Относительная этика

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Относительная этика

Обычно научные исследования следуют утилитарной этической модели. Когда этические принципы допускают некие отклонения, их стандарты становятся относительными, и исследование необходимо оценивать в соответствии с прагматическими критериями. Иначе говоря, с тем, какую практическую пользу он принес. Очевидно, именно такая модель лежала в основе нашего исследования, как и в основе большинства психологических экспериментов. Но какие элементы входят в уравнение, описывающее соотношение цены и пользы? Как должна быть проведена оценка прибылей и убытков? Кто должен оценивать, стоит ли полученная польза той цены, которую за нее пришлось заплатить? Вот только некоторые из вопросов, на которые необходимо ответить, — конечно, если относительную этику вообще можно считать этикой.

Некоторые решения основаны на общепринятых мнениях — на текущем состоянии соответствующей области знаний, прецедентах, социальном консенсусе, ценностях и убеждениях отдельного исследователя, а также на уровне осознания, преобладающем в данном обществе в данное время. Научно-исследовательские институты, спонсорские агентства и правительство также устанавливают строгие правила, касающиеся любых медицинских и немедицинских исследований, связанных с функционированием человека.

Ядром этической дилеммы представителей социальных наук является ответ на вопрос, может ли данный исследователь добиться равновесия между тем, что он считает необходимым для пользы исследования с социальной или теоретической точки зрения, и тем, что необходимо для благополучия и сохранения достоинства участников исследования. Поскольку эгоистичные предубеждения исследователей могут поместить точку равновесия ближе к первому полюсу, чем ко второму, необходимы внешние наблюдатели, в первую очередь от спонсорских организаций и экспертных советов, которые стали бы омбудсменами на стороне относительно беспомощных участников исследования. Однако эти внешние наблюдатели также должны действовать в интересах «науки» и «общества», определяя, допустимы ли в данном эксперименте и в какой степени обман, эмоциональные реакции или другие неприятные состояния. При этом они руководствуются тем, что любое негативное воздействие таких процедур является временным и вряд ли будет продолжаться после окончания эксперимента. Давайте рассмотрим, как этот конфликт интересов проявлялся в ходе СТЭ.

С точки зрения относительной этики можно утверждать, что СТЭ не был неэтичным, по следующим причинам: мы проконсультировались с юридическим отделом Стэнфордского университета, составили официальное заявление об «информированном согласии», где были указаны требования о работе, безопасности и страховании, которые мы должны были соблюдать, чтобы эксперимент был одобрен. Заявление об «информированном согласии», подписанное каждым участником, гласило, что во время эксперимента допускается вторжение в его частную жизнь; заключенные будут получать минимальное питание, будут лишены некоторых гражданских прав и подвергаться унижениям. Ожидалось, что все они будут выполнять свой двухнедельный контракт как можно лучше. Студенческая поликлиника была информирована о нашем исследовании, и с ней были достигнуты договоренности на тот случай, если у кого-нибудь возникнут проблемы со здоровьем. Мы получили официальное письменное одобрение от агентства, спонсировавшего исследование, Службы эффективности Управления морских исследований, а также от факультета психологии Стэнфордского университета и от университетского экспертного совета по этике[211].

За исключением воскресных арестов, мы ни в чем не обманывали участников. Более того, мы с коллегами неоднократно напоминали охранникам о недопустимости физического насилия над заключенными, по отдельности или вместе. Однако мы не давали никаких инструкций по поводу ограничений психологического насилия.

Оценку этики нашего исследования усложняет еще одно обстоятельство: наша тюрьма была открыта для посещений посторонними, которые могли бы встать на защиту участников. Представьте себе, что вы — заключенный Стэнфордской тюрьмы и страдаете от всех этих притеснений. Чья поддержка была бы вам нужна? Кто мог бы нажать за вас кнопку «выход», если бы вы не могли нажать ее сами? Католический священник-капеллан, который видит, как вы плачете? Ни одного шанса. А как насчет ваших родителей, друзей, членов семьи? Разве они не должны были вмешаться, увидев, в каких ужасных условиях вы оказались? Ни один из них этого не сделал. Возможно, вам мог бы помочь кто-то из профессиональных психологов, аспирантов, секретарей или сотрудников факультета психологии? Ведь некоторые из них просматривали видеозаписи с участием наших «актеров», принимали участие в слушаниях комиссии по условно-досрочному освобождению, общались с участниками во время интервью и видели их во время подготовки к «налету», когда мы отвели заключенных на пятый этаж. Но никто из этих людей вам не помог.

Как уже было сказано, каждый из этих наблюдателей выбрал для себя пассивную роль. Все они приняли мое объяснение ситуации и потому не видели реальной картины. Возможно, они подходили к делу слишком рассудочно — ведь мнимая тюрьма казалась совсем настоящей, а роли — правдоподобными; или же потому, что они думали исключительно о том, как выполнить план эксперимента. Кроме того, наблюдатели не видели более серьезных злоупотреблений, а участники были не готовы открыто обсуждать их с посторонними, даже с близкими друзьями и членами семьи. Возможно, они стеснялись, либо им мешали это делать гордость или желание оставаться «мужчинами». Поэтому посетители приходили, смотрели, ничего не видели и уходили.

