Часть вторая АНАТОМИЯ ЗЛА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Часть вторая АНАТОМИЯ ЗЛА

Вступление ДОРЧЕСТЕР ХИЛЛ

Оглядываясь в прошлое, я вижу нечто подобное духовному откровению, которое случилось со мной на пятом году моей жизни, совпав с двумя особыми событиями. Первым событием был рассвет. Бледный луч утреннего света принес мне волны какого-то древнего знания. Это вызвало ком в горле, своего рода ностальгию, смутное воспоминание - о чем именно, я точно не знал. Я знал только, что восходящее солнце всколыхнуло во мне страстное чувство ожидания, которое я неоднократно испытывал (и испытываю до сих пор). До семи лет я каждое утро старался, если позволяла погода, встречать рассвет на холме Дорчестер Хилл. За нашим домом находился этот незащищенный от ветра холм, на котором ничего не росло; с его вершины можно было увидеть всю долину и окружающие её Аппалачи.

Как только я приближался к этому высоко расположенному пункту наблюдения, волнение во мне усиливалось. Одолевая последние ярды, я начинал чувствовать, что какая-то пелена, подобная стеклянной стене, отделяет меня от вершины. По мере приближения к ней, мое сердце начинало усиленно колотиться в ожидании того, что на этот раз я прорвусь и найду вожделенный мне предмет и узнаю мучащую меня тайну. Это стремление вызывало во мне страх и в то же время будоражило.

Так каждое утро я достигал вершины холма и спускался вниз после того, как ничего не случалось. Разочарование наполняло меня снова и снова - завеса опять не была сорвана. Ничто не было обнаружено тогда, да и никогда после.

Вторым событием, обозначившим определенную форму духовного пробуждения в детстве, был повторявшийся ночной ужас, который я испытал впервые, когда мне было пять лет, и возникавший неоднократно до одиннадцати. Ночной ужас отличается от ночного кошмара тем, что, начавшись однажды, он продолжается, пока не пройдет весь свой цикл, даже когда глаза спящего откроются, и он будет выглядеть проснувшимся. Для того, кто переживает ночной ужас, видимое окружение проходит сквозь веки и впитывается внутренним зрением, становясь его частью. Любой внешний осязаемый возбудитель способен усилить внутреннее воображаемое состояние спящего. В результате человека невозможно пробудить от ночного ужаса; любая попытка сделать это извне превращается в составляющую часть внутреннего переживания "спящего".

Мой сон начинался с приглушенного, пульсирующего барабанного боя, интенсивность которого нарастала до тех пор, пока он не заполнял собой всю вселенную, поглощая все вокруг, и достигал непостижимых размеров, становясь совершенно ужасающим. В этот момент особенный, металлический, нечеловеческий голос начинал монотонно задавать мне вопросы, без конца повторяя их; требования голоса становились все громче и громче, пока он и окружающая необъятность не становились одним пульсирующим целым. (В раннем детстве меня пугал любой громкий звук, громкость же этого голоса выходила за рамки всех моих представлений.) Сам по себе вопрос был прост: "Что это? Что это?", - повторялся он снова и снова. Любой внешний звук, например, разговоры членов моей семьи, мои собственные крики (которые начинались незамедлительно) становились частью этой пульсирующей бесконечности, увеличивая ее. Это событие всегда проходило свой цикл целиком, звуки постепенно затихали и, наконец, оставляли меня. Мой внешний мир, включая и мою семью, собиравшуюся вокруг меня в попытке остановить мои крики, возвращался ко мне. Но в течение нескольких дней я оставался истощенным, меня подташнивало и трясло.

Как мне много раз рассказывали, обычно во время моих ночных кошмаров мои глаза были открыты, хотя то, что я видел, не было вовсе моей семьей. Это была картина, которую довольно сложно описать: равные части слуха, зрения и сознания, сосредоточенные на вопросе: "Что это?" Огромную часть в моем сне занимала пульсирующая красная аморфная сущность, наполнявшая пространство неотделимыми от нее звуками, предметами и повторяющимся вопросом.

За сном следовала странная амнезия, которая уничтожала всякое воспоминание о завершившемся событии, хотя оно преследовало меня несколько дней спустя, из-за чего я боялся оставаться один. Случалось это три или четыре раза в год, пока мне не исполнилось одиннадцать. В этом возрасте влияние кошмара стало усиливаться по мере того, как я рос, пока не превратилось в главную составляющую моей жизни. Однако в одиннадцать лет я внезапно обнаружил, что, приложив определенные усилия, могу пережить этот сон, не теряя себя. Я мог находиться вне сна, за его пределами, оставаясь в сознании, и таким образом запомнить его содержание. Я был убежден в том, что просто запомнив случившееся, я освобожусь от кошмара. Рядом с постелью я держал бумагу и карандаш и каждую ночь заново укреплял свою решимость запомнить сон, если он вернется ко мне.

По мнению Жана Пьяже, формальное оперативное мышление становится возможным как раз примерно в одиннадцать лет. Пользуясь его терминологией, эта стадия роста характеризуется появлением у сознания способности абстрагироваться от работы мозга и воздействовать на него. Именно это я и сделал, когда тот сон, наконец, вернулся ко мне. На самом деле, я обнаружил себя подверженным ему, поглощенным им, и в то же время на каком-то другом уровне, я оставался вне его, там, откуда я мог наблюдать за ним. Именно этот сторонний наблюдатель во мне не давал мне кричать, хотя к этому стремилось все мое существо. Осмысливая каждую мельчайшую деталь своего сна, я довел свой опыт до конца. После того, как все закончилось, я немедленно сделал полное описание сна и понял, что могу запомнить все примечательные детали. Впоследствии я никогда больше не испытывал ничего подобного, а в нескольких случаях, когда я ощущал нечто похожее на описанное состояние, я продолжал следовать за происходящим вплоть до момента, когда сон рассеивался.

