Послесловие Джинни

Послесловие Джинни

Мы с Карлом прожили вместе восемь месяцев в новом штате и редко встречались в личном плане. Мой мир становился все меньше и меньше. Карл уезжал в командировки, он нашел коллег. Он вел свою жизнь вне дома. Время от времени наши схожие переживания, чувство юмора и ужин сводили нас вместе. Но даже тогда, когда мы проводили много времени вместе, мы были как два неодушевленных предмета — как диван с креслом, стоящие рядом в гостиничном холле. Карлу надо было обязательно задать вопрос, прежде чем он рассказывал мне что-нибудь о своем дне или что-нибудь давал. Он даже удерживался от своего прекрасного недостатка — длинных рассказов о своем дне. И мой разговор, казалось, возникал ниоткуда, так как в течение дня я нигде не была. Я была напугана и уверена, что Карл чувствует клаустрофобию моего ума и мою напряженность.

Я смирилась с тем, что мои границы все сужаются и сужаются, но стала ощущать себя лишней — как будто проживала часть своей жизни снова и снова, ни разу не выходя за ее пределы. Я любила своего мужчину только слегка, теряя его при нашей невнимательности. У меня все еще не было работы, я лишь перебивалась кое-какими литературными подработками. Моя дисциплинированность носила сезонный характер (когда было тепло и чудесно, я стремилась к образу существования ребенка). Но дни проходили очень быстро, а потом замирали и становились долгими и зловещими. Я вела жизнь в миниатюре, как закоренелый мечтатель, и чувствовала себя пристыженной, готовая извиняться, потому что пределы моей жизни сузились до размеров мраморной статуэтки. Часы дней и ночей накапливались против меня.

У меня развилось отвращение к жизни. Раньше по утрам я просыпалась быстро и живо, как поле под парами. Но затем я стала мечтать о сдаивании собственной крови, чтобы не жить дальше. Тот край, к которому я, кажется, постоянно карабкалась, оказался стеной. Я бунтовала, воображая себя писателем, воображала, что ухожу, что живу абсолютно одинокой — ну, как обычно. Выстраивала из молчания непрерывные диалоги. Используя любовные моменты с Карлом, вовсю фантазировала ночами, пока он спал. А тем временем мой реальный голос в реальном мире исчезал.

Мы с Карлом, кажется, быстро перестали пикироваться. Антипатии не было. Слушая тиканье часов, быстро устаешь и готов уйти. Так вот, мы с Карлом были как часы.

Но так было не всегда. Доктор Ялом действительно одарил нас великодушием и надеждой друг на друга. Там, в Калифорнии, когда Карл пытался выжить без работы или хоть какого-то приработка, он, помню, часто ходил в библиотеку и пытался писать. Однажды он принес с собой листок с перечнем своих целей и (небольшая победа) прочитал мне его. Там не было никаких задач, лишь несколько слабых косвенных намеков по поводу моего положения в его жизни. (И это после двух лет совместной жизни.) Меня это задело, о чем я ему напрямую сказала. Я не выдала того, что хотела сказать, хотя и пустила слезу. Я хотела стать частью его жизни, а не просто несколькими годами совместно снимаемой квартиры. Я хотела с ним того, что менялось бы изо дня в день, того, о чем бы он думал и заботился. Я не хотела быть просто вещмешком, который он запомнил, когда переезжал.

Так как все же у нас было о чем вспомнить — он, его литературное творчество; я, мои страдания, — он пообещал мне, что все хорошее у нас еще впереди, и я, вы знаете, ему поверила. Так или иначе, впереди был хороший вечер, мы играли в «веришь — не веришь» на зеленом ковре, и я выиграла. Где-то в 23.30 мы еще раз поужинали, потом курили, пили йогурт и слушали музыку. Потом долго занимались петтингом и любовью. И я реагировала и чувствовала себя прекрасно. Но слишком долго пребывала по эту сторону сознания и грустила, что, конечно, эвфемизм. Я никогда не могла порвать с моделью поведения, полностью расслабившись или забыв о ней. И горько думала — «бедная я, вечно на краю». Мой мозг явно еле соображал и не реагировал на просьбы моего тела. Я не могла выйти из проторенного круга, которому привычно следовал мой мозг, во время секса и жизни с Карлом.

