Глава первая ИСТОЧНИК ТРЕВОГИ
Глава первая
ИСТОЧНИК ТРЕВОГИ
В своих книгах я уже рассказывал о том, что такое страх, чем он отличается от тревоги и по каким механизмам формируется. Однако сейчас нам предстоит коснуться другой стороны вопроса, а именно: каков изначальный источник патологической (или, если угодно, невротической) тревожности человека. Совершенно очевидно, что если мы возьмем для примера какого-нибудь щенка или котенка и будем растить его, создавая ему условия всемерной поддержки и полной защищенности, у нас воспитается животное, которое ведет себя весьма определенным образом. И этот «определенный образ» будет отличаться от того поведения, которое продемонстрирует нам животное, которое воспитывалось в принципиально иных условиях, например, агрессии и подавления. И если с собаками и кошками так, то что уж говорить о нас, сердечных! Вот, собственно, поэтому мы и взглянем сейчас на источник нашей глубокой внутренней тревоги.
Фруктовый салат в Эдеме
О том, что такое счастье, узнаешь лишь в подлинном горе. И все мы с этого начали. Находясь в материнской утробе, мы ощущали счастье. Все без исключения наши потребности тогда были удовлетворены, а это, согласитесь, большая удача и ^почти казуистическая редкость. Но потом стало что-то происходить — это у наших матерей начались схватки. Из океана счастья мы мгновенно окунулись в ужас. Нас мяло, как тесто для пельменей, пока, наконец, не выбросило в неизвестный холодный, голодный и сначала даже удушающий мир. То был момент великой катастрофы...
Но вдруг все это закончилось, мы раздышались, снова почувствовали тепло, а наши губы нащупали источник пищи. Блаженным пристанищем стало для нас материнское тело — теперь снаружи. Впрочем, большинство моих читателей, надо полагать, родилось в советских роддомах, а потому их путь к острову радости был долог — у кого-то несколько часов, у кого-то сутки, а у кого-то и не одни. Это теперь новорожденных сразу прикладывают к материнской груди, раньше же их забирали и связанными по рукам и ногам держали на непонятном «карантине». К счастью, с недавних пор эта порочная практика закончилась.
Первый год мы жили с материнским телом — оно нас кормило, грело, дарило тактильные ощущения, избавляло от дискомфорта, связанного с естественными физиологическими процессами. Материнский голос то успокаивал нас, когда мы в этом нуждались, то, напротив, играл с нами, когда нам того хотелось. Мы научились узнавать лицо матери и радостно «гулили», когда оно появлялось в нашем поле зрения. Мы знали ее руки, мы доверяли ее рукам, они подхватывали нас при падении, удерживали, когда мы пытались встать — сначала на четвереньки, потом на ноги. И пусть не все наши потребности удовлетворялись теперь немедленно, но, по крайней мере, у нас была уверенность — они будут удовлетворены.
Мать — это тепло, мать — это пища, мать — это эйфори-ческое состояние удовлетворения и безопасности, то есть, используя термин Фрейда, состояние нарциссизма.
Эрих Фромм
Так, я думаю, должен выглядеть рай, Эдем, в котором нет горя и нет печали, но есть Сила, которая, как сказал как-то Рильке, «держит все паденья с безмерной нежностью в своей руке». Да, случались, конечно, и неприятные эпизоды — нас слишком укутывали в пеленки, у нас болели животы и замерзал нос, нас клали на какие-то холодные и жесткие поверхности, а потом тыкали какими-то холодными предметами (последнее случалось на медосмотрах), но все же, все же... Мы знали, что еще какое-то мгновение, еще чуть-чуть, и наш крик о помощи притянет к нам нашу благодать, и все проблемы уйдут, неприятности и боли забудутся, и будем только мы двое — наше тело и тело нашей мамы.
В семимесячном возрасте, впрочем, случается нечто непредвиденное. Умственное развитие ребенка достигает такого уровня, что он начинает отличать «чужих», «третьих лишних». Весь мир делится на две части — с одной стороны, ребенок и его мать, с другой стороны, «чужие». Появление «чужих», к числу которых могут относиться и родной отец, и бабушки, и кто угодно еще, рождает в ребенке сильную тревогу[2] . Даже если они не делают ему ничего плохого, они пугают его уже тем, что они — не мама. Они «неизвестны», и этого вполне достаточно, чтобы испугаться. Второй раз в своей жизни ребенок отчетливо ощущает, сколь важна для него мать, ведь у него появляется новая угроза («чужие»), соответственно, потребность в чувстве защищенности увеличивается.
В многочисленных научных исследованиях было показано, что чувства уверенности и защищенности малыша напрямую зависят от поведения и состояния его матери в этот период — конец первого года жизни, начало второго. И здесь необычайно важны две «мелочи»: как мать ведет себя в отношении «чужих» и как она ведет себя в этот момент со своим ребенком.
Ребенок в семь-девять месяцев уже абсолютно точно различает то, какие эмоции испытывает его Мать — радуется она «чужому» или же, напротив, раздражается на него, тревожится или расстраивается. Если мать испытывает позитивные эмоции при появлении «чужих», то ребенок достаточно быстро обвыкается с их присутствием и перестает испытывать тревогу, но если мать переживает негативные эмоции, то ребенок испытывает многократно большее чувство тревоги, которое впоследствии сказывается на всем его дальнейшем развитии — и умственном, и социальном.
