Послесловие

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Послесловие

Возможно, кому-то покажется странным, что писать послесловие к настоящей книге приходится экономисту. Для этого у меня есть достаточно оснований и знаний, и тем не менее, ответственность за предложение написать настоящее послесловие лежит на Клаудио Наранхо.

Случилось так, что, утрачивая с годами уверенность, я постепенно приобрел понимание некоторых вещей в форме некоего интеллектуального проекта, который отчасти оправдывает то, что останется после моей жизни. Я хотел бы остановиться на проблемах, на которые проливает свет настоящая книга: 1) наш язык и 2) реализация потребности в свободе.

Как существа, пользующиеся сложным языком, мы знаем, каким образом можно описать, а нередко и объяснить явления, события и процессы. С помощью языка мы накопили и упорядочили совокупность наших знаний. На пути развития, которое получило ускорение благодаря научной революции (Бекон, Декарт, Галилей, Ньютон), мы увековечили одну ошибку, которая, как мне кажется, становится в наши дни очевидной. Мы исходили из формулы описание + объяснение = понимание. Однако в действительности понимание представляет собой нечто иное. Описание и объяснение имеют непосредственное отношение к знанию (и эрудиции), соответствующему сфере науки. Понимание же проистекает преимущественно из опыта озарения, которое соответствует сфере мудрости.

Для иллюстрации различия между знанием и пониманием представим себе человека, который исследовал человеческий феномен, известный под названием Любовь, со всех возможных точек зрения: теологической, антропологической, психологической и даже биохимической. В результате мы имеем человека, который все знает о любви, но никогда не сможет понять любовь, если не влюбится сам.

В области знания, как отмечает Клаудио в разделе, посвященном образованию, мы смотрим на мир как на сумму множества проблем. Мы обнаруживаем их и предлагаем для них решения В области же понимания речь идет не об обнаружении проблем, а о своей включенности в процесс трансформации. Благодаря установкам сознания типа «Я не имею никакого отношения к окружающей среде», «Я не имею никакого отношения к природе», «Я не имею никакого отношения к социальным проблемам», мы. превращаемся в специалистов, которые увековечивают проблемы путем накопления решений. Таким образом, мы претерпеваем парадигматическую метаморфозу, то есть глубинную трансформацию, аналогичную трансформации, которая затрагивает в настоящее время наш мир так, как если бы она была лишь огромной совокупностью многих проблем. На основании этого замечания можно сделать вывод о сущности нашего мегакризиса. В процессе своего развития мы достигли такого состояния, в котором мы обладаем огромным запасом знаний, но очень мало что понимаем. Вряд ли это положение послужило бы причиной для беспокойства, если бы огромные проблемы, с которыми столкнулось человечество, не нуждались в понимании, а требовали одного лишь знания.

И все же почему происходит то, что происходит? Все, что мы знаем, мы знаем потому, что наше знание получило выражение с помощью языка. Все, что мы способны познать, ограничивается рамками языка. С другой стороны, то, что мы понимаем, лежит за пределами языка, потому что относится к глубинным атрибутам вещей, которые, как таковые, не могут быть ни описаны, ни объяснены, хотя и могут быть поняты. Возьмем в качестве примера тривиальный случай: ряд рукописей, написанных разными людьми с разным почерком. Во всех рукописях буква «а» написана по-разному: в одном случае с наклоном вперед, в других - с наклоном назад, некоторые буквы написаны жирно, некоторые - тонко, одни с хвостиком, а другие - без хвостика. При чтении текстов мы опознаем все эти буквы как «а», поскольку все они обладают общим атрибутом - «а-ностью». Мы воспринимаем «а-ность» холистически, то есть понимаем ее, хотя не можем ни описать, ни объяснить ее.

Виттгенштейн сказал об этом так: «Мы должны молчать о том, о чем не можем говорить». Здесь-то и скрыта наша постоянная ошибка: мы все стремимся втиснуть в рамки языка.