Дни становились все хуже, все больше забывались. Я не оставляла реального времени для целей или задач, которые требовали моего личного участия. Я выбрала судьбу ящерицы в пустыне, нежащейся на солнце. Только у меня были человеческие нервы и мозги. Я вела ироническую жизнь и чахла. Приступы паники по ночам учащались и не проходили утром. Мой мозг вводил мое тело в паническое состояние. Я лежала, беспомощная, отданная в жертву, пока рассвет не прогонял эти ощущения, после чего мое избитое тело могло выходить из этого состояния.

Уверена, что эти приступы вызывались отсутствием надежды между мной и Карлом и пониманием того, что вскоре меня бросят. (Если в такие моменты я пыталась вызвать перед собой образ доктора Ялома, то только для того, чтобы ввести его в мою мелодраму.)

Даже назидательная сторона Карла пришла в апатию. Он игнорировал меня. Я могла возражать ему по фактическим вопросам, вести себя так благодаря доктору Ялому, но я не могла требовать чувств. Я не могла спросить его о нашем будущем. Как говорит Джон Прайн: «Вопрос не вопрос, если знаешь ответ».[13] Я была напугана. Карл чувствовал мое напряжение. Но, думаю, такое напряжение во мне было вызвано правдой. Вам приходится переживать все эмоции, когда в отношениях принимаете участие только вы. Со стороны Карла не было никакой интуиции. Я выдумывала любовные песни и флирт. Целые ночи уютно пристраивалась и промахивалась. Я могла быть ближе к нему только ночами, когда он отключался.

Полагаю, я перестала понимать, кем был Карл. Не то, чтобы он дал так много примеров того, чему можно было следовать. Все они вели к работе. Отдачи не было. С точки зрения юмора, разговоров, игр и латентной чувствительности Карл был так же хорош, как и все, но он страшно сузил свои границы. Фактически просто срезал несколько направлений. А я последовала за ним, не давая моим желаниям посягать, влиять на него, облегчить нашу жизнь.

Я была как бедствующий ребенок с жестоким отчимом. Ситуация была смешной. Я вставала, чтобы уступить ему место, а он все равно сходил на следующей остановке.

Наконец, отчаявшись, неспособная выдерживать собственное молчание и совместное сопротивление нашей жизни вместе, я сказала: «Карл, у нас ни хрена не складывается». И он ответил: «Знаю. Я хочу уйти. Я весь перегорел». И к следующему вечеру он исчез.

Карл ушел. Но моя жизнь в этот день не развалилась. Это было лишь наконец вернувшееся эхо долгого пронзительного вопля. Я напугана. Не могу ни есть, ни спать. Я попыталась отделить то, что было просто потребностью, зависимостью и бытовыми приборами, от того, что было реальными чувствами и любовью к Карлу. Радио, телевизор, книги, его; плюс молчание, жадность, смех, поездки в автомобиле. Я пытаюсь определить истинное отношение к Карлу, очищенное от причинной обусловленности и тошноты. И пытаюсь прочувствовать мое собственное присутствие.

Карл все еще рядом. Его имя все еще звучит узнаваемо, не в отдалении, не смутно. Я все еще цитирую его, я знаю его желания и опасения. Уверена, что Карл был не просто привычкой. Это пианино привычка. Я бросила заниматься им через семь лет — никаких слез. Иногда уход Карла — ощущение, иногда — реальность. Большей частью это печаль, которая существует, не родившись из конкретного факта. Хотя спустя несколько недель я поняла, что не могу оставаться на этом уровне только чистого восприятия болезненной ситуации. Карл не вернется. Этого не произойдет, даже если я по глупости буду желать этого всем своим существом (мы знаем, насколько это цельно). Я просыпаюсь от снов, в которых Карл вовсю насмехается надо мной. Теряю его во сне, как потеряла его в жизни.

Этот период печали и абсолютной влажности стал непереносим. Я знала, позволь я своим робости и осуждению довести меня до точки отторжения, мне оставалось бы только выбрать желание смерти и смертного приговора. Пространство, где воспринималась моя улыбка, раскололось. И все же большую часть своего горя я причинила себе сама и вполне заслуженно — ответная реакция многолетнего застоя и ожидания. Вела чистую жизнь, как пустая грифельная доска. Уход Карла был слишком связан с пустотой и скукотой моей жизни, чтобы быть полностью непорочным и идеализированным.

Я напугана, потому что всегда считала себя закрытой для всех, кроме самых близких друзей и случайных словоохотливых знакомых, готовых помочь и посмеяться вместе со мной. Так что мне всегда надо было расположить себя так, чтобы на меня могли натолкнуться, а Карл, со своей стороны, встречался с людьми сам. Я могла жить тщательно исполненными ремарками «в сторону» и умными идеями. Я понимала, стоит мне потерять свою позицию, сместиться чуть в сторону от основного потока, и никто больше меня не увидит, я потеряю все шансы.