Теперь давайте рассмотрим конкретную ситуацию. Допустим, что мать нашей мамы (бабушка) слишком требовательна к своей дочери и считает ее неспособной полноценно заботиться о малыше, раздражается на нее, критикует, обвиняет и понукает ее. В этом случае появление бабушки в комнате, где находится ее дочь со своим ребенком, вызывает у матери малыша чувство тревоги, которое немедленно и в многократно усиленном виде передается малышу. При этом сама молодая мама, испуганная появлением своей доминантной (подавляющей ее) матери, немедленно дистанцируется от своего малыша, предоставляя бабушке возможность выполнить «материнскую функцию». Ребенок оказывается не только испуганным, но и ощущает себя брошенным. Стресс оказывается системным.
Другая история. Молодая женщина и сама-то толком не знает, зачем она вышла замуж. У нее родился ребенок, и она вдруг поняла, что она связана теперь со своим мужем самым роковым образом. Поведение супруга ее раздражает, а когда он пытается участвовать в уходе за малышом, все ее негативные чувства усиливаются. Кроме того, добавим сюда еще такую подробность — не испытывая сексуального влечения к своему нелюбимому мужу, эта женщина всячески оттягивает возобновление сексуальных отношений между ними, прервавшихся в связи с ее беременностью и родами. Поэтому раздражение на мужа носит здесь еще и защитный характер, являясь в значительной степени подсознательным.
И вот папа — отец малыша — появляется в комнате, где его жена занимается ребенком. Мать раздражается и пытается всячески оградить своего ребенка от какого-либо вмешательства мужа в их совместную с малышом жизнь. Ребенок видит каменное лицо своей матери, он видит, с какой настойчивостью она загораживает собой «чужого», огрызается, одергивает тянущиеся к нему руки. Малыш пугается и начинает плакать. Мать срывается и прогоняет отца: «Не видишь, он тебя боится!» Отец уходит, в этом случае ребенку достанется эмоциональная холодность, перенесенная матерью с его отца. Сейчас же он нуждается не в холодности, а, напротив, в эмоциональной поддержке. Впрочем, возможно, отец и остается, он отодвигает мать и начинает заниматься ребенком. Малыш переживает в этот момент острую тревогу, он сначала протестует, кричит, затем отчаивается, теряет надежду, стихает и, наконец, демонстрирует отстраненность.
Внешне подобные сцены не кажутся ни трагическими, ни сколько-нибудь серьезными. Но это только на первый взгляд. В действительности же они не проходят бесследно. Ребенок начинает проявлять к матери признаки амбивалетности — он то тянется к ней, то, напротив, отталкивает ее от себя. Он потерял чувство защищенности и не знает, надо ли ему приближаться к той, что может вот так легко предать его в момент опасности. Ребенок на своем младенческом еще уровне теряет ощущение абсолютной защищенности, теперь он не у Христа за пазухой, а если же он еще там, то знает теперь, что «за пазухой» есть прореха.
Так в годовалом возрасте мы с вами познакомились с конфликтами, которые скрыто или явно царят в нашей семье. Это кажется странным и парадоксальным, но уже в этом возрасте мы узнаем о том, любят ли друг друга наши родители, каковы их отношения с их родителями, и понимаем — Эдем не создан для счастья, он лишь плацдарм, на котором разворачивается борьба неведомых нам сил. Ева, не желая, впрочем, ничего плохого, сделала нам фруктовый салат...
Функция матери — охранительная. Она обеспечивает ребенку безопасность в жизни. 6 обязанности отца входит учить его, руководить, чтобы в дальнейшем он справлялся с задачами, которые ставит перед ним общество, в котором ему предстоит жить.
Эрих Фромм
Первая эмоция человека — эмоция горя. Мы не приходим в мир, как иногда любят говорить, мы исторгаемся из мира, которым для нас было тело нашей матери. Сразу же мы узнаем две важные вещи: то, что существование наше не будет безоблачным, и то, что мы очень нуждаемся в наших родителях. Нам предстоит расти, но с нами будет расти и тревога. Правда, поначалу она не осознается, но то, что она будет связана с нашими родителями и проявится в отношениях с ними, ясно уже сейчас.
Случаи из психотерапевтической практики:
«Я не знаю, как это произошло...»
Эта семнадцатилетняя девушка поступила на лечение в кризисный стационар Клиники неврозов по переводу из токсикологического отделения больницы «Скорой помощи». Там она оказалась после неудавшейся суицидальной попытки, она приняла всю медицинскую химию, какая была в доме, — просроченные сердечные и успокаивающие таблетки, оставшиеся от бабушки, умершей два года назад.
Ни ее мать, ни подруги, с которыми мне пришлось разговаривать после случившегося, не могли понять, почему это произошло. Надя, так звали мою пациентку, всю жизнь была «беспроблемным ребенком», правда, тихим и замкнутым. Ни воспитатели, ни учителя никогда на нее не жаловались, друзей у нее было мало. Надя не была лидером по натуре и водила дружбу только с теми девочками, что были значительно активнее и бойчее ее.
Как потом выяснилось, за несколько месяцев до случившегося Надя познакомилась с молодым человеком — Стасом. Он был старше на несколько лет и учился с ней в одном институте тремя курсами выше. Прежде Надя никогда не влюблялась, и эти отношения, казалось, не были серьезными. Молодые люди всего несколько раз встречались, ходили вместе на пару концертов, юноша провожал Надю домой. Они перезванивались, обменивались какими-то книгами. Надиной маме Стае нравился — серьезный, воспитанный, самостоятельный.
Во время нашей первой беседы Надя выглядела не то чтобы подавленной, но какой-то опустошенной. Она почти не шла на контакт, отвечала скупо и почти ничего не рассказала. В целом она производила вид человека, страдающего длительной депрессией, хотя картина болезни и не была четкой. Помню, что я задал ей тогда несколько вопросов, которые позволили лишь в самом общем виде понять хронологию событий.