Наконец — и это было совершенно правильно — мы провели несколько встреч после окончания эксперимента. Первая встреча состоялась сразу после его окончания и длилась три часа. Затем было еще несколько встреч, на которых присутствовали почти все участники, — мы вместе смотрели видеозаписи и слайд-шоу, записанные во время исследования. В течение нескольких лет после окончания эксперимента я поддерживал контакт с большинством участников — отправлял им копии своих статей, записи своих выступлений в конгрессе, посылал вырезки и извещения о предстоящих телевизионных программах, посвященных СТЭ. Все эти годы около полудюжины участников вместе со мной принимали участие в нескольких телепрограммах. С некоторыми я поддерживаю контакт до сих пор, хотя после СТЭ прошло уже больше тридцати лет.

Встречи после эксперимента были очень важными, они дали участникам возможность открыто выразить сильные чувства и по-новому взглянуть на самих себя и свое необычное поведение в новой, незнакомой обстановке. Эти встречи были чем-то вроде «разбора полетов»[212]. Мы открыто говорили о том, что некоторые эмоциональные состояния и убеждения, возникшие в ходе эксперимента, могут сохраняться и после его окончания. Мы объяснили, почему этого не должно произойти в нашем случае. Я подчеркнул, что СТЭ был прежде всего диагностикой природы тюремной ситуации, которую мы создали, а не диагностикой личности участников. Я напомнил участникам, что все они были тщательно отобраны как раз потому, что являются нормальными, здоровыми людьми, и что роли были распределены между ними случайным образом. Они не внесли в нашу тюрьму патологии; скорее, это тюрьма создала в них ту или иную патологию. Кроме того, говорил я, в роли заключенных их товарищи не делали почти ничего, что можно было бы считать унизительным или ненормальным. То же самое касается и охранников, которые иногда вели себя оскорбительно. Они исполняли свои роли точно так же, как и другие охранники их смены.

Я попытался превратить встречу в занятие по «нравственному воспитанию», открыто обсудив нравственные конфликты, с которыми все мы столкнулись в ходе исследования. Теоретик-новатор в сфере нравственного воспитания Ларри Кольберг утверждал, что такие дискуссии в контексте нравственного конфликта — основной, а возможно, даже единственный способ повысить уровень нравственного развития личности[213].

Вспомните, что результаты контрольного списка прилагательных, описывающих настроение, показали, что после встречи и заключенные, и охранники вернулись к стабильному эмоциональному состоянию, сопоставимому с их эмоциональным состоянием в начале исследования. Относительно небольшую продолжительность негативных последствий этого интенсивного опыта можно объяснить тремя факторами. Во-первых, у всех молодых людей был прочный психологический и личностный фундамент, позволивший им быстро прийти в норму после окончания исследования. Во-вторых, этот опыт был уникальным, и он был ограничен определенными временем, местом, костюмами и сценарием. «Приключение СТЭ» можно было оставить позади и больше к нему не возвращаться. В-третьих, наша встреча избавила охранников и заключенных от необходимости вести себя определенным образом и позволила открыто обсудить аспекты ситуации, которая на них влияла.

Положительные последствия эксперимента для его участников

С точки зрения относительной этики, чтобы исследование было одобрено, его польза для науки, медицины и/или общества должна перевешивать его цену для участников. Такое соотношение цены и выгоды кажется вполне адекватным, но я хотел бы возразить против такого метода расчетов. Цена для участников (которых во времена СТЭ мы называли «субъектами») была реальной, немедленной, а часто весьма осязаемой. По контрасту, какая бы польза ни предполагалась при разработке или одобрении исследования, она оставалась вероятной и отдаленной, и возможно, никогда не была бы получена. Множество многообещающих исследований не приносят заметных результатов, и поэтому отчеты о них даже не публикуются и не обсуждаются в научном сообществе. Но и важные, опубликованные результаты не всегда используются на практике, а когда речь идет о пользе для общества, практическое использование результатов исследований иногда оказывается невозможным. С другой стороны, фундаментальные исследования, первоначально не предполагавшие никакого практического применения, иногда приводят к важным практическим результатам. Например, фундаментальные исследования в области условных рефлексов автономной нервной системы привели к разработке терапевтических методов биологической обратной связи, которые сейчас широко используются в медицине[214]. Более того, большинство исследователей не проявляют особого интереса или таланта в сфере «социального инжиниринга» — применения результатов научных исследований для решения личных и социальных проблем. В целом все эти критические замечания указывают, что очень большая «польза» этического уравнения не всегда достижима, концептуально или на практике, а «цена» при этом становится «чистыми убытками» для участников исследования и для общества.

Странным образом отсутствует в этом этическом уравнении и забота о «чистой выгоде» для участников. Получат ли они какую-то пользу, участвуя в данном исследовательском проекте? Например, компенсирует ли финансовое вознаграждение тот дискомфорт, который они испытывают, участвуя в медицинских экспериментах, изучающих те или иные аспекты боли? Будут ли ценными для участников те знания, которые они получат в процессе исследования? Узнают ли они что-то новое о себе? Для осознания этой вторичной цели исследований необходима соответствующая встреча с участниками. (Пример такой встречи в ходе одного из моих экспериментов, посвященного индуцированной психопатологии, см. в примечаниях[215].) Но такой пользы невозможно ожидать; ее необходимо продемонстрировать эмпирически, в качестве убедительного и подкрепленного количественными данными результата, особенно если этика исследования может быть признана «сомнительной». В дискуссиях об этике исследований обычно отсутствуют указания на то, что исследователям должна быть присуща социальная активность особого рода, которая сделала бы их исследование полезным не только для их области знаний, но и для развития общества в целом.