В детстве я страстно почитал епископальную церковь и был самым ревностным служкой в епархии Юго-Западной Виргинии. Как и в римско-католической церкви, служка помогает священнику в проведении различных алтарных церемоний для придания им характера величественного и драматического зрелища. В двенадцать лет епархия предложила мне стипендию для обучения в лучшей школе священников на Юге, за чем последовал бы и университет и, наконец, семинария, так что я мог бы быть обряжен в рясу и стать духовным пастырем. Я был воодушевлен этой перспективой, но моя мать была настроена скептически. Она отвергла сделанное мне предложение, напомнив, что мы принадлежим к семье уважаемых журналистов, что её братья и отец, как и мой отец, были писателями и редакторами городских и местных еженедельных газет; в её семье около столетия все мужчины являлись издателями сельских еженедельников. С величайшим презрением в голосе она произнесла: "Джозеф, все хорошие люди ходят в церковь, но не позволяют церкви поселиться у себя в голове". И мне не было позволено "допустить" церковь в себя.

В период среднего подросткового возраста в моей жизни утвердились три основных состояния сознания. Первым был интенсивный идеализм, набор благородных стандартов столь возвышенных, что им могла соответствовать только жизнь Иисуса. (И уж конечно, на это не был способен ни я, ни кто-либо из тех, кого я знал.) Вторым был мой прискорбный недостаток, позже названный мной "скрытым величием" -постоянное, бьющее через край раздувание собственного значения и важности, а также глубины и величия моей внутренней жизни, которое не мог заметить никто из окружающего мира. Я был тогда, как и впоследствии, довольно небольшого роста и обладал весьма непримечательной внешностью. Я с жадной готовностью воспринял строки Уолта Уитмена:

Огромное, яркое солнце, как быстро ты убило бы меня, Если бы во мне самом не всходило такое же солнце. ("Песня о себе", 25, пер. К.Чуковского.)

Этот восход засиял как неугомонная экзальтированная энергия, таящаяся глубоко внутри моего существа и вырвавшаяся из меня, как вопль.

Третье состояние, характерное для меня в подростковый период, было ещё более значительным. Позже я обозначил это как "большие ожидания". До сего дня присутствующее во мне убеждение, что должно случиться нечто потрясающее, постоянно усиливалось. И ещё оно - чем бы это ни было - должно было произойти немедленно, в этот самый день, час, и даже секунду: "оно" находилось прямо за углом, за следующим холмом.

Несколько десятков лет спустя, после беседы в Санта Фе, Нью Мексико, одна семейная пара поделилась со мной содержанием письма, полученного от сына-студента одного из восточных университетов, преуспевающего в науках, и спортсмена, пользующегося популярностью в студенческом городке. Он сообщал, что это письмо было написано им после такого сильного переживания, что он мог довериться только своим родителям. Я был польщен тем, что они показали письмо мне.

Он проснулся посреди ночи, как он писал: "чувствуя холодную руку ужаса", сжимавшую его сердце. С тех пор, как ему исполнилось 14, продолжалось письмо, он постоянно жил в ожидании чего-то важного, что должно было вот-вот случиться. Это нечто было настолько огромным и значимым, что он не мог даже говорить об этом, а вместо этого холил и лелеял страстное желание в своем сердце. Ужас охватил его среди ночи, в канун 21-го дня рождения. Он вдруг понял, что в течение семи лет ждал, чтобы "оно" случилось, - но оно не случилось. И вот в то мрачное мгновение он узнал, что не случится никогда. "Я мог бы жить с осознанием того, что оно никогда не произойдет, - заключал молодой человек, - но мне кажется очень трудным принять то, что я никогда не смогу узнать, чем оно должно было быть".

Задолго до моего собственного 21-летия мои большие ожидания были разбиты Второй мировой войной и службой в корпусе ВВС США, где я провел последние годы своего взросления. Мне пришлось пересмотреть за это время множество агитационных фильмов о том, "почему мы должны сражаться", которые сопровождались многими сценами жестокости и зверств. Эти фильмы были задуманы для того, чтобы настроить нас, будущих пилотов и бомбардиров, на массовое убийство, что требовалось от всех хороших летчиков. Однажды, когда худшие из всех возможных зверств были показаны на экране в сопровождении пронзительно-эмоциональной симфонической музыки Сергея Рахманинова - "Остров мертвых", - я вдруг откровенно разрыдался. Один из моих приятелей-соучеников, сидевший рядом, начал шептать мне на ухо, пытаясь остановить меня, - ведь если бы дежурный сержант услышал мой плач, меня бы незамедлительно сняли с тренировочных полетов.

За время этих месяцев учебы, в редкие свободные минуты, я читал отрывки исторических обзоров Уилла Дюранта и, под влиянием мудрости Уилла и его жены Ариэль и ужасов, увиденных на экране, я с покорностью сделался атеистом. Однако, в тайниках души я сохранял любовь к Иисусу, и нежно лелеемый Его образ стал чем-то вроде чуланчика в сердце, сохранившегося на годы. Относительно Бога у меня были сильные сомнения; об Иисусе - величайшем из всех человеке и образце поведения для всех нас - ни одного.