Сначала Стае перестал ей звонить. И где-то через пару недель Надя пыталась найти его в институте, пошла в лекционный зал, где у Стаса должна была быть лекция, и кто-то из его группы сказал ей, что он ушел со своей девушкой. Надя вернулась домой и пыталась дозвониться до Стаса, но его телефон не отвечал. Потом к ней зашла подруга и попыталась зазвать Надю с собой на день рождения одного общего знакомого. Надя отказалась, подруга накричала на нее, обозвав эгоисткой, и ретировалась. Спустя еще пару часов Надя дозвонилась до Стаса. Тот был холоден и сказал, словно бы между прочим, что между ними ничего нет, а потому и не нужно его «доставать». После этого Надя положила телефонную трубку.
Когда же я спросил ее, что произошло дальше, она ответила: «Я не знаю, как это произошло...» Впрочем, дальше произошло то, что мы уже знали, — Надя нашла бабушкину коробку с лекарствами и приняла все, что там было. Надина мама вернулась домой поздно, после вечерней смены, застала дочь спящей и даже не собиралась ее будить. Потом решила все-таки проверить, собрала ли она вещи (на следующий день рано утром они должны были ехать к родственникам), тихо зашла в комнату и заметила, что дочь спит под пледом одетой. Она попыталась ее разбудить и поняла, что случилось что-то ужасное. Потом «Скорая помощь», несколько дней в реанимации и, наконец, наша клиника.
Наде сразу после госпитализации в клинику назначили лечение антидепрессантами, но эффекта это не имело. Я вызвал Надину маму, чтобы разобраться. Поскольку я был уже не первый врач, слушающий эту историю, мне был представлен отработанный почти до автоматизма набор фраз. Ребенок был таким с самого раннего детства, училась хорошо, помогала по хозяйству. Правда, девочка всегда отличалась нерешительностью, и как такое могло произойти, было непонятно. «В голове не укладывается», — резюмировала свой рассказ о дочери Надина мама.
Тогда я стал расспрашивать ее о Надином детстве подробнее. Но опять — ничего, что бы проливало свет на ситуацию. Конечно, можно было решить, что это, как у нас говорят, психическая конституция виновата (то есть природные особенности человека, с которыми ничего не поделаешь)! но все же этот ответ меня не устраивал. И наконец я, причем совершенно случайно, обнаружил необычайно существенный эпизод из жизни годовалой Нади.
Материнская любовь — это данность, и требуется только одно: быть ее ребенком. Но все не так безоблачно в этой «гарантированной» любви. Ее не нужно заслуживать, но ее нельзя добиваться, тем более контролировать. Либо она есть — и это равно блаженству, либо ее нет, и жизнь лишается всех своих прекрасных красок, но ничего нельзя изменить, ибо невозможно материнскую любовь искусственно воссоздать.
Эрих Фромм
Семья жила тогда на Камчатке (отец Нади был морским офицером), и случилось вот что. Отец ушел в автономное плавание на своем корабле, а Надина мама осталась ждать его с ребенком на берегу. И тут у Надиной мамы случилось сильное внутреннее кровотечение, вызванное патологией яичников. К счастью, его обнаружили (итог мог быть и фатальным) и ее забрали в больницу, где и прооперировали. Операция была очень непростой, кроме того, рана загноилась и долго не заживала, а потому женщину из больницы не отпускали почти три недели.
Все это время годовалая Надя находилась под присмотром, по сути, случайных людей. Что происходило в это время с ребенком, сказать трудно, но когда Надина мама вернулась из больницы, ее девочка выглядела подавленной, отстраненной и равнодушной, какое-то время она словно бы не узнавала свою мать. Потом все вроде бы наладилось. Автономка отца закончилась, мама была постоянно рядом, короче говоря, жизнь вернулась в свое обычное русло и состояние ребенка выправилось.
Когда я узнал об этом, все встало на свои места. Надина мама, судя по всему, была хорошей матерью и смогла установить со своим ребенком теплые отношения, полные чувств защищенности и привязанности. И столь длительное расставание в той ситуации явилось для ребенка тяжелейшей травмой. Малыши, у которых отношения с родителями не складываются с самого начала, как показывают специальные исследования, переносят его лучше.
Ребенок же, привыкший к матери, знающий, что он может всегда на нее рассчитывать, реагирует на подобное расставание стандартно: сначала он бурно протестует — кричит, бьется, отказывается от контакта с людьми, которые пытаются его успокоить, не принимает еды и т. п. Потом наступает момент отчаяния, когда малыш теряет надежду, убедившись в безрезультатности своих попыток дозваться матери. И если прежде его плач был гневным и громким, то теперь становится заунывным, монотонным, в нем слышится безысходность. И уже после этого следует третий этап — этап отстраненности, когда малыш начинает откликаться на проявления внимания со стороны людей, которые его окружают, однако же появление матери воспринимает пассивно и равнодушно.
По всей видимости, Надя пережила нечто подобное тогда, в свой один год. И такая реакция на разлуку с эмоционально значимым для нее человеком у девочки закрепилась. Когда я более подробно расспросил мать Нади о том, как реагировала девочка на развод родителей, выяснилось, что случилось нечто подобное. Отец Нади после увольнения в запас начал с помощью друзей свой бизнес, у него появились деньги, он стал пропадать из дома, а потом и вовсе ушел к другой женщине. Все открылось внезапно, вышел скандал, выяснение отношений с криками и хлопаньем дверьми.