Неожиданные позитивные результаты СТЭ для участников и исследователей

Наш эксперимент привел к многочисленным позитивным последствиям, которых мы совсем не ожидали. Они оказали мощное влияние на некоторых участников и на самих исследователей. Почти все участники во время заключительного тестирования и отзывов (написанных дома в разное время после эксперимента) указали, что это был ценный личный опыт и он многому их научил. Эти позитивные отзывы до некоторой степени уравновешивают очевидные негативные аспекты тюремного опыта — ни один из наших студентов не согласился бы снова участвовать в подобном исследовании. Давайте опишем некоторые позитивные результаты СТЭ, о которых говорили его участники.

Дуг, заключенный № 8612, главарь бунта заключенных, первый, кто испытал сильнейший эмоциональный стресс. Его реакция заставила нас освободить его всего через 36 часов после начала эксперимента. Этот опыт был для него действительно неприятным. В интервью во время съемки документального фильма «Тихая ярость: Стэнфордский тюремный эксперимент» он сказал: «Это был уникальный опыт, я в жизни никогда так громко не кричал; я никогда в жизни не был так зол. Я потерял контроль и над ситуацией, и над своими чувствами. Возможно, у меня всегда были трудности с самоконтролем. Я хотел понять самого себя и поэтому [после СТЭ] стал интересоваться психологией. Я буду изучать психологию, я хочу понять, почему люди испытывают эмоции, я хочу перестать бояться неизвестного»[216].

В размышлениях о результатах эксперимента, написанных пять лет спустя, Дуг признался, что начал симулировать эмоциональный срыв, чтобы выйти на свободу, но потом роль начала его поглощать. «Я придумал единственный способ, который помог бы мне выйти из эксперимента, — притвориться больным, сначала физически. Потом, когда это не сработало, я стал изображать сумасшедшего. Но я тратил на это столько сил, и тот простой факт, что я так сильно расстроился, меня расстраивал». Как расстраивал? Он сообщил, что его девушка сказала ему, что он был настолько подавлен и возбужден, что постоянно говорил об эксперименте еще два месяца после его окончания.

После эксперимента Дуг занялся диссертацией по клинической психологии — отчасти чтобы научиться лучше управлять своими эмоциями и поведением. Его диссертация была посвящена темам стыда (связанного со статусом заключенного) и вины (связанной со статусом охранника). Он проходил интернатуру не в обычном лечебном или клиническом учреждении, а в тюрьме Сан-Квентин. Затем он больше 20 лет проработал судебным психологом в системе исправительных учреждений Сан-Франциско и Калифорнии. Именно его трогательные признания дали название нашему фильму «Тихая ярость». Он говорил о садистских импульсах охранников, которых нужно остерегаться, потому что они всегда возникают в ситуациях, где власть распределена неравномерно, и готовы выйти наружу в любой момент — взорваться подобно своеобразному «тихому гневу». В ходе своей карьеры Дуг помогает заключенным сохранять, несмотря на внешние условия, чувство собственного достоинства, и разрабатывает программы, позволяющие охранникам и заключенным мирно сосуществовать и сотрудничать. Вот пример того, как изначально крайне негативное влияние СТЭ трансформировалось в знания, которые принесли пользу и отдельной личности, и обществу. Этому участнику эксперимент принес и много боли, и много пользы.

Охранник Хеллман, «крутой Джон Уэйн», наш мачо, участвовал во всех телевизионных программах, посвященных исследованию, — его постоянно приглашали благодаря яркой властной роли и «злому гению» в изобретении заданий и игр для заключенных. Недавно мы встретились на лекции, которую я читал, и он признался мне, что Стэнфордский тюремный эксперимент принес ему не «15 минут славы» Энди Уорхола, которые бывают только раз в жизни, а «15 минут позора, но навсегда». В ответ на мой вопрос, оказало ли участие в эксперименте какое-либо позитивное влияние на его жизнь, он, в частности, написал мне:

«Десятилетия жизненного опыта смягчили того высокомерного и бесчувственного юношу, которым я был в 1971 г. Если бы тогда кто-то сказал мне, что мои действия наносят вред кому-то из заключенных я, вероятно, ответил бы: „Значит, они просто слабаки и нытики“. Но то, что я так глубоко вошел в свою роль, что я был слеп к страданиям других, стало для меня очень поучительным, и я всегда задумываюсь о том, как обращаюсь с людьми. Некоторые даже считают меня слишком чувствительным для бизнесмена, потому что мне иногда сложно принять решение, например, уволить нерадивого сотрудника, поскольку я опасаюсь, что для него это будет слишком трудно»[217].