И фактически до настоящего момента я отдавала свою жизнь на волю случая. Я дрожала от страха и была в постоянном трансе. А теперь, если жизнь вообще заодно со мной, мне нужно выбираться и жить, а не ждать. Кажется, все, что я делала, так это отдавала свою энергию минутам и ждала очередного совпадения. (Совпадение — хорошее имя для лошади, которая время от времени выигрывает, но в основном проигрывает.) Я отдала всю свою душу в пас, наблюдая, кто его примет и отпасует дальше.

Теперь мне надо самой шевелиться, двигаться дальше в своей отходящей непривлекательной жизни, как сказал бы доктор Ялом. Вести жизнь, в которой больше не будет посредников, исполняющих роль буфера и вводящих и выводящих меня из мира. Жизнь, в которой я не буду впадать в фантазии при самых простых делах, а буду стараться вести открытые переговоры, в которых мое непонимание не будет хитро использовано, чтобы высмеять и принизить меня. Никто, кроме меня самой, не сможет покопаться у меня в мозгах и выудить оттуда какие-то суждения.

Я поняла разницу между размышлениями и тем, чем я так долго спонтанно занималась — беспокойством. Будучи обеспокоенной, я рассматривала отрицательные альтернативы. Размышления носят прогрессивный, развивающийся характер. Я никогда этим не занималась. А фантазирование — это застывшее размышление, когда ты знаешь, что никогда ничего не сделаешь со своим видением. Я привыкла отдавать людям в управление прагматическую сторону своей жизни, пока я становилась сопредельной гениальности.

Ни один мужчина не согласится жить с таким осмосом, как я, пока смерть нас не разлучит. Мне нужно или заселять себя, или ничего не получится. Нет, теперь я должна действовать агрессивно и без всяких там магических настроений или совпадений. Я просто обычный человек.

Жизнь стала тяжелой. И никакой любви, чтобы облегчить ее. Но, даже по стандартам самой растянутой мыльной оперы, время рыданий закончилось. Иногда я говорила глупые вещи, которые утешали, но не налаживали жизнь. «Я больше не увижу Карла с закрытыми глазами и не коснусь его, спящего, утром». Но если бы я продолжала ныть и тыкаться носом в воспоминания о моей совместной жизни с Карлом, то была бы похожа на подростка, постоянно слушающего устаревшую лучшую попсовую десятку песен.

Я, наконец, прошла последний круг признания, что Карл никогда не вернется. Я сбросила слой нежной завесы, которая окутывала мои мозги и мешала четко видеть и душевные страдания, и счастье. Слезы ледникового типа, у которых уйдут месяцы, пока они скатятся вниз по мозгам, все еще есть, но я забыла о них. Я больше не плачу. Я стараюсь игнорировать растущую ностальгию по таким слезам. Сейчас больше молчания, и лишь некоторые слезы окружены гневом.

Боль, когда-то я тебя узнала, но я не собираюсь больше тратить на тебя свое драгоценное время. Как расстраивался доктор Ялом, когда слышал мои шумные разглагольствования и бред по поводу блаженства слез и ночных кошмаров. Я не собираюсь больше пытаться характеризовать себя с помощью страданий и слез. Мне они не нужны, чтобы сделать из меня человека. Я больше не хочу идти по этому кругу снова.

Кроме того, там, глубоко внутри, помимо ощущения отчаянной развязности, остается чувство справедливости, понимание того, что я действительно не хотела быть вместе с Карлом, что я хотела разойтись, была охвачена этим чувством, надеялась, что он примет решение, но, как обычно, ошеломляющая инертность, состоящая из жалости и слез, удерживала меня в этой ситуации.

Каждый день все длиннее,

С каждым днем любовь сильнее,

Будь что будет, но хочешь ли ты моей любви?