И как раз в этот момент у двенадцатилетней Нади был грипп с высокой температурой. Девочка стала что-то кричать, потом билась в кровати, что-то бессвязно бормотала. Мать, которая и сама, как можно догадаться, была в этой ситуации не в лучшей форме, посчитала, что столь необычное поведение дочери — просто следствие высокой температуры. На самом же деле грипп, скорее всего, сгладил ту бурю чувств, которые овладели Надей, когда она осознала, что ее отец ушел из семьи.
В случае со Стасом ситуация была аналогичной. Сама того не заметив, Надя очень привязалась к молодому человеку, который проявил к ней внимание. Такого раньше в ее жизни не было, и возникла такая странная, немножко детская, но, как выяснилось теперь, очень сильная увлеченность. Проявляла ее Надя странно, как и все, что она делала, — пассивно и тихо, поэтому, видимо, и молодой человек не понял, что встретил ответное чувство, и Надина мама не заметила, что у ее дочери настоящая «первая любовь».
Когда Стае сказал Наде, что между ними все кончено, девочка почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Она ощутила отчаяние и попробовала отстраниться, как тогда, в детстве, только теперь она сделала это «по-взрослому», попыталась покончить с собой. Ничего странного, что она «не знала, почему это произошло», она просто среагировала так, как умела. В этой истории Надина мама оказалась без вины виноватой. Разумеется, не будь тогда той ситуации на Камчатке, не случись тогда того кровотечения, скорее всего, ничего этого и не произошло бы. Да и Надя, наверное, была бы более активным и жизнерадостным ребенком.
Впрочем, иногда аналогичные ситуации случаются и при менее трагических обстоятельствах. Например, когда родители, уезжая куда-нибудь, оставляют годовалого ребенка на попечение его старшего брата или сестры, которые могут обходиться с малышом только как с куклой... Когда сам этот ребенок переживает госпитализацию, а мать к нему, по тем или иным причинам, не допускают (раньше, при советской медицине, это бывало достаточно часто)... Когда за ребенком по тем или иным причинам ухаживает посторонний человек, который не готов быть достаточно терпеливым и внимательным, чтобы помочь малышу справиться со стрессом, пережить временную разлуку с родителями... Наконец, не менее серьезными последствиями часто оборачивается «воспитание» годовалых или двухлетних детей, когда мама не реагирует на крик своего малыша, оставляет одного «накричаться вдоволь» или сама кричит на него, трясет в раздражении... К сожалению, вариантов такого поведения в отношении ребенка слишком много.
Главным злом неизменно является отсутствие подлинной теплоты и привязанности. Ребенок может вынести очень многое из того, что часто относится к травматическим факторам, — внезапное отнятие от груди, периодические побои, переживания на сексуальной почве, — но все это до тех пор, пока в душе он чувствует, что является желанным и любимым.
Карен Хорни
Возвращаясь к самой Наде, мне остается сказать лишь о том, что эта девушка страдала от острого чувства беззащитности. И это чувство было в ней настолько сильно, что тревожность, которой оно проявлялось, трудно было даже заметить. Чувство собственной беззащитности сопровождало эту девочку, по сути, всю ее жизнь, и потому ее личность изначально формировалась с такой деформацией. Часть инстинкта самосохранения, которая отвечает за чувство защищенности, с самого начала Надиной жизни потерпела фиаско.
И поэтому нам в процессе психотерапии ничего более не оставалось, как учиться чувству защищенности заново, осваивать навыки уверенного поведения, технологии принятия решений и многое другое. В таких случаях это всегда непросто, но ведь другого выбора нет. Счастье, что все так хорошо закончилось и необходимые личностные трансформации девушке удалось сделать в семнадцать, а не, например, в двадцать семь лет.
Изгнание из Рая
С двух-двух с половиной лет начинается новый период в жизни маленького человека. Теперь он уже может передвигаться самостоятельно и отчасти понимает, что ему говорят. При этом его представления о мире еще очень и очень далеки даже от просто детских, пока они — просто младенческие. Ребенок пока не понимает, что он — это он. Уже вполне четко ощущая свои желания и требуя их немедленного исполнения, он продолжает называть себя в третьем лице: «Маша хочет игрушку!», «Дайте Пете сок!», «Коля не пойдет гулять!»
На самом деле, это очень странное время в жизни человека. Это период освоения Адамом Рая — он нарекает именами животных и птиц, он может делать все, что ему заблагорассудится. С одной стороны, ребенок еще не видит препятствий, которые бы мешали выполнению его требований, он просто не догадывается об их существовании. С другой стороны, родители воспринимаются им как всемогущие существа, как божества — они самые сильные, самые красивые, они все могут.
В числе собранных К. И. Чуковским правдивых историй о маленьких детях есть такая: «Мальчик четырех лет долго и внимательно наблюдал за тем, как его мама кормит грудью его младшую сестру, а потом спросил: „Мама, а кофе у тебя там тоже бывает?“» Это кажется смешным, но в действительности ребенок просто верит в то, что мама «все может», а потому готов поверить и в это.
Пока еще в его сознании мама и папа обладают волшебными свойствами. Более того, до трех-четырех лет, пока малыш еще психологически не разделен со своими родителями, ему кажется, что сила его родителей — это его сила, возможности его родителей — это его возможности. Вот почему всякий новый кол, вбитый в трещину, по которой впоследствии произойдет этот разлом, отделяющий ребенка от его родителей, воспринимается им крайне болезненно.
Мы обнаруживаем различные действия или формы отношения родителей к детям, которые не могут не вызывать в них враждебность, такие, как предпочтение других детей, несправедливые упреки, непредсказуемые колебания между чрезмерной снисходительностью и презрительным отвержением, невыполненные обещания.