Крейг Хейни окончил юридическую школу Стэнфордского университета, получил степень доктора права, а также степень доктора философии нашего факультета психологии. Сейчас он — профессор Калифорнийского университета в Санта-Крусе, где ведет популярные курсы по психологии и праву, а также по психологии организаций. Крейг стал одним из ведущих консультантов страны по вопросам условий содержания в тюрьмах. Он — один из немногих психологов-экспертов, сотрудничающих с адвокатами, представляющими интересы групп заключенных в Соединенных Штатах. Он много и блестяще пишет о самых разных аспектах преступности, наказаний, исполнения наказаний и системы исправительных учреждений. Вместе с ним мы написали много статей для профессиональных и отраслевых журналов, а также несколько глав из книг[218]. Его отчет о влиянии СТЭ на его жизнь ярко демонстрирует ценность нашего эксперимента:

«Для меня Стэнфордский тюремный эксперимент стал поворотным пунктом, изменившим направление моей карьеры. Когда я вместе с Филом Зимбардо и Кертисом Бэнксом начал планировать это исследование, я окончил второй курс аспирантуры факультета психологии в Стэнфорде. Мой интерес к использованию социальной психологии в сфере преступности тогда только начал формироваться, с благословения и при поддержке Фила Зимбардо… Почти сразу после окончания СТЭ я стал изучать реальные тюрьмы и в конце концов сосредоточился на социальных историях (social histories), помогавших облегчать жизнь людей, которые в них находятся. Но я всегда помнил о той точке зрения на организации, которую приобрел благодаря наблюдениям и оценке результатов тех шести коротких дней в нашей мнимой тюрьме»[219].

Кристина Маслач, героиня СТЭ, сейчас является профессором психологии Калифорнийского университета в Беркли, вицеректором по неполному высшему образованию, преподавателем литературы и науки. Она — лауреат премии Фонда Карнеги «Лучший преподаватель года». Ее короткое, но яркое участие в СТЭ также оказало положительное влияние на ее карьеру, о чем она упоминает в следующем ретроспективном отчете[220]:

«Для меня самый важный результат тюремного эксперимента состоял в том, чему я научилась на своем личном опыте. В дальнейшем он помог мне сделать свой профессиональный вклад в психологию. Я своими глазами увидела, что такое психология дегуманизации — когда хорошие, по существу, люди начинают очень плохо относиться к другим и ужасно с ними обращаться. Как легко одни могут считать других людьми второго сорта, животными, недостойными уважения или равного отношения, — даже тех, кто нуждается в их помощи и доброй воле. Благодаря участию в СТЭ я начала проводить новаторские исследования в области выгорания — психологических последствий „помогающих профессий“, предполагающих эмоциональную нагрузку, когда изначально преданные своему делу профессионалы дегуманизируют тех самых людей, которым должны помогать. В своих исследованиях я стремилась объяснить причины и последствия выгорания в самых разных профессиях и обстоятельствах; полученные результаты я стремилась использовать на практике. Я считаю, что необходимо анализировать ситуационные детерминанты выгорания, а не просто фиксировать внимание на индивидуальных особенностях отдельных представителей помогающих профессий. Таким образом, история моего участия в Стэнфордском тюремном эксперименте не ограничивается той ролью, которую я сыграла, побудив закончить его раньше времени. Она стала началом новой программы исследований, возникшей под влиянием моего личного опыта участия в этом уникальном эксперименте»[221].

Фил Зимбардо. А еще был я. (См. примечания о Кертисе Бэнксе и Дэвиде Джаффе[222].) Неделя Стэнфордского тюремного эксперимента во многом изменила мою жизнь — и профессиональную, и личную. Результаты и неожиданные позитивные последствия, которые этот опыт мне принес, были весьма обширны. Он повлиял на мои последующие исследования, на мою преподавательскую работу и личную жизнь. Я стал агентом социальных изменений, стал заниматься улучшением условий содержания в тюрьмах и привлекать внимание общества к другим укоренившимся злоупотреблениям властей.

Мои исследования в следующие три десятилетия находились под влиянием идей, возникших во время СТЭ. Они побудили меня изучать феномены застенчивости, восприятия времени и причин сумасшествия. Еще я хотел бы указать на связи между нашим тюремным экспериментом и новым исследованием, посвященным застенчивости и методам ее преодоления, а также кратко остановиться на том, как этот эксперимент повлиял на мою личную жизнь.

Застенчивость как добровольное тюремное заключение

Какая темница столь же темна, как наше собственное сердце?

Какой тюремщик столь же непреклонен, как мы сами?

Натаниэль Готорн

В нашем тюремном подвале заключенные отказались от своих основных свобод под влиянием принуждения и внешнего давления со стороны охранников. Но в реальной жизни, за пределами лаборатории, люди часто добровольно отказываются от свободы слова, действия и близости с другими — без всяких охранников, вынуждающих их это делать. Требовательный и жестокий «охранник» становится частью их образа себя; этот «охранник» лишает их спонтанности, свободы и радости жизни. В то же время эти люди интернализируют образ пассивного заключенного, который не хочет соблюдать эти ограничения. В результате человеку начинает казаться, что любые действия, привлекающие к нему внимание, грозят ему унижением, позором, социальным отвержением, и поэтому их нужно избегать. Под давлением своего внутреннего охранника такой «заключенный» бежит от жизни, прячется в «раковину» и добровольно выбирает безопасность безмолвной тюрьмы застенчивости.

