Важность символообразования для развития эго

Важность символообразования для развития эго

1930

Основная идея, представленная в настоящей статье опирается на предположение, что существует такая ранняя стадия психического развития, когда воздействию инфантильного садизма подвержены все источники либидного удовольствия без исключения.[35] Что касается моего собственного опыта, я не раз убеждалась, что садистические тенденции достигают пика в своем развитии в ходе той фазы, которая стартует одновременно с возникновением садистически-оральных желаний проглотить материнскую грудь (или всю мать целиком) и стыкуется с переходом на раннюю анальную стадию. В этот период главная цель субъекта состоит в присвоении содержания материнского тела, а также его разрушении при помощи всех типов оружия, которым располагает инфантильный садизм. В то же время эта фаза включает в себя процесс втягивания в эдиповский конфликт. Пробуждаются и активизируются стремления к удовлетворению, связанные с гениталиями, но их влияние все еще остается неявным, так как над ними превалируют догенитальные влечения. Моя гипотеза всецело опирается на тот факт, что эдиповский конфликт зарождается в тот самый период, когда господствует садизм.

Внутри материнского тела ребенок ожидает обнаружить: а) отцовский пенис, б) экскременты и в) детей, — все эти элементы он воспринимает годными к потреблению, то есть съедобными. В соответствие с наиболее архаическими фантазиями ребенка (или «сексуальными теориями») по поводу совокупления родителей, отцовский пенис или все его тело целиком инкорпорируется в мать в ходе сексуального акта, значит, садистические атаки ребенка направлены против отца в той же самой степени, что и против матери. В своих фантазиях он кусает родителей, расчленяет их, стирает в порошок или разрывает в клочья. Эти атаки пробуждают у ребенка тревогу, так как он боится ответного наказания со стороны родителей, объединившихся, как ему кажется, против него. Затем тревога интериоризируется вследствие садистически-оральной интроекции объектов, подтверждающих появление первичного Супер-Эго. Я настаиваю, что эти ситуации тревоги на первой стадии развития психики переживаются как самые глубокие и тягостные. Моя практика показала, что в воображаемых атаках, направленных против материнского тела заметная роль отводится уретральному и анальному садизму, который довольно рано присоединяется к оральному и мускульному. В фантазиях ребенка экскременты превращаются в опасное оружие: мочеиспускание становится эквивалентом разрезания, прокалывания, сжигания, утопления, тогда как фекальные массы представляются скорее метательными орудиями и снарядами. В более поздний период, следующий за описанной фазой, эти откровенно агрессивные и жестокие нападения заменяются на скрытые, в которых садизм прибегает к гораздо более изощренным способам, а экскременты уподобляются отравляющим веществам.

Излишек садизма порождает тревогу и приводит в действие первичные механизмы защиты Эго. Процитирую Фрейда: «Вполне возможно, что перед тем, как Эго и Оно будут окончательно дифференцированы, а Супер-Эго разовьется в достаточной мере, психическим аппаратом используются иные средства защиты, отличные от тех, что окажутся в его распоряжении, когда он достигнет означенного уровня организации».[36] Многочисленные наблюдения за ходом проводимых психоанализов позволяют мне утверждать, что самую раннюю защиту Эго устанавливает, чтобы обезопасить себя от двух потенциальных угроз: от собственного садизма, направленного на себя же, и от ответных атак объекта. Эта первичная защита согласуется с уровнем садизма и жестока по природе своего происхождения, она принципиально отличается от позднее формируемого отрицания. По отношению к собственному садизму, как правило, она использует вытеснение, а в отношении объекта напрямую применяется разрушение. Садизм воспринимается, как источник все большей опасности, не только потому, что открывает доступ проявлениям тревоги, но и потому, что субъект чувствует себя уязвимым перед возможными атаками тем же оружием, что использовал он сам для разрушения объекта. Объект, в свою очередь, тоже превращается в источник угрозы из-за ожидаемых ответных нападений — репрессий, то есть возмездия. В итоге Эго, пока еще недостаточно развитое на данном этапе, вынуждено решать задачу, с которой просто не в силах справиться — попытаться совладать с самой острой тревогой, какая только может быть.