Карен Хорни
Любой родительский поступок, гласящий: «Я — это я, а ты — это ты», свидетельствует для ребенка об утрате им того могущества, которым он, как ему казалось, прежде обладал, отождествляясь со своим родителем. И конечно, первое место в списке таких поступков является наказание. Впрочем, с наказаниями не все так просто, как это может показаться на первый взгляд.
Ребенка, так или иначе, наказывают с самого младенчества. Мать, например, может сказать ему что-нибудь грубым, полным недовольства голосом: «Перестань орать! Я не могу больше выносить твоего крика!» Отец может хлопнуть его по пятой точке, сказав при этом: «Перестань кричать!» или «Никогда не смей так больше делать!» Но это еще не наказание. Оно не формулируется, не подается родителями как наказание, или же они еще не могут быть восприняты ребенком как таковые.
Для ребенка такие моменты — пока только часть какой-то игры, пусть и не самой приятной, пусть и странной, нежелательной для него, но именно игры. В одних случаях ему говорят: «Иди сюда!», в других — «Не ходи туда!» Когда-то ему говоря: «На, держи!», в других — «Брось, не трогай!» В одних случаях его гладят по голове, в другом — дают шлепка. Разумеется, приятнее, когда говорят — «Иди!», «Бери!» и гладят по голове. Иные инструкции не столь приятны, но понять, что это наказание, малышу пока достаточно трудно. Ведь в нем нет еще «личности», способной «понести наказание».
Ребенок не чувствует себя психологически самостоятельным, хотя родителям и кажется, что он стал слишком «своевольничать». Так что целенаправленное воспитание просто невозможно. Малыш просто пугается, когда его наказывают, как щенок, которого обучают команде «Фу!» Последний, конечно, не понимает, что его дрессируют, просто после нескольких болезненных процедур он начинает бояться делать то, что было так или иначе связано с этим «Фу!» Впрочем, это до поры до времени, но настанет час, когда человеческий детеныш превратится из маленького зверька в человека, когда он поймет, что он живет не в третьем лице, что у него есть «я», тогда-то и начнется воспитание...
В жизни каждого человека был день, когда агрессия его родителей впервые была сформулирована именно как наказание, подана ему таким образом: «Ты наказан!» Этот эпизод из нашей личной истории, наверное, один из самых серьезных и одновременно самых болезненных, некая поворотная точка в наших отношениях с родителями.
Как правило, описанное ниже событие приходится на трехлетний возраст, то есть на тот момент, когда ребенок начинает потихоньку ощущать себя личностью, именно в три года у него появляются хоть и начальные, но все же весьма отчетливые формы будущего «я». И именно благодаря этому, благодаря появлению такого «адресата» наказание как стандартизированная воспитательная процедура оказывается возможным. Родитель знает, что он наказывает ребенка, а тот...
Итак, первое настоящее наказание — оно может быть физическим (простой подзатыльник, порка ремнем, ссылка в угол или просто в другую комнату), а может быть и психологическим, о чем мы скажем чуть позже. Поначалу ребенок испытывает шок, ему непонятно, что происходит, ему кажется, что это какой-то розыгрыш, этого просто не может быть. «Как?! Меня поставили в угол — что это значит?! Меня отшлепали, причем так демонстративно, показательно, словно бы хотели мне этим что-то сказать! Что?! Почему таким образом?!»[3] Ребенок словно бы не верит, отказывается верить в возможность такой формы общения с ним. Ведь если это так, то ему придется признаться себе в том, что родительская любовь к нему — это фикция, обман, наигрыш, маскарад. Разумеется, это невозможно!
И когда наступает развязка, то есть родитель прекращает свою экзекуцию, ребенок думает: «Да, все правильно. Не может быть. Мне показалось. Конечно, так со мной не могли поступить». Он словно бы уговаривает себя не принимать случившееся в расчет, он уговаривает себя — «Ничего не было! Случайность! Недоразумение!» Но что-то в нем на самом деле треснуло, надломилось. Теперь он затаился и ждет, он словно бы спрятался в засаде. Повторится или не повторится? Почудилось или правда было на самом деле? Вот почему повторное наказание оказывается фатальным. Худшие подозрения ребенка, в которых он даже боялся себе признаться, становятся реальностью.
Некоторые дети, переживая этот ужас, пытаются докричаться до своих родителей. И если бы они могли перевести этот свой крик (особенный, не такой, как обычно) на язык слов, то звучал бы он, наверное, так: «Мама, за что?! Мама, это же я! Я — твой сын (твоя дочь)! Что ты делаешь, мама?!» Другие иначе переживают шок от первого осознанного ими наказания — они зачастую даже не могут плакать, а просто замолкают, словно бы набирают в рот воды. И в обоих случаях малыши не знают, как вести себя дальше, как реагировать на произошедшее, они дезориентированы и со стороны это зачастую прямо видно!
Ребенок ощущает свою беззащитность и беспомощность. С этого дня он изгнан из Рая и даже не знает, за что. Ведь что бы он ни натворил, этот проступок не может караться столь жестоко. Но факт остается фактом — ребенок понял, что его родители — это отдельные люди и он в их власти, а потому может лишь рассчитывать на их благосклонность, но требовать ее бессмысленно. В этот же день под сомнением оказывается и родительская любовь. Любящий не может выгнать тебя из Рая, даже если бы ты совершил смертный грех, а в отсутствии оного это и просто невозможно!
Депортация из Эдема, как правило, датируется тремя годами. И если то, о чем я рассказывал до сих пор, большинство из нас или не помнит вовсе, или помнит, но очень смутно, то начиная с этого момента, с момента изгнания нас из Рая, мы, как правило, начинаем запоминать случившееся.