Эта метафора, родившаяся благодаря СТЭ, заставила меня задуматься о том, что застенчивость — это нечто вроде социальной фобии, которая разрывает связи человека с другими людьми, превращает их в угрозу и лишает его радости общения. Через год после нашего тюремного исследования я начал обширный исследовательский проект — Стэнфордский проект по застенчивости (Stanford Shyness Project). Я хотел исследовать причины и корреляты застенчивости у взрослых и подростков, а также их последствия. Это было первое систематическое исследование застенчивости у взрослых людей; собрав достаточно данных, мы создали специальную программу преодоления застенчивости и уникальную клинику застенчивости (1977). Эта клиника и сегодня активно действует в Пало-Альто под руководством доктора Линн Хендерсон. Сейчас она входит в состав Тихоокеанской высшей школы психологии (Pacific Graduate School of Psychology)[223]. Моя основная цель в лечении и профилактике застенчивости состояла в разработке средств, помогающих застенчивым людям освободиться из своей добровольной безмолвной тюрьмы. Ради этого я написал несколько книг для широкой публики о том, как взрослые и дети могут справиться с застенчивостью[224]. Этот проект стал некой противоположностью тюрьме, которую я создал для участников СТЭ.

Безумие нормальных людей

Знаете, что вы сейчас сделали? [Спрашивает Шерлок Холмс Зигмунда Фрейда.]

С успехом использовали мой метод наблюдать и делать выводы, применив его к тому, что скрыто у каждого субъекта в голове.[225]

Николас Мейер.

Вам вреден кокаин, мистер Холмс (1974)

Один из самых драматических результатов СТЭ состоял в том, что здоровые нормальные молодые люди очень скоро начали проявлять признаки психопатологии. Наши процедуры отбора намеренно исключали предварительную, так называемую преморбидную, предрасположенность. Я хотел понять процессы, в результате которых у нормальных людей начинают развиваться симптомы психопатологии. Таким образом, мой опыт в ходе СТЭ не только побудил меня взяться за изучение застенчивости и восприятия времени, но придал моим мыслям новое направление. Я стал проводить экспериментальные исследования, призванные изучить, как нормальные люди «сходят с ума».

Почти все, что известно об аномальном функционировании, основано на ретроспективных исследованиях, призванных объяснить, какие факторы могли вызвать психическое расстройство у того или иного человека. Это напоминает методы Шерлока Холмса — логические выводы от следствий к причинам. Я попытался создать другую модель, ориентированную на процессы, способствующие развитию симптомов психических расстройств, например фобий и паранойи. Если человек чувствует, что какие-то ожидания, связанные с его деятельностью, не оправдываются, он стремится найти этому объяснение. Если человек терпит неудачу в научной, социальной, деловой, спортивной или сексуальной сфере — в зависимости от того, насколько важен успех в какой-то из этих сфер для его личности, — он пытается осмыслить, что пошло не так.

Интеллектуальный поиск смысла искажается когнитивными предубеждениями, направляющими внимание на классы объяснений, подходящих для такого анализа. Если человек предпочитает объяснения, в соответствии с которыми причинами его реакций являются другие люди, у него могут развиться симптомы параноидального мышления, а объяснения, ориентированные на обстоятельства как причину наших реакций и неудач, могут привести к развитию симптомов, типичных для фобического мышления.

Эта новая модель когнитивных и социальных оснований «безумия» у нормальных здоровых людей была подтверждена в ходе управляемых лабораторных экспериментов. Например, мы обнаружили, что в попытках рационально объяснить неопределенный источник возбуждения патологические симптомы развиваются у трети нормальных испытуемых[226]. Нам удалось также показать, что студенты колледжа с нормальным слухом, которые переживали частичную потерю слуха в результате гипнотического воздействия, начинали мыслить и действовать параноидальным образом — они предполагали, что другие люди проявляют к ним враждебность. Таким образом, незаметное ухудшение слуха у пожилых людей может быть одной из причин развития у них параноидальных расстройств — и эти расстройства можно предотвратить или облегчить с помощью обычного слухового аппарата, без применения медикаментов или стационарного лечения.

Я убежден, таким образом, что семена безумия дремлют в каждом из нас и могут прорасти в ответ на временные психологические трудности в тот или иной период жизни. Переход от традиционной медицинской модели психических расстройств к модели общественного здоровья побуждает нас при личном или социальном кризисе искать ситуационные векторы, не ограничиваясь тем, что находится в голове у страдающего индивида. Это дает больше возможностей для профилактики и лечения психических расстройств и психопатологий, на основании фундаментальных знаний о когнитивных, социальных и культурных процессах, позволяющих во всей полноте оценивать механизмы, с помощью которых нормальное поведение превращается в неадекватное.

Обучение отсутствием власти

Я осознал, с какой легкостью превратился в фигуру системной власти во время СТЭ, и это побудило меня изменить свои методы преподавания. Я стал давать студентам больше свободы и ограничил роль преподавателя профессиональными рекомендациями, отказавшись от социального контроля. В начале курса я стал проводить открытые обсуждения, во время которых все мои студенты собирались в большой аудитории и могли критиковать все, что им не нравилось в моем курсе или выразить свое личное отношение к нему. Позже эти обсуждения превратились в информационные бюллетени онлайн, где студенты могли открыто говорить о позитивных и негативных аспектах курса каждый день в течение всего семестра. Я устранил конкуренцию за высшие баллы среди студентов и перестал оценивать их, сравнивая друг с другом, а вместо этого разработал абсолютные стандарты, предполагавшие четкие критерии. Успеваемость оценивалась с помощью тестов, которые студент заполнял вместе с напарником по курсу, а на некоторых курсах я вообще не ставил оценок[227].

