристу, работающему в офисе государственного защитника. Тот, в свою очередь, звонит мне, и мы, действуя по сценарию, договариваемся о визите юриста в пятницу утром. Это еще один реалистичный элемент тюремного опыта, который становится все более ирреальным. Можно подумать, что наша небольшая драма написана Францем Кафкой как сюрреалистическое продолжение «Процесса», или Луиджи Пиранделло, решившим дописать «Покойного Маттиа Паскаля» или же свою знаменитую пьесу «Шесть персонажей в поисках автора».

Герой задним числом

Иногда нужны время и дистанция, чтобы понять истинную ценность того, чему учит нас жизнь. Клей-416 мог бы перефразировать классическую фразу Марлона Брандо из фильма «В порту»: «Я хороший соперник». Клей-416 мог бы сказать: «Я хороший герой». Но в пылу событий его считали всего лишь «нарушителем спокойствия», создающим трудности у товарищей, — мятежником без видимых целей.

Героизм часто требует социальной поддержки. Обычно мы прославляем героические поступки отдельных храбрецов, но не одобряем их, если эти действия создают ощутимые неудобства для остальных, и если не можем понять их побуждений. Семена героического сопротивления всходят лучше всего, когда все члены сообщества готовы чем-то пожертвовать ради общих ценностей и целей. Мы видели это, например, в истории Нельсона Манделы, боровшегося с апартеидом в Южной Африке и брошенного в тюрьму. Во время нацистского Холокоста многие люди в разных европейских странах помогали евреям бежать и давали им приют. Голодовки тоже часто используются в политических целях: лидеры ИРА, содержавшиеся в тюрьме Лонг-Кеш в Белфасте, умерли во время голодовки. Они вместе с другими членами Ирландской армии национального освобождения использовали голодовку, чтобы привлечь внимание к своему статусу политических заключенных и продемонстрировать, что не являются уголовными преступниками[127]. Совсем недавно сотни задержанных, содержавшихся в американской военной тюрьме в Гуантанамо на Кубе, объявили длительную голодовку в знак протеста против незаконного и негуманного задержания и в результате привлекли внимание средств массовой информации.

Что касается Клея-416, хотя у него был личный план эффективного сопротивления, он не поделился им с сокамерниками и с другими заключенными, чтобы они тоже могли к нему присоединиться. Если бы он это сделал, его план, возможно, стал бы основой объединения, коллективным вызовом дьявольской системе, а не остался бы просто причудой отдельного человека. № 416 появился на сцене позже всех; возможно, другие заключенные не успели с ним познакомиться или считали, что он не получил своей доли унижений, как они, в первые дни и ночи. Так или иначе, он остался «чужим», как и Дэйв, наш информатор (заменивший заключенного № 8612). Дэйв быстро перешел на сторону заключенных и вместе с ними стал противником системы, которая наняла его в качестве шпиона. С Клеем-416 случилось иначе. Я думаю, других заключенных отталкивал и его интровертированный стиль поведения. Он привык действовать в одиночку и жил в своем собственном сложном интеллектуальном мире, а не в сфере межличностных отношений. Но его непокорность оказала заметное влияние как минимум на одного заключенного, хотя и после окончания тюремного опыта.

Джерри-5486, которого комиссия по условно-досрочному освобождению окрестила «самоуверенным типом», говорил:

«Меня поразило стоическое упорство Клея, я хотел бы, чтобы он был с нами с самого начала. Определенно, он мог бы повлиять на дальнейшие события».

В своих позднейших размышлениях № 5486 добавляет:

«Когда Клей-416, который первым подал пример реального сопротивления, твердо стоял на своем и категорически отказался есть сосиски, примечательно, что остальные были настроены против него. Если бы он появился раньше, то стал бы их идеалом. Многие говорили, что будут бороться, что объявят голодовку, устроят забастовку и все такое, но когда кому-то, наконец, хватило смелости это сделать, они были против него. Они предпочли сохранить свои маленькие личные удобства, чем видеть, как он следует своим принципам».

Далее Джерри-5486 отмечает, как неприятно было наблюдать стычку между № 416 и № 7258, «между Хабби и Клеем по поводу сосисок и девушки». Позже он стал иначе воспринимать истинный смысл этой стычки, но пока она разворачивалась, не видел ее настоящего значения. Иначе он, возможно, вмешался и разрядил бы обстановку:

«Я понял, что до этого все были поглощены собственными страданиями и тем, что из-за них страдают другие. Было очень грустно все это видеть, тем более что [Хабби] не понимал, что если он не сможет увидеться со своей девушкой, то в этом будет виноват Джон Уэйн, а не Клей. Но [Хабби] попался на крючок и не понимал, что на самом деле происходит»[128].