Наше «я» появилось не сразу. Поначалу мы отождествлялись со своими родителями, между нами не было границы. Это делало нас сильными и уверенными, это ощущение отодвигало тревогу. Но настал день, когда мы впервые почувствовали себя наказанными — день, когда мы почувствовали себя, день, когда мы поняли, что родители — это другие люди. С этого момента чувство защищенности покинуло нас безвозвратно, и наша тревога впервые отчетливо заявила о себе.
Случаи из психотерапевтической практики:
«Наколдовали...»
Когда меня попросили проконсультировать эту женщину, за ее плечами уже было две госпитализации в психиатрические больницы. Психиатры, правда, еще не окончательно определились с диагнозом: одни думали, что у Ксении просто очень тяжелый невроз, другие, и их было больше, считали, что 34-летняя женщина страдает уже по-крупному — шизофренией. Короче говоря, на помощь психотерапевта уже не особенно надеялись, но, как говорится, чем черт не шутит.
Ксения действительно производила двойственное впечатление. Симптомы ее психологического страдания очень напоминали симптомы психоза. Каждый день у нее случались приступы тяжелейшей тревоги, ее словно бы било электрическим током. Кроме того, женщине казалось, что у нее внутри творится что-то ужасное. Она не могла объяснить, что именно, это было ощущение, будто бы внутри нее кто-то живет. Ксения считала, что это какая-то болезнь, но вела себя эта болезнь, как живое существо. Она мигрировала по телу, появляясь то в голове — невыносимыми болями и мучительными головокружениями с приступами слабости, то в груди — и заставляла бешено колотиться, а потом сжиматься сердце. Впрочем, в разное время у Ксении страдал желудок и носоглотка, появлялись судороги и спазмы в конечностях, возникали приступы удушья и женские проблемы (то пропадал цикл, то начинались обильные и длительные кровотечения).
В общем, состояние Ксении не внушало оптимизма. Однако несмотря на растерянность, в которой она пребывала, будучи потрясенной происходящим с ней и с ее телом, она сохраняла уверенность в том, что выход есть, и не сроднилась со своим недугом. Так часто случается — сначала человек сопротивляется подобным симптомам, а потом, в какой-то момент, сродняется с ними. Он, кажется, и хочет избавиться от болезни, но внутри него появляется какое-то странное внутреннее сопротивление лечению. Здесь, в случае Ксении, этого не было. Она понимала, что попала в сильную передрягу, и хотя симптомы ее недомогания подчас выбивали у нее почву из-под ног, не сдалась. К моменту нашей встречи все это длилось уже более двух лет.
Мы начали работать. Сначала нам предстояло снизить тревогу с помощью разработанной для этих целей технологии[4] . Параллельно с этим я восстанавливал картину произошедшего. Нужно было понять, почему это случилось с Ксенией, где возник сбой, который привел эту умную, образованную и, в целом, очень удачливую женщину в такое, без преувеличения, ужасное состояние.
Первая версия, первая разгадка, как казалось, лежала на поверхности. Ксения получила гуманитарное образование, защитила кандидатскую диссертацию, работала преподавателем в университете. Ее личная жизнь и складывалась и не складывалась. Романы были всегда — мужчины увлекались Ксенией с легкостью, но ни один из них не сдавал своеобразного экзамена. Ксения тянулась к тем мужчинам, которые могли бы ее защитить, однако сама по себе была очень сильным человеком, можно сказать — харизматической личностью. И достойным во всех смыслах мужским персонажам, видимо, какого-то пороху не хватало. Они казались Ксении недостаточно мужественными, недостаточно для того, чтобы в них можно было влюбиться.
В 27 лет Ксения скоропалительно вышла замуж за мужчину, в которого, как она говорила, «по глупости» страстно влюбилась. Он был высоким, сильным и внешне очень привлекательным. Роман их развивался бурно, Ксения забеременела, и молодые люди, особенно не раздумывая, подали заявление и зарегистрировали брак. К своим двадцати девяти годам Игорь еще нигде толком не работал, перебивался какими-то странными заработками, водил компанию с людьми, которые не внушали Ксении никакого доверия, и время от времени покуривал травку.
Пока Ксения вовсю занималась новорожденным, Игорь совсем выпал из поля ее зрения — куда-то постоянно уходил, с кем-то встречался, был, в общем, чем-то очень занят и всегда вне дома. Через полгода Ксения узнала, что он употребляет героин. Разумеется, она испытала шок, пыталась каким-то образом помочь ему, но с малолетним ребенком на руках это было непросто. И с каждым месяцем положение становилось хуже и хуже. Игорь уже ничем не помогал молодой жене, тратил все деньги, которые были в достаточно скудном бюджете. Вспышки немотивированной агрессии Игоря, его общая раздражительность, гнев, обвинения — все это стало нормой жизни.
Главная причина того, что ребенок не получает достаточной теплоты и любви, заключается в неспособности родителей давать любовь вследствие их собственных неврозов.
Карен Хорни
Через три года из дома стали пропадать вещи, потом еще через какое-то время Игорь стал заявляться домой в компании таких же абсолютно опустившихся наркоманов, как и он сам. Стресс, который переживала Ксения, был чудовищным, а потому появление у нее симптомов невроза, кажется, было вполне закономерным явлением. Но, как я уже сказал выше, невроз этот был необычным. У Ксении могла развиться неврастения, депрессия или какое-то тревожное расстройство, причинно связанное с поведением мужа, страхами за ребенка и т. п. Здесь же картина была другая, и ее причины пока мне были непонятны.