Влияние СТЭ на мою личную жизнь

Через год после окончания СТЭ (10 августа 1972 г.) мы с Кристиной Маслач поженились. Церемония прошла в Стэнфордской мемориальной церкви. Здесь же, в день 25-й годовщины нашей свадьбы, в присутствии наших детей, мы повторили нашу брачную клятву. Эта героиня оказывает огромное и самое благотворное влияние на все, что я делаю. В отношениях с ней я обрел кусочек рая и очень рад, что сумел уберечь его от ада той тюрьмы.

Другой результат этого небольшого исследования, длившегося всего неделю, состоял в том, что я стал активным сторонником социальных перемен. Я участвовал в разработке тюремной реформы и пытался делать все возможное, чтобы донести важные выводы СТЭ до самой широкой аудитории. Рассмотрим эту мою деятельность подробнее.

Добиться максимальной пользы: эксперимент и общество

СТЭ изменил мою жизнь во многих сферах, но одна из самых кардинальных перемен произошла после того, как меня пригласили выступить перед подкомитетом палаты представителей США: из ученого-исследователя я внезапно превратился в поборника социальных перемен. На слушаниях подкомитета конгресса о тюремной реформе в октябре 1971 г. я изложил анализ результатов эксперимента и рекомендации относительно реформы. Я однозначно призвал конгресс изменить структуру тюремной системы, улучшить условия содержания заключенных и условия работы персонала исправительных учреждений[228].

Мои аргументы по большей части подтверждали необходимость прекратить «социальный эксперимент» под названием «тюрьмы», потому что, как демонстрируют высокие показатели рецидивизма, этот эксперимент потерпел неудачу. Необходимо искать причину и для этого всесторонне исследовать систему и предложить решения, альтернативные лишению свободы. Нам, кроме того, нужно преодолеть сопротивление тюремным реформам. Мое второе выступление перед подкомитетом конгресса, посвященное колониям для несовершеннолетних преступников (в сентябре 1973 г.), еще больше укрепило мою активную социальную позицию. Я предложил 19 отдельных рекомендаций для улучшения содержания несовершеннолетних преступников[229]. И я был очень рад, когда вскоре был принят новый федеральный закон, в котором были учтены некоторые из моих рекомендаций. Сенатор Бирч Бей, который возглавлял эту программу, помог внести в закон правило о том, что для предотвращения злоупотреблений по отношению к подросткам, находящимся в заключении до начала судебного процесса, в федеральных тюрьмах они не должны содержаться вместе со взрослыми. СТЭ был как раз посвящен злоупотреблениям по отношению к молодым людям, находящимся в предварительном заключении. (Конечно, мы нарушили обычные процедуры — в нашей тюрьме проходили слушания комиссии по условно-досрочному освобождению, которые на самом деле происходят только после того, как подозреваемый признан виновным и приговорен к тому или иному сроку лишения свободы.)

Еще одним важным юридическим следствием СТЭ было мое участие в процессе федерального суда по делу Spain et al. v. Procunier et al. (1973). «Сан-Квентинская шестерка» заключенных провела в одиночном заключении больше трех лет по подозрению в убийстве охранников и заключенного-информатора во время попытки бегства Джорджа Джексона 21 августа 1971 г. Как свидетель-эксперт, я посещал центр «строгого режима» тюрьмы Сан-Квентин и неоднократно брал интервью у каждого из этих шести заключенных. Мое заявление и судебный процесс, длившийся два дня, закончились тем, что тюремные условия были признаны преднамеренным, пролонгированным, неопределенным заключением в условиях дегуманизации, представлявшим собой «жестокое и необычное наказание» и поэтому должны быть отменены. Кроме того, во время судебного процесса я был психологом-консультантом со стороны адвокатов истцов.

Эти и другие акции, в которых я участвовал после окончания СТЭ, стали моей этической миссией. Чтобы уравновесить «относительную этику» СТЭ, я хотел компенсировать боль, которую пришлось испытать его участникам, и извлечь из этого исследования максимальную пользу для науки и общества. Начало моей деятельности в этом направлении описано в одной из глав написанной в 1983 г. книги «Превращение экспериментального исследования в пропаганду социальных изменений»[230].

Влияние СМИ и визуальных образов

В ходе СТЭ возникло множество ярких визуальных образов. Мы использовали эти образы как иллюстрации ситуативной власти. Во-первых, в 1972 г. я создал слайд-шоу из восьмидесяти снимков. На их основе появилась лекция, записанная на аудиокассету при содействии Грегори Уайта. Эта аудиозапись распространялась главным образом среди преподавателей колледжей. Когда появились видеоплееры, мы создали презентацию, куда вошли фрагменты видеосъемки, сделанной во время исследования, новые видеосюжеты, интервью и моя лекция, записанная на видеопленку. Этот проект был выполнен командой студентов Стэнфорда под руководством Кена Мьюзена, режиссера фильма «Тихая ярость: Стэнфордский тюремный эксперимент» (1985). В 2004 г. Скотт Плус перевел этот фильм в DVD-формат. Эта презентация длительностью в 50 минут самого высокого качества доступна по всему миру.