Я все равно встречу такую любовь, как ты.[14]

Странно, но сейчас я больше смирилась с потерей Карла, чем с окончанием курса терапии у доктора Ялома, хотя никогда в действительности с ней не соглашалась. Я никогда полностью не верила той своей изнуренной личности, которую каждую неделю привносила в жизнь доктора Ялома. Потому что знала, что снаружи (в реальном мире) я могу быть живой, драматичной и счастливой и у меня были прекрасные, давние друзья, которым можно было доверять. И у меня были нормальные, почти нормальные разговоры и дни с Карлом. Но я не хотела расставаться с той своей частью, которой коснулся доктор Ялом. Потому что здесь, кажется, любой пустяк, который я высказывала, имел больший резонанс и откликался больше, чем все те шутки и приколы, которые я отпускала во внешнем мире. Я часто прикидывалась непонимающей, но не понимала я от тупости или просто так, при мне все же оставалась моя веселость, оптимизм и надежда на возрождение, и я знала это. Я никогда не давала себе слишком страдать.

Иногда я устраивала сцены прямо у него в кабинете. Намеренно подавляла свой дух к моменту сеанса. Я могла быть притворно возмущенной, но никогда сердитой. Но все же мне хотелось копнуть поглубже и найти что-то реальное, нечто такое во мне, что могло бы стимулировать, а не просто тащить за собой. Некий гейзер эмоций, а не наш водевильный жаргон, когда доктор Ялом применяет свой психиатрический крючок, а я застенчиво бормочу в ответ, чтобы опустить занавес.

Мои заметки тоже были иногда то намеренно унылыми и серьезными, то слезливыми и легкомысленными. Другим жаргоном, кроме того, что у меня уже был, я, кажется, не владела. Я не могла заставить себя найти те исцеляющие слова, которые он хотел услышать. Я не могла глаголить по-медицински и отвечать на его вопросы таким же образом. Следовать прямой линии психиатрической партии. Каждый раз, когда доктор Ялом задавал мне благотворный вопрос, я сидела молча или, что еще хуже, ухмылялась. Потому что знала, насколько легко будет прибегнуть к моему старому «я». Я хотела найти что-то новое, нечто иное, чем тот запас нервов и иллюзий, который окутывал меня.

Я себя не защищала. В определенном смысле я отдала писать сценарий другим, а затем следовала ему, слыша много реплик, но передавала только некоторые строки. Одним из наиболее предсказуемых вопросов доктора Ялома был: «Что вам нравится во мне, или Карле, или в себе?» Этот вопрос был почти так же далек, как и другая сторона медали: «Джинни, что вам во мне не нравится?»

Я знала, что он старается притянуть меня к реальности. И, полагаю, даже знала эту реальность, но она на меня не влияла. Я терпеть не могу рассматривать людей объективно, хотя и не против наградить их какой-нибудь метафорой. Для меня легче адаптироваться и согласиться, чем судить. Я ненавижу описывать людей в рамках присущих им ролей типа «мама», «папа», «психиатр» — у каждого человека свои конкретные основания. Полагаю, я могла бы защитить их всех, даже за счет себя, своим спокойствием, потому что гораздо больнее унижать их, ненавидеть их.

Полагаю, я добилась чего-то личного с вами, доктор Ялом. Вы старались завернуть все в ленту терапии, и я всегда относилась немного подозрительно или еще хуже — саркастично (требует меньше энергии) к тому, чем вы меня кормили, даже если я говорила, что голодаю.

Думаю, что всегда будет существовать некая неурегулированная область, пробел в терапии — так как наши цели были разными. Вы не могли знать, что значит быть опустошенной или, по ту сторону медали, жизнерадостной и воодушевленной. Те моменты, когда я была свободной, заставляли меня понять, что моя цель всегда должна заключаться в поисках ощущения тепла, без подсознательных закоулков, прямолинейности. Ответы на ваши прямые вопросы иногда не выглядели моими ответами. Я не была заинтересована в иерархии вопросов и ответов. Все это время я искала не перемен, а человека, с кем бы я могла поговорить, вот как с вами, который бы спрашивал и понимал меня, имел бы ваше терпение и в то же время был бы независимым от меня.

Вы, доктор Ялом, всегда подбадривали меня, старались вывести меня с мелководья на большую воду. Я наблюдала за вами, иногда восхищалась, но когда выходила из вашего поля зрения, то опять оказывалась на мелководье. Теперь я опять притягиваю вас к себе, действуя, как небольшие волны, и создается впечатление, что я двигаюсь, а не застыла в сумрачном покое и не увязла в песке.

Фактически я считаю, что все эти метафоры и сравнения, которыми полны мои отчеты и которыми я вовсю пользуюсь при разговоре с вами (все пять миллиардов), это одно, а я — это совершенно другое. Я использовала их как завесу, пока не смогла заговорить с вами напрямую.