Где-то в то время, о котором я только что рассказывал, мама Ксении, узнав о проблемах дочери, пришла ей на выручку. Нельзя сказать, чтобы сама Ксения была от этого в восторге, но другого пути у нее не было, тем более что и остановить маму, если та что-то решила, она не могла. Краткое описание мамы могло бы уложиться в одно слово — «танк». Эта женщина всю жизнь, по ее выражению, «пахала», придерживалась самых строгих взглядов на жизнь и всегда критиковала свою дочь. Ксения же относилась к этому весьма негативно. Несмотря на то что мать постоянно пыталась предстать в образе «великой мученицы», «несломленного бойца» и «настоящего человека», Ксения придерживалась на этот счет другой точки зрения.
Ксения была вторым ребенком своей матери, у нее была еще старшая сводная сестра. Но оба брака матери не задались, о первом, впрочем, Ксения ничего не знала. О нем можно было судить только по характеру ее старшей сестры — пассивной, замкнутой и зависимой. Своего отца Ксения помнила — он был большим человеком с характером «сорвиголова». Мать Ксении всех и всегда призывала к порядку, а отец был балагуром, весельчаком, чем вызывал у дочери почти щенячий восторг. Впрочем, после развода родителей Ксения его не видела, он уехал и в скором времени умер при неизвестных обстоятельствах.
Но вернемся к нашей истории. Как раз после появления мамы в доме у молодой женщины и начались ее странные симптомы. Мама заняла круговую оборону, не пускала Игоря в дом, организовала развод и через суд добилась лишения Игоря родительских прав. Тем временем Ксении становилось все хуже и хуже, она уже не могла управляться с домашним хозяйством, ухаживать за ребенком и работать. Приступы паники стали каждодневными, вердикты врачей о ее болезни были маловразумительными. Одни утверждали, что у женщины начались гормональные сбои, другие выставляли диагноз диэнцефальных кризов, третьи говорили, что без помощи психиатров уже не обойтись.
Потом последовали госпитализации и, наконец, Ксения дошла до меня. Как я уже сказал, мы начали лечиться по традиционной, хорошо отработанной схеме и в скором времени управились с чувством тревоги. Симптомы физического недомогания, которые так мучили Ксению, также были психогенного происхождения, а потому с помощью специальных психотерапевтических техник и эта проблема была в скором времени решена[5] . И хотя Ксения была довольна результатами терапии, я ими еще не был удовлетворен. Картинка не складывалась...
Я стал расспрашивать Ксению об ее отношениях с матерью. «У нас нет отношений», — ответила Ксения. «В каком смысле?» — удивился я. «Она никогда меня не любила, говорила, что зря меня родила, что мой отец испортил ей жизнь и она пожертвовала для меня всем», — лаконично отозвалась Ксения. «А что еще она говорила?» — спросил я снова, потому что мне казалось, что Ксения о чем-то не рассказывает. Прежде чем ответить, Ксения как-то замкнулась и съежилась, потом стала говорить и расплакалась.
«Правильная мама» возненавидела своего мужа и перенесла эту ненависть на ребенка. Она говорила девочке, что «нашла ее на помойке» и, что показалось мне очень важным, что «у нее внутри сидит жаба». Почему «жаба»? Это до сих пор остается непонятным, но эта фраза повторялась часто и очень пугала Ксению, которой тогда было три-четыре года.
Отец же всегда защищал дочь и не позволял матери говорить подобные вещи в его присутствии. Но он не всегда был рядом, а потом и вовсе исчез из жизни дочери. Поиск такого мужчины завершился, когда Ксения встретила Игоря. Но муж исчез примерно так же, как и отец. И тогда власть в свои руки опять взяла ее мать. И именно тогда детские, скрытые подсознательные страхи снова проснулись, только теперь, конечно, Ксения искала внутри себя не «жабу», а болезни.
Поскольку стресс действительно подорвал ее здоровье, Ксения не могла не найти у себя симптомов недомогания. А фиксация на них в какой-то момент позволила ей «спрятаться». Когда она болела, мать всегда была к ней более терпима и менее агрессивна. Поэтому болезнь Ксении стала еще и своеобразным средством защиты от матери, вернувшейся в ее жизнь через десять лет после того, как они жили отдельно друг от друга. Поскольку же я выполнил для подсознания
В идеальном случае материнская любовь не препятствует взрослению ребенка. Она не поощряет его беспомощности, не продлевает период его зависимости от нее, а, наоборот, делает все, чтобы помочь ему стать независимым. При этом мать обязана смотреть на мир оптимистически, чтобы не передать ребенку чувство неуверенности и тревожное состояние.
Эрих Фромм
Ксении роль защищающего отца, симптомы быстро пошли на спад, женщина смогла понять, что она может контролировать свою тревогу и справляться со своей слабостью.
Впрочем, на этом история не заканчивается. Довольная результатами лечения, Ксения прекратила терапию, решив «не бередить раны детства», и снова стала жить самостоятельно, то есть без мамы, и чувствовала себя хорошо. Но однажды, примерно через полгода, сводная сестра Ксении, о которой я уже упоминал, призналась в том, что ее — Ксении — отец домогался ее, когда ей было двенадцать лет. И тут психическая система Ксении снова обрушилась, у нее опять появились самые разнообразные симптомы физического расстройства и она... позвала к себе мать.
Этот поступок может показаться странным, но в действительности реакция Ксении была вполне закономерной и естественной. Вдруг ей стало понятно, почему ее мать рассталась с отцом и за что его ненавидела. Где-то внутри себя она снова почувствовала прервавшуюся когда-то, еще в раннем детстве, связь со своей матерью и опять же подсознательным образом попыталась ее восстановить. В прошлый раз, когда Ксении было плохо, ее мама приехала. Приехала она и теперь, но, как это часто бывает, когда проблема решается подсознательно, итог этого приезда был, мягко говоря, отрицательным. Мать с порога объявила дочери, что она «дуростью занимается», «ничего у нее нет» и «хватит ломать комедию, работать надо».