Попытки повторить СТЭ и применить его результаты на практике

Исследование Стэнфордского тюремного эксперимента как социального явления мы закончим кратким обзором попыток повторить его или воспроизвести его результаты, а также поговорим о том, как его выводы были использованы в самых разных областях. Кроме социальных наук, СТЭ мигрировал в другие и весьма отдаленные сферы — в области массовой культуры, телевидения, коммерческого кино и даже современного концептуального искусства. Его основные результаты, демонстрирующие ту легкость, с которой хорошие люди могут превратиться в исчадия ада, если их власть узаконена и ничем не ограничена, способствовали попыткам применить их в социальном и военном контексте, чтобы предотвратить такие ситуации.

Мы должны двигаться дальше и рассмотреть весь спектр психологических исследований, которые подтверждают и расширяют выводы СТЭ. Но сейчас мы просто кратко опишем попытки повторить СТЭ и использовать его результаты на практике. Более полное изложение этого материала, с подробными комментариями и ссылками, можно найти на сайте http:// lucifereffect.com.

Воспроизведение эксперимента в других культурных условиях

Команда исследователей из университета Нового Южного Уэльса (Австралия) решила повторить СТЭ. Ученые воспроизвели одно условие, подобное нашему, и ввели несколько других экспериментальных вариаций, чтобы исследовать, как социальная организация влияет на отношения между заключенными и охранниками[231]. «Стандартный» тюремный режим был смоделирован в соответствии с условиями содержания в тюрьмах общего режима Австралии, а процедуры эксперимента были очень близки к процедурам СТЭ. Основной вывод исследователей таков: «Таким образом, полученные нами результаты подтверждают выводы Зимбардо и др. о том, что враждебные, конфликтные отношения в тюрьмах связаны прежде всего с природой тюремного режима, а не с личными особенностями заключенных и сотрудников тюрем» (с. 283). Эти результаты, в рамках замысла данного исследования, обеспечивая основания для оценки изменений поведения на основе объективно определенных структурных характеристик реальных тюрем, также помогают развеять сомнения о валидности подобного экспериментального моделирования[232].

Мнимые пациенты психиатрического отделения

В течение трех дней 29 сотрудников государственной больницы города Элгин (Elgin State Hospital), штат Иллинойс, были «пациентами» психиатрического отделения собственной больницы. Другие 22 сотрудника отделения выполняли свои обычные обязанности, а специально обученные наблюдатели и видеокамеры фиксировали происходящее. «Мы увидели совершенно невероятные вещи», — сказала научный руководитель исследования Норма Джин Орландо. Очень скоро мнимые пациенты начали вести себя так, что их стало трудно отличить от настоящих: шестеро попытались сбежать, двое ушли в себя, двое постоянно плакали, один был близок к нервному срыву. Почти все испытывали напряжение, тревогу, фрустрацию и отчаяние. Подавляющее большинство мнимых пациентов (более 75 %) сообщили о следующих реакциях: они чувствовали себя «в тюрьме», лишенными идентичности, им казалось, что их чувства не имеют значения, что их никто не слушает, не считает людьми, не заботится о них. Они забыли, что это только эксперимент, и действительно чувствовали себя пациентами. Один мнимый пациент, сильно страдавший во время исследования, позже сказал: «Я привык смотреть на пациентов, как на стадо животных; я никогда не думал о том, что они чувствуют»[233].

Позитивным результатом этого исследования, задуманного как продолжение Стэнфордского тюремного эксперимента, было создание организации персонала больницы, сотрудничающей с нынешними и бывшими пациентами. Ее целью стало повышение уровня сознания персонала больницы, предотвращение неадекватного обращения с пациентами, а также улучшение отношения к пациентам со стороны членов организации и персонала в целом. Люди начали понимать власть «тотальной ситуации» в условиях больницы, способной трансформировать поведение и пациентов, и персонала — как нежелательным, так и конструктивным образом.

«Неудачная» попытка британского телевизионного псевдоэксперимента

Телеканал ВВС провел собственный эксперимент, основанный на модели СТЭ. Его результаты не совпали с результатами СТЭ. Охранники почти не проявляли насилия или жестокости. Вот что мы видим, взглянув на конец эксперимента и его примечательный вывод: заключенные захватили власть над охранниками! Охранники проявляли «все более и более выраженные симптомы паранойи и депрессии, они испытывали стресс и жаловались, что их запугивают»[234]. Как ни странно, на этом реалити-шоу «пострадавшими» стали не заключенные, а охранники. Несколько охранников не смогли продолжать участие в шоу и ушли; ни один из заключенных этого не сделал. Заключенные скоро захватили власть, они сплотились в единую команду и подорвали власть охранников; затем все участники шоу собрались вместе и решили создать мирную «коммуну» — усилиями профсоюзного лидера! На веб-сайте книги «Эффект Люцифера» приведен критический анализ этого псевдоэксперимента.

СТЭ как предупреждение против злоупотреблений властью

Неожиданные примеры практического использования результатов нашего исследования можно найти в приютах для женщин и в программе «Выживание, уклонение, сопротивление и побег» (Survival, Evasion, Resistance, and Escape — SERE) Военно-морского флота США. Директора многих приютов для женщин, подвергавшихся насилию в семье, сообщали мне, что используют наш видеофильм «Тихая ярость» как иллюстрацию того, как легко власть мужчины в доме может стать жестокой и разрушительной. Этот фильм и его обсуждение помогают женщинам, пережившим насилие, перестать обвинять себя и лучше осознавать ситуационные факторы, превратившие их когда-то любящих партнеров в жестоких тиранов. Эксперимент также лег в основу некоторых версий феминистской теории гендерных отношений, основанных на распределении власти.