Тем временем, сидя в одиночке, Клей-416 вел себя как буддист, и Пол-5704 гордился бы им, если бы знал, что Клей использовал нечто вроде тактики интеллектуального выживания дзэн.

«Я все время медитировал. Например, когда я отказался от ужина, охранник [Барден] вывел всех заключенных из камер, пытаясь убедить меня, что из-за этого будут отменены свидания, и сулил прочие мерзости, которых, как я считал, быть не могло. Но я не был в этом уверен; я просто просчитал вероятность. Тогда я стал, не отрываясь, смотреть на капельку воды, оставшуюся от сосиски и блестевшую на жестяной тарелке. Я просто смотрел на эту капельку и концентрировался на ней, сперва горизонтально, а потом вертикально. Никто не мог вывести меня из себя. В карцере я пережил религиозный опыт»[129].

Благодаря пассивному сопротивлению этот тощий мальчишка достиг внутреннего покоя. Он контролировал свое тело, и его разум блуждал вдали от охранников и их унижений. Клей-416 написал трогательный отчет о том, как выиграл битву между волей отдельного человека и властью системы:

«Как только я отказался от еды перед лицом самого властного охранника вечерней смены, я впервые испытал удовлетворение. Мне понравилось, что я привел в бешенство [охранника Хеллмана]. Когда меня отправили в карцер на всю ночь, я ликовал. Я ликовал, потому что был почти уверен, что исчерпал его ресурсы (использовал их против него). Также я с удивлением понял, что в карцере могу пользоваться уединением — это было роскошно. То, что он наказывал других, меня не волновало. Я хотел посмотреть, что будет дальше.

Я знал, я просчитал, что привилегию в виде свиданий с друзьями и родственниками охранники отменить не могут. Я был готов остаться в карцере, возможно, до 10 утра. В карцере я был очень далек от человека, которого звали Клей. Я был „заключенным № 416“, хотел им быть и даже гордился тем, что я — „№ 416“. Этот номер придал мне новую идентичность, потому что № 416 нашел собственный выход из ситуации. Мне не нужно было цепляться за прежнюю мужественность, принадлежащую моему старому имени. В карцере есть полоска света, шириной сантиметров десять, свет идет из дверной щели. Я наблюдал за этой полоской света, и примерно через три часа меня наполнил покой. Это была самая красивая вещь в тюрьме. И мне не показалось. Это так, пойдите, посмотрите сами. Когда меня выпустили, около 11 часов вечера, и я вернулся на свою кровать, я чувствовал, что победил, что моя воля оказалась сильнее ситуации. Этой ночью я спал хорошо».

Самый худший охранник не так уж плох

Керт Бэнкс говорит мне, что из всех охранников он меньше всего уважает Бардена, потому что он мелкий подхалим, поддакивает Хеллману, прячется в тени «босса». Я отношусь к нему так же, хотя с точки зрения заключенных многие охранники гораздо сильнее угрожают их здравомыслию и выживанию. Один из моих сотрудников слышал, как Барден хвастался, будто накануне вечером соблазнил жену своего друга. С двумя друзьями он каждую неделю играет в бридж. Этой женщине 28 лет и у нее двое детей. Она всегда ему нравилась, но до сих пор он не мог набраться храбрости и приударить за ней. Возможно, новое чувство власти придало ему уверенности, и он обманул старого друга, наставив ему рога. Если он сказал правду, это еще одна причина не испытывать к нему симпатии. Но затем в его досье мы нашли информацию о том, что его мать бежала из нацистской Германии. Это добавляет хоть что-то положительное к нашей оценке этого непростого парня.

Отчет смены Бардена содержит удивительно точное описание поведения сотрудников исправительных заведений:

«У нас — кризис власти, это бунтарское поведение [голодовка заключенного № 416] способно подорвать абсолютную власть, которую мы установили. Я узнал, какие странности и страхи есть у других номеров [интересно, что он называет заключенных „номерами“; явная деиндивидуализация]; находясь в тюремном корпусе, я пытаюсь использовать полученную информацию таким образом, чтобы заставить их подчиняться».

Он отмечает также, что охранникам не хватало поддержки от наших сотрудников: «На самом деле проблемы начались за ужином — мы ждем, что руководство тюрьмы объяснит, что нам делать с этим бунтом, ведь нас беспокоит, что он не ест… но руководство не подает признаков жизни, и это странно». (Мы искренне признаем себя виновными в том, что не обеспечили надзора и обучения.)

Мое негативное отношение к охраннику Бардену смягчается, когда я узнаю, что он делает дальше. «Я не мог вынести мысли, что [№ 416] до сих пор сидит в карцере, — говорит он. — Мне кажется, это опасно (так как по правилам заключенный не может проводить в карцере больше часа). Я спорю с Дэйвом и потом молча отвожу нового заключенного № 416 назад в его камеру». Правда, он добавляет: «Но издевательским тоном приказываю ему взять сосиски в кровать»[130].