Если познанное нами может стимулировать рассуждение, то понятое может превратиться только в некое отношение. Поэтому, с учетом сказанного Виттгенштейном, «не существует этических принципов, существуют только этические установки (attitudes)». Как тривиальная «А- ность», так и трансцендентальная этика являются трудными для понимания атрибутами вещей, которые выходят за пределы языка и поэтому относятся к области молчания.

Познание и понимание. Язык и безмолвие. Самая прекрасная особенность языка, несомненно, заключена в его способности придавать безмолвию смысл. Поэтому одна из мер по реконструкции нашей сущности как живых существ, которые, как заметил Клаудио Наранхо, не только фрагментированы, но и способны к целостности, заключается в обучении удивительной роли «эквилибриста» между языком и безмолвием. Это единственное занятие, которое позволяет нам относить к сфере знания то, что принадлежит знанию, и к сфере понимания то, что относится к пониманию.

И, тем не менее, мы неправильно используем язык даже в тех случаях, когда язык бывает полезен. «У каждого поколения своя проблема», заметил Ортега-и-Гасет. К этим словам можно добавить, что каждое поколение получает образование на основе определенного языка. В Средние века господствовал язык, в основе которого лежала теологическая проблематика, то есть обоснование конечных причин. Наряду с другими проявлениями, это привело к появлению монашеской жизни, великих соборов, нищеты, рыцарства и крестовых походов. Читая труды Дизраэли, Гладстона и Бисмарка, мы узнаем, что XIX век был веком возникновения национальных государств. Наш век попал во власть чар искусственного, экономного языка как носителя образов прогресса, роста, развития и современности.

Нет ничего дурного в получении образования на основе языка, если этот язык соответствует задачам, которые призвано решить данное поколение. В этой связи давайте взглянем, что произошло за последние семьдесят лет. В эпоху великого мирового кризиса, на грани 20-х и 30-х годов, возник язык кейнсианской экономической теории. Этот язык был продуктом кризиса и, тем не менее, был способен истолковать и преодолеть кризис. Таким образом, мы затронули проблему соответствия языка своей исторической задаче. Следующее изменение происходит в 50-х годах, когда возник язык развития. В отличие от предыдущего языка, этот язык не был продуктом кризиса, а возник на основе оптимизма, вызванного впечатляющим экономическим возрождением послевоенной Европы. Это - оптимистический язык, в основе которого лежит предположение, что наконец-то найден рецепт искоренения нищеты во всем мире. Изменения и трансформации, характеризующие 50-е и 60-е годы, достаточны для того, чтобы привести язык в соответствие с современными историческими задачами. Затем наступили 70-е и 80-е годы, характеризуемые парадигматическим кризисом, который в данный момент представляет для нас огромный интерес. И тут происходит нечто совершенно неожиданное. Новый период, настолько новый, что невозможно найти сопоставимые исторические прецеденты, нового языка не породил. Напротив, еще большую силу приобрел язык, опирающийся на безграничное стремление к росту и экономической экспансии, несмотря на все большую очевидность существования социального, политического и экологического краха. Мы имеем дело с ситуацией несоответствия между языком и историческими задачами. Это - другая причина нашей трезвости по поводу мегакризиса, в котором мы оказались.

Язык, является продуктом культуры и ее производителем. Более того, то, как мы употребляем слова и понятия, оказывает влияние на наше поведение и на наше восприятие. Отсюда следует опасность «катехизического» языка с ориентацией на экономику, примером которого служит язык, получивший в настоящее время распространение у большей части человечества.

Рассмотрим три предпосылки вышеупомянутого «катехизиса»: а) потребление сделает меня свободным; б) чтобы стать свободным, мало быть человеком, надо быть потребителем; в) чем больше я потребляю, тем становлюсь свободнее. Как только эти предпосылки приняты (удивительно, что в современном мире их принимают так много людей), перед верующими является долгожданное чудо: рынок получает онтологическое оправдание! В действительности рынок - это лишь матка, способная рожать потребителей! Все приходит к своему завершению: свобода состоит не в бытии, а в обладании. Мой язык сформировал мой мир. Мой мир - это мой язык. Однако, поскольку мой мир не есть весь мир (ибо весь мир суть то, что есть), спасение остается еще возможным. Клаудио предлагает пути к спасению.