По мнению Ференци, идентификация, которая предшествует символизации, происходит из первых стремлений младенца заново обнаружить в каждом объекте свои собственные органы и убедиться в их функционировании. Согласно Джонсу принцип удовольствия делает возможным отождествление двух совершенно несходных между собой вещей, если их связывает интерес или удовольствие, который они вызывали. В другой статье, написанной несколько лет назад и посвященной этим понятиям, я прихожу к следующему выводу: символизм представляет собой основу для всякой сублимации и любого таланта, так как именно благодаря символическому уподоблению вещи, действия и интересы становятся предметами либидного фантазирования.

Сегодня я могу расширить сказанное и доказать, что механизм идентификации запускается не только либидным интересом, но вкупе с ним, и тревогой, возникающей по ходу вышеописанной фазы.[37] В связи с появлением желания уничтожить органы (пенис, влагалище, грудь), которые представляют для него объекты, субъект начинает их бояться. Страх порождает тревогу, которая вынуждает его соотносить эти органы с другими вещам и предметам и уподоблять их друг другу. Из-за такого уподобления уже сами эти вещи становятся тревожащими объектами, и ребенок вынужден до бесконечности воспроизводить этот процесс, что закладывает основу интереса к другим объектам и символизма как такового.

Символизм, таким образом, является не только первопричиной любой фантазии или сублимации, но и основой для выстраивания отношения субъекта с внешним миром и реальностью в целом. Я уже отмечала, что садизм в кульминационной точке развития и эпистемофилические тенденции зарождаются в то самое время, когда объектом является материнское тело и его воображаемое содержимое, а садистические фантазии на тему внутренности материнского тела представляют первичные и основополагающие отношения с окружающим миром и реальностью. В той мере, в какой субъекту удастся успешно преодолеть эту фазу, он и будет способен в будущем принять окружающий мир таким, какой он есть, и выстроить его соответствующий реальности образ. Итак, мы видим, что изначально реальность воспринимается ребенком полностью вымышленной, в ней он окружен объектами, вызывающими тревогу, с этой точки зрения, экскременты, органы, предметы, объекты одушевленные и неодушевленные представляются ему взаимозаменяемыми эквивалентами. С развитием Эго постепенно возникают и прогрессируют отношения с подлинной реальностью, все больше отдаляясь от реальности вымышленной. Развитие Эго и отношение к реальности в значительной мере будет зависеть от того, насколько Эго на самом раннем этапе сможет выносить давление первых ситуаций тревоги. Для этого, помимо прочего, требуется, как обычно, оптимальное сочетание целого ряда различных факторов. Необходимо, чтобы тревога была достаточно сильна, чтобы стать базой, подпитывающей обильное образование символов и фантазий, а Эго должно выдерживать ее воздействие, чтобы перерабатывать удовлетворительным образом, тогда эта основополагающая фаза будет иметь благоприятный исход, а Эго сможет нормально развиваться.

К таким выводам я пришла на основе моего аналитического опыта в целом, но в одном случае они получили просто поразительное подтверждение. В этом случае наблюдалась исключительно сильная блокировка развития Эго.[38]

Ситуация, о которой идет речь и которую я собираюсь описать довольно подробно, представляет собой случай четырехлетнего мальчика, который по бедности словарного запаса и интеллектуальным достижениям находился приблизительно на уровне младенца от пятнадцати до восемнадцати месяцев. Адаптация к реальности и эмоциональные отношения с близкими у него практически отсутствовали. Этот ребенок, его звали Дик, был почти лишен эмоций и оставался равнодушен как к присутствию, так и к отсутствию матери или няни. С самого нежного возраста он крайне редко демонстрировал признаки тревоги, да и в эти немногочисленные моменты она проявлялась ненормально слабо. За исключением одного единственного интереса, к которому я вернусь чуть позже, он ничем не интересовался, совсем не играл и не вступал ни в какие контакты с окружающими. Большую часть времени он был занят тем, что издавал бессмысленные звуки и шумы, которые воспроизводил беспрестанно. Когда он пытался говорить, то свой и так обедненный словарный запас применял в основном неверно. Дик не просто был неспособен объясниться — у него вообще не было такого желания. Мало того, мать иногда замечала в нем явные признаки враждебности, это выражалось в том, что зачастую он делал прямо противоположное тому, что от него ожидалось. Если она пыталась добиться, чтобы Дик, например, повторил за ней некоторые слова, иногда он произносил их, но чаще всего полностью искажал, хотя ин ой раз вполне мог выговорить эти же слова совершенно правильно. Нередко бывало так, что он повторял слова правильно, но продолжал механически твердить их снова и снова, как заведенный, и не прекращал, пока не доставал и не приводил всех вокруг в крайнюю степень раздражения. Как в первом варианте, так и во втором, его поведение существенно отличалось от поведения невротизированного ребенка. Демонстрирует ли ребенок-невротик свою оппозицию в форме бунта или починяется (даже если при том проявляется его излишняя тревожность), все же он делает это с определенной долей понимания и соотносит его, пусть и в малой степени, с тем человеком или объектом, с которым взаимодействует. Но в сопротивлении или послушании Дика эмоции и понимание отсутствовали напрочь. Даже причиняя себе вред, он демонстрировал почти полную нечувствительность к боли и не испытывал ни малейшей потребности, столь распространенной у малышей, чтобы его пожалели и приласкали. Особенно бросалась в глаза его физическая неуклюжесть. Он был не в состоянии воспользоваться ножом или ножницами, но, нужно заметить, совершенно нормально управлялся с ложкой во время еды.