В каждом подразделении вооруженных сил США есть та или иная версия программы SERE. Она была создана после Корейской войны, цель ее — научить попавших в плен противостоять самым жестким формам допросов и злоупотреблений. Основной элемент этой программы — сложные психологические и физические испытания. Курсанты подвергаются им в течение многих дней в мнимом лагере для военнопленных. Этот интенсивный, изнурительный тренинг учит их справляться с ужасами, с которыми они могут столкнуться, если попадут в плен и подвергнутся пыткам.

Несколько источников в Военно-морском флоте сообщили мне, что эти программы обучения подтверждают выводы СТЭ о той легкости, с которой люди начинают злоупотреблять властью, и что при разработке некоторых из этих программ даже использовались наши видеоматериалы и наш веб-сайт. Это делалось для того, чтобы предупредить инструкторов SERE о риске «переборщить» в обращении с «пленниками». Таким образом, один из практических результатов СТЭ — программы подготовки охранников и инструкторов, направленные на «сдерживание» поведения в ситуациях, дающих им возможность проявлять жестокость к заключенным «ради их собственной пользы».

С другой стороны, программу SERE, которая проводится в Форт-Брэгге, штат Северная Каролина, часто критикуют. Есть информация, что сейчас Пентагон использует ее с неблаговидными целями. Критики утверждают, что высокопоставленные должностные лица «переключили тумблер» с обучения американских солдат сопротивляться врагу на разработку эффективных методов допросов, которые можно использовать против захваченных в плен «вражеских боевиков» и других «врагов Америки». Согласно нескольким свидетельствам, из программ SERE эти методы перекочевали в тюрьму в заливе Гуантанамо, печально известную Гитмо.

Американский профессор права Грег Блох и британский адвокат и сторонник этики биологических исследований Джонатан Маркс осудили использование подобных методов допросов, разработанных бихевиористами и врачами. Они утверждают, что, «перенося тактику SERE и модель Гуантанамо на поле боя, Пентагон открыл ящик Пандоры с потенциальными злоупотреблениями… использование руководством Пентагона модели SERE — новое доказательство того, что злоупотребления, равноценные пыткам, являются национальной политикой, а не просто инициативой отдельных людей»[235]. В статье «Эксперимент», опубликованной в газете New Yorker; журналистка Джейн Майер выражает подобную же озабоченность[236]. В главе 15 мы подробнее поговорим о том, как Пентагон использует результаты СТЭ в неблаговидных целях.

Методы, разработанные в рамках программ SERE, были частью обучения военнослужащих на случай, если они попадут в плен; однако после террористических атак 11 сентября 2001 г. они вошли в арсенал методов давления, с помощью которых можно получать информацию от военнослужащих или гражданских лиц, которые считаются врагами. Цель этих методов — заставить допрашиваемых чувствовать себя беззащитными, вынудить их поддаться давлению и сотрудничать, раскрывая нужную информацию. Эти методы были разработаны с помощью консультантов-бихевиористов и отработаны в полевых условиях в лагерях SERE в Форт-Брэгге, штат Северная Каролина, а также в других военных учебных лагерях. В целом эти методы сводят к минимуму использование физических пыток. Вместо них используются психологические, «мягкие» пытки. Вот пять основных методов программы SERE, которые применяются к задержанным или другим лицам, подвергающимся допросам, с целью получения информации и признаний:

• сексуальные унижения и оскорбления;

• оскорбления, связанные с различными аспектами религии и культуры;

• лишение сна;

• сенсорная депривация и сенсорная перегрузка;

• физические пытки, позволяющие ввести человека в психологические состояния страха и тревоги, например «пытка водой» (человека кладут на спину, связывают, наклоняют его голову и поливают водой область рта и дыхательных путей, при этом человек испытывает симптомы удушья) или гипотермия (пытка холодом).

Этим методам уделяется особое внимание в меморандумах министра обороны Рамсфельда, рекомендующего использовать их в Гуантанамо, и генерала Санчеса относительно тюрьмы Абу-Грейб. Они успешно применялись в этих и в других тюрьмах. Есть подтвержденные документами свидетельства того, что в августе 2002 г. команда следователей и другие военнослужащие из Гуантанамо посещали лагерь SERE в Форт-Брэгге. С учетом секретности этой информации, такие утверждения, конечно же, остаются всего лишь предположениями, хотя они основаны на сообщениях из различных хорошо осведомленных источников.

Возможно ли, что основной вывод о власти ситуации СТЭ был усвоен Пентагоном и использован в его программах обучения пыткам? Я не хотел бы в это верить; однако одно недавнее наблюдение делает такое предположение весьма вероятным.

«Складывается впечатление, что этот эксперимент объясняет пытки в Ираке… Создана ситуация — и она усугубляется недостатком персонала, опасностью и отсутствием внешнего независимого контроля, — когда почти без всяких побуждений со стороны (не было никаких особых указаний по поводу пыток) охранники пытали заключенных. О подобных ситуациях и подобных пытках в американских тюрьмах в Ираке сейчас широко известно… Но в „ситуации“, напоминающей Стэнфордский эксперимент, у американского правительства есть одно преимущество: оно может все отрицать. Действительно, прямых приказов пытать заключенных не было. Но была создана ситуация, способствующая пыткам»[237].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.