Ксения снова появилась у меня на приеме. Выслушав ее рассказ, я поинтересовался, считает ли она, как и прежде, что ее состояние никак не связано с ее отношениями с матерью? Теперь она переменила свое мнение, и мы могли довести начатое до конца. Все эти годы Ксения не могла простить матери ее нелюбовь. Она протестовала, жила ей наперекор, а когда возникла такая возможность — стала жить самостоятельно. Возвращение матери в жизнь Ксении пробудило в ней прежние комплексы и страхи, а болезнь тогда пришла ей «на выручку».
Узнав от своей сводной сестры обстоятельства развода своих родителей, Ксения поняла (или почувствовала), в каком состоянии находилась ее мать, поняла (или почувствовала), почему она развелась с ее отцом. И, наконец, Ксения осознала, что причина такого отношения к ней матери не в нелюбви, как она раньше думала, а в том стрессе, который тогда, почти тридцать лет тому назад, переживала эта женщина. Но все же она не была готова проявить по отношению к ней подлинное сочувствие, да и не могла еще в полной мере простить матери ту боль, которую переживала, будучи ребенком.
Конечно, оптимальным вариантом решения было бы сблизить этих женщин. Помочь им понять друг друга и те обстоятельства, в которых они в свое время и каждая по своему оказались. Однако это не представлялось возможным. Мать Ксении была уже пожилым человеком, считала себя «кругом правой» и не думала, что дочь заслуживает какого-либо снисхождения. Поэтому весь этот путь Ксении предстояло пройти одной. Так, к сожалению, бывает достаточно часто.
Да, наши родители поступают так, как они поступают; в какой-то момент жизни мы и наше душевное состояние не являются для них главным приоритетом. Они решают свои проблемы, мучаются своей болью и заставляют своих ничего не ведающих об этом детей страдать и думать, что их не любят. Иногда родители способны нанести и вовсе тяжелейшую травму своим детям, и случай с «жабой» — это, поверьте, далеко не худший вариант. Но мы или примем своих родителей такими, какие они есть, со всем их «добром», или будем ждать, что они в какой-то момент «все поймут, изменятся и все исправят».
Разумеется, нам не хватает «беспричинной» матертскш любви и когда мы вырастаем. Большинство детей имеют возможность насладиться материнской любовью. Взрослому же человеку реализовать свою потребность в безоговорочной материнской любви намного сложнее.
Эрих Фромм
К счастью, Ксении хватило сил и мужества пережить всю эту боль, простить свою мать и самой полюбить ее — такой, какой она была. В конечном счете, других родителей у нас нет, а мы нуждаемся в том, чтобы жить, не держа на них зла — той бессильной злобы, которую они зачастую формируют в нас своими бездумными, а подчас и просто жестокими действиями.
Экскурсия на Олимп
Родители пока продолжают оставаться божествами, но их репутация серьезно подорвана. Из единого и всемогущественного бога они превращаются в жителей Олимпа — их много, они разные, кто-то важнее, кто-то не так важен, и главное — каждый из них решает свои собственные проблемы. У Яхве (Иеговы, Саваофа и т. д.) — того единого бога, каким были для ребенка его родители (в особенности — мать), кажется, не было никаких проблем. Малыш лишь смутно о них догадывался, когда ощущал материнское напряжение, ее растерянность, страх или раздражение. Теперь же, когда отец стал Зевсом, а мать — Герой, все это, прежде скрытое, вышло наружу. Оказалось, что проблем у них предостаточно, причем и между собой, и с их родителями (Кроно-сами, Геями и т. п.), то есть с нашими бабушками и дедушками.
До трех лет мы ощущали себя центром Вселенной, пупом земли, и нам просто в голову не приходило тревожиться. «Все возможно!» — мы жили этим лозунгом. Но после трех лет мы вмиг оказались «тварью дрожащей», человеком, чьи права и возможности не только ограничены, но и требуют одобрения цензурой. Многие дети, правда, отчаянно протестуют, но теперь у родителей есть новый инструмент — «наказание». Раньше, как мы уже сказали, была дрессировка и страх. Нас пугали, причем часто мало задумываясь о том, чем для нас оборачивался этот испуг.
Дело в том, что когда трехлетнему ребенку говорят, что за ту или иную провинность его отдадут «дяденьке-милиционеру», малыша это действительно пугает — ведь он еще не сомневается в честности своих родителей[6] . Подтекст, подвох, скрытый смысл родительских слов и, наконец, откровенный обман он начинает подозревать и понимать позже — в три-четыре года. И если он слышит ту же фразу в этом возрасте, она не вызывает того прежнего на миг парализующего испуга, она его озадачивает и оскорбляет.
Но особенным, изощренным оскорблением является для ребенка наказание. То, что его начали наказывать, это ребенок понял, но смог ли он понять смысл наказания? Разумеется, эта премудрость взрослых находится за гранью его понимания. «А и за что меня наказывать? Мне понравилось это, и я взял. Мне захотелось пойти туда, и я пошел. Мне не хочется есть, и я не ем. Что такого?!» С появлением в языке ребенка оборотов «я», «мне», «мое» и пр. в нем появляется личность, а следовательно, и возможность наказания. Возникает адресат — тот, кто может быть наказан. Ведь наказание — это не дрессировка, это обращение к личности.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.