Во время своего первого визита он произвел на меня следующее впечатление: его поведение в корне отличалось от того, как обычно ведут себя невротичные дети. Он спокойно, не проявив ни капли волнения, воспринял уход няни, а затем с той же невозмутимостью проследовал за мной в комнату, где принялся носиться взад и вперед без какой-либо цели и смысла. Несколько раз он обежал вокруг меня, будто я предмет мебели, не замечая и не выказывая заметного интереса к чему бы то ни было, что находилось в комнате. Пока он так носился, все его движения казались совершенно не скоординированными. Взгляд и выражение лица оставались застывшими и отчужденными, словно он пребывал где-то далеко. Подобный поведенческий рисунок не идет ни в какое сравнение с тем, как ведут себя дети в состоянии тяжелого невроза. Насколько я помню, в свое первое посещение, такие дети, обычно, даже не испытывая приступа тревоги, как такового, робко уходят куда-нибудь в уголок. Скованные и неловкие они усаживаются и застывают в неподвижности перед столиком, уставленным игрушками, или перебирают их одну за другой, тут же возвращая на место, так и не поиграв ни с ними. Сильнейшая латентная тревога вполне очевидна во всех их поступках и движениях. Забиться в угол комнаты или сесть за маленький столик — все равно, что найти убежище, где можно спрятаться от меня. Но поведение Дика не относилось к какому-либо объекту и не означало ничего, оно не было связано ни с эмоциональной реакцией, ни с тревогой.

В его прошлом можно выделить следующие обстоятельства: грудничком он пережил в высшей степени неудовлетворительный и даже разрушительный отрезок жизни, поскольку мать, тщетно пытаясь кормить его грудью в течение нескольких недель, едва не уморила голодом, пока, наконец, не прибегла к искусственному вскармливанию. В итоге, когда он был в возрасте семи недель, для него все-таки нашли кормилицу, но не сказать, чтобы ему стало от этого заметно лучше. К тому времени ребенок уже страдал от желудочных расстройств, от (выпадения прямой кишки, опущения?), а позже от геморроя. Несмотря на заботу и уход, на самом деле он никогда не получал подлинной любви, так как, едва он родился, у его матери возникло по отношению к нему сильнейшее чувство тревоги.[39]