Я не стала ждать полного отсчета страданий. Может, у меня не хватает смелости полностью вырубиться. Я могу только мечтать о таком моменте. (После всех этих предостережений и анонсов, данных вам о том, что со мной случится, если я действительно окажусь брошенной, может, все, что мне нужно было сделать, это испустить последний вздох.)

Целый месяц я действительно вела уединенную, тягостную жизнь. Но к концу этого периода во мне стали появляться проблески жизнерадостности. Я обнаружила, что все мои старые друзья все еще рядом. Отсутствовали только лишающее сил присутствие Карла и несчастье.

Я теперь на полпути к полной жизни без каких-либо скрытых опасений. Я нашла работу, занимаюсь исследованиями и пишу благодаря тем, кто помог мне. Это не спасение, но деньги есть. Так что я могу перестать составлять список вещей, которые надо приобрести, но пока не могу. Я всегда транжирила деньги, не откладывая впрок. Здоровые люди берут от жизни все и сразу, тогда как замкнутые люди, наподобие меня, берут от жизни все меньше и меньше.

Мне надо это изменить — я могу определить дистанцию, которую мне надо пройти. Друзья пугаются по мере того, как я понимаю, что я не могу всю жизнь быть просто присутствием, просто индивидуальностью. Мои друзья говорят, что они хотят большего от меня. Это то, что мне говорил Карл, только здесь в придачу, кажется, больше любви и отдачи. Конечно, все эти изменения проходят у меня со скрипом в зубах, так как от поставленной задачи я все еще в ступоре. Я знаю, что мне нужны не только декларативные предложения и маршевая музыка. Практически каждая задача должна быть доведена до человеческого уровня. Мои лучшие друзья советуют мне выбирать слова, действовать более упорядоченно во времени и делать выбор. Постарайся стать взрослой.

Я не только перестала страдать, но и, несмотря на мое изначальное сопротивление, встретила другого мужчину. Удивительно, как быстро ушло прошлое. Он любит меня, и его влечет ко мне. И меня влечет к нему. Фактически я не могу оторваться от него. Я действительно стала чувствовать себя больше как женщина и меньше как девчонка. Мои мозги стали менее расчетливыми и чувствуют себя свободнее с голосами, чем с простыми отголосками и мечтами, которыми я их кормила. Я приобрела уверенность, от которой теплеет у меня в животе, и появилась постоянная энергичность. Исчезли страх и угрюмость. Может, они перешли в иронию, которая, по крайней мере, мягче и не так давит. В любом случае ирония ничто по сравнению с хорошими днями, которые у меня наступили.

Хотя проблем еще куча. Я понимаю, что моя жизнь зависит от определенных стабильных вещей — наличия собственного гнездышка, определенного количества денег, моего нового друга, которого я хочу видеть постоянно, и близкой подруги, которая занимает ценное место в моей жизни и является практически моей тенью. И все же я до сих пор дезорганизована. Кухонный стол разложен по всему полу, на всю комнату. Все у меня в разбросанном состоянии — от моих вещей, вываливающихся из шкафов, до выполнения дел.

Может, все станет хуже. Тогда я начну оказывать сопротивление. Уходя от проблем, я только становилась желчной и нагружала вас своим молчанием. Я хочу достичь чего-то своего в жизни, а не просто следовать исполнению. Мои мозги устали, как будто они изучали мир по серии миражей, которые я пыталась старательно описать вам, доктор Ялом. Теперь, когда я ищу в своих мозгах фактический материал, я понимаю, что мне надо было говорить с вами больше, даже если и непонятно, вместо того чтобы выдавать предложения со стопроцентно выраженной эмоциональностью.

У вас в кабинете я вечно глядела куда-то в сторону, бродила во времени, не находя успокоения. Теперь я уверена, что могла бы понять и вас, и, таким образом, себя, ясно высказаться или промолчать. Вы именно тот, кто описан на этих страницах.

Провалы прошлого заделаны. Боль осталась со мной навсегда, но и счастье тоже.

У вас в кабинете я перебирала шутки, как надоедливые бусинки сквозь пальцы. Я была счастлива от одного вашего присутствия (которое было всегда естественным и жертвенным), но боялась жить, как другие люди. В действительности мне нужен был не кабинет терапевта, а гнездышко. Я пыталась втянуть вас в свою инертность и беспомощное спокойствие. Но вы не дали мне отделаться простыми кивками в знак согласия или делать вид, что мечтаю. Вы преуспели в своем искусстве, вы привели в чувство нас обоих.

Как только я сворачивалась калачиком, вы меня тут же разворачивали.

1 марта 1974 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.