Подтверждением тому, что Барден не так уж плох, служит комментарий Джерри-5486, единственного заключенного, который был готов отказаться от одеяла ради Клея-416: «Меня разозлили крики и разглагольствования Джона Уэйна. В мою камеру вошел [Барден], который знал, что я сочувствую Клею, и сказал, что № 416 не будет сидеть там всю ночь. „Мы выведем его, как только все уснут“, — прошептал он, а потом опять надел маску „крутого парня“. Как будто в этом центре циклона ему нужно было хотя бы иногда быть честным»[131].

Джерри-5486 не только был на стороне № 416. Он понял, что встреча с Клеем оказалась самой важной частью приобретенного жизненного опыта: «Я увидел парня, который знал, чего хотел, и ради этого был готов выдержать любые страдания. Он был единственным, кто не сдался, не подлизывался, не сломался»[132].

В отчете ночной смены Барден отмечает: «Между оставшимися заключенными уже нет никакой солидарности, только № 5486 все время требует одинаковых привилегий для всех». (Я согласен; это одна из причин, по которым я уважаю Джерри-5486 больше всех остальных заключенных.)

Этот интенсивный, длительный эксперимент расширяет мои представления о том, как сложна человеческая природа, ведь именно в тот момент, когда ты думаешь, что понял кого-то, оказывается, что ты лишь поверхностно знаком с его внутренним миром, причем это знакомство опирается на незначительное количество личных или опосредованных контактов. Я начинаю уважать Клея-416 за силу воли перед лицом сильнейшего давления, но обнаруживаю, что он — не Будда. Вот что он говорит в своем заключительном интервью о тех страданиях, которые его голодовка доставила другим заключенным: «Если я пытаюсь выйти на свободу, и охранники создают ситуацию, при которой другим делается хуже, потому что я пытаюсь выйти на свободу, меня это не волнует».

Его друг Джерри-5486 прекрасно описывает сложные игры ума, в которые он играл в этой тюрьме — и проиграл.

«Все чаще и чаще во время эксперимента я начинал оправдывать свои действия: я говорил: „Это всего лишь игра, я это знаю и могу выдержать все это без особых проблем, и меня все это не волнует, так что я выдержу до конца“. Меня это устраивало. Мне все нравилось, я считал, сколько денег заработаю, и планировал побег. Мне казалось, что я мыслю достаточно ясно, и охранники не могли вывести меня из себя, потому что я был отрешен от всего этого и просто наблюдал. Но теперь я понимаю, что хотя считал, что сохраняю здравый смысл, мое поведение в тюрьме выходило из-под моего контроля чаще, чем я думал. Я старался быть открытым, дружелюбным и отзывчивым с другими заключенными, но при этом оставался закрытым и думал только о себе. Я вел себя скорее рационально, и не испытывал сочувствия к другим. Такая отчужденность помогала мне справляться с ситуацией, но теперь я понимаю, что мои действия часто причиняли другим боль. Вместо того чтобы искренне отзываться на их потребности, я предпочитал думать, что они так же отчуждены и бесчувственны, как я сам. Так я рационализировал свое собственное эгоистичное поведение.

Лучший пример этого — эпизод, когда Клей [№ 416] сидел в кладовке со своими сосисками… Мы с Клеем были друзьями, он знал, что во время его голодовки я был на его стороне: я поддержал его за ужином, когда другие заключенные пытались заставить его есть.

Но когда его увели в одиночку и нам приказали стучать в дверь и кричать, я сделал это, как и все остальные.

Я легко оправдал свои действия: „Это всего лишь игра. Клей знает, что я на его стороне. Мои действия ничего не изменят, я просто развлекаю охранников“. Позже я понял, как тяжело Клей воспринял эти крики и стук в дверь. Я издевался над парнем, который мне больше всех нравился. И оправдывал это, говоря себе: „Я это делаю, но мои действия не затрагивают мой разум“. Хотя на самом деле важен был разум другого человека.

О чем он думал? Как повлияли на него мои действия?

Я не осознавал последствий своих действий, я бессознательно возложил ответственность за них на охранников. Я отделил свой разум от своих действий. Возможно, я мог бы сделать почти все — кроме причинения физического вреда другому заключенному, — если бы мог переложить ответственность за это на охранников.

Сейчас я думаю, что, наверное, невозможно отделить разум от действий, как я пытался делать это во время эксперимента. Я гордился тем, что мой разум остается недосягаемым, — я не испытывал эмоций, я не позволял им управлять моим умом. Но, оглядываясь на свои поступки, я вижу, что охранники все-таки добились мощного, но незаметного контроля над моим разумом»[133].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.