Что именно из сказанного выше, и в какой мере относится к эссе, составившим настоящую книгу? Полагаю, что ответ содержится в первом из эссе, которое произвело на меня наибольшее впечатление. И не только потому, что здесь открылась неизвестная мне ранее сторона Тотилы Альберта, которого я знал с детства, но и потому, что в этом эссе я нашел основу для своих размышлений благодаря мыслям этого трагического скульптора (особенно его идее о патриархальном, матриархальном и филиальном как нераздельной троице).

Тотила Альберт говорит устами Клаудио: «патернальный, материальный и филиальный принципы не зависят от пола и возраста. Функция патернального принципа заключается в оплодотворении, производстве, придании определенной формы дару жизни, начиная с хлеба и кончая искусством; функция материального принципа заключается в восприятии, питании, обучении и передаче жизни целостного существа; филиальные функции заключаются в развитии, учебе, стремлении и обретении свободы». Цель нашей деятельности заключается в установлении энергетического равновесия между полами и элементами нашей троицы. При этом установление женского господства «амазонского» типа, фокусирующегося на патриархальных ценностях, не принесет нам никакой пользы.

Я полагаю, что патриархальное находится в сфере знания и языка, материальное обнаруживается в понимании, а филиальное находит выражение в области свободы. Таким образом, три мои проблемы находят прибежище в «нашей троице» Тотилы Альберта. Если такое объединение правомерно, тогда мои размышления обнаруживают мир, в котором патернальное стало дисгармоничным, материальное лишилось доверия, а филиальное объективизировалось. Такое положение дел вполне оправдывает стремление Клаудио убедить нас в необходимости ускорить переход от патриархальной иерархии сознания к гетерархальной организации, основанной на трех принципах отца, матери и сына.

Предложен проект. И, тем не менее, существует очевидная опасность. Каким образом строить гетерархию изнутри иерархии? Как освободить наши действия от языка, который господствует над нашим окружением? Необходимо, вероятно, сконструкировать метабессвязность, чтобы преодолеть бессвязность, приковывающую нас к низу.

Мы не знаем, как делать то, что мы должны делать. И это хорошо. Мы лишены уверенности, и это нам помогает. Нам нужно делать открытия. А тот, кто точно знает, куда направляется, никогда ничего не откроет. Тот, кто точно знает, куда идти, одержим двумя идеями: место отправления и место прибытия. Пространство, заключенное между этими точками, воспринимается им как препятствие, которое необходимо преодолеть в кратчайший срок и с максимальной эффективностью. И, однако же, оказывается, что вся затея нашей жизни, возможность сделать открытие находится в этом пространстве, от которого мы отмахиваемся, как от зануды. Перефразируя слова нашего покойного политического деятеля, можно сказать так: «Определенность ничего не порождает, только неопределенность плодотворна». Но одна неопределенность бесполезна. Необходимо знать, как с ней работать.

Единственное средство, пригодное для тех, кто готов отречься от определенности, заключается в том, чтобы научиться плыть по течению, сохраняя бдительность. Отказавшись от ясной картины вещей, нам необходимо выставить антенны восприятия. Чтобы найти новые ответы, мы должны вновь научиться задавать вопросы.

Очерки Клаудио позволяют отправиться в плодотворное плавание и поставить соответствующие вопросы. Его книга доставляет огромное наслаждение исследователям мира, который им еще предстоит открыть.

Манфред Макс-Нееф

Исполнительный директор

Центра альтернативного развития (Чили)

Член Исполнительного Совета Римского Клуба Нобелевская Премия по Экономике (1983 г. )