Кроме того, ни со стороны отца, ни со стороны няни он никогда не получал достаточно эмоционального тепла, одним словом, Дик вырос в обстановке, крайне обедненной любовью. Когда ему исполнилось два года, у него появилась новая няня, более опытная и сердечная, а спустя какое-то время он довольно долго пробыл у своей бабушки, и та обращалась с ним очень нежно и ласково. Эти изменения не замедлили сказаться на его общем развитии. Мальчик научился ходить почти в обычном для этого возрасте, но заметные трудности возникли, когда пришла пора обучать его контролю над экскреторными функциями. Благодаря влиянию новой няни, ему сравнительно легко удалось выработать навыки соблюдения чистоплотности, и к трем годам Дик уже полностью овладел ими, что свидетельствовало о присущих ему в определенной степени честолюбии и способности понимать требования окружающих. В четыре года произошел еще один случай, обнаруживший его восприимчивость к порицанию. Няня узнала, что он мастурбировал и сказала ему, что это «гадко», и не следует больше этим заниматься. Запрет явственно вызвал у него наплыв страхов и чувства вины. Тем не менее, в целом, в возрасте четырех лет Дик прилагал существенные усилия, чтобы адаптироваться, в частности, к внешнему миру, например, он старательно заучивал большое количество новых слов. С самых первых дней жизни, чрезвычайно трудно решался вопрос с его кормлением. Когда для него наконец-то нашлась кормилица, ребенок не проявил ни малейшего желания сосать, и этот отказ сказывался и в дальнейшем. К примеру, позже, Дик не захотел пить из бутылочки. Когда настало время кормить его более твердой пищей, он отказывался ее откусывать и жевать, и упорно не принимал ничего, что не было растерто в кашицу. Но даже такую консистенцию, если он и не выплевывал, приходилось заставлять его глотать чуть не насильно. При новой няне отношение Дика к приему пищи несколько улучшилось, но, несмотря на отдельные позитивные сдвиги, основные трудности по-прежнему сохранялись.[40] Хотя появление ласковой и доброй няни повлекло за собой изменения многих сторон в развитии ребенка, основные проблемы оставались незатронутыми, поскольку даже с ней у Дика не возникло эмоционального контакта. Ни ее нежность, ни сердечное отношение бабушки не стали основой для формирования отсутствующих объектных отношений.

Проведенный с Диком психоанализ позволяет мне утверждать, что причины чрезмерной заторможенности его развития кроются в нарушениях на первых этапах его психической жизни, о которых я упоминала в начале данной статьи. У Дика очевидно обнаруживались конституциональная и общая неспособность Эго переносить тревогу. Генитальный импульс возник очень рано, что сопровождалось преждевременной и чрезмерной идентификацией с атакуемым объектом, и, соответственно, спровоцировало слишком раннюю защиту, направленную против садизма. Эго прекратило поддерживать фантазирование и всякие попытки устанавливать дальнейшие отношения с реальностью. Вскоре за вялым стартом в образовании символов последовала полная остановка. Усилия, осуществленные на более раннем этапе, оставили свой след в виде одного единственного возникшего интереса, изолированного и лишенного связи с реальностью, который не мог послужить основой для новых сублимаций. Ребенок был равнодушен к большинству предметов и игрушек вокруг себя и даже не осознавал их смысл и предназначение. Его интерес возбуждали только поезда и станции, а также дверные ручки и сами двери, в частности, процесс их открывания и закрывания.

Интерес Дика к этим предметам и действиям восходил к единому источнику: на самом деле он относился к проникновению пениса в материнское тело. Двери и замки олицетворяли собой «входы» и «выходы» из тела матери, а дверные ручки представляли пенис отца или его собственный. Отсюда следует, что процесс образования символов был остановлен ужасом Дика перед тем, что может быть сделано с ним (в частности, отцовским пенисом) после того, как он проникнет в тело матери. Кроме того, главным препятствием к его развитию стали защиты против собственных деструктивных импульсов. Он был абсолютно неспособен к любым агрессивным действиям, и основа этой неспособности была наглядно продемонстрирована им еще в младенчестве — отказом откусывать и пережевывать пищу. В возрасте четырех лет он все еще не умел пользоваться ножницами, ножами и другими приспособлениями и был поразительно неуклюж во всех своих движениях. Защита от садистических импульсов, направленных против материнского тела и его содержимого, возникшая в связи с фантазированием на тему соития, привела к прекращению фантазирования и остановке образования символов. Дальнейшее развитие Дика застопорилось, потому что он был неспособен отразить в своих фантазиях садистическое отношение к материнскому телу.

Особой трудностью, с которой мне пришлось бороться по ходу анализа, явилась не его нарушенная способность к членораздельной речи. В технике игры, которая следует за символическими репрезентациями ребенка и открывает доступ к его тревоге и чувству вины, мы в значительной степени можем обойтись без словесных ассоциаций. Но такая техника не ограничивается только анализом игры ребенка. Наш материал может быть получен (к чему поневоле мы вынуждены прибегать, когда у детей наблюдается торможение, связанное с игрой) из символики, проявляющейся в деталях его поведения в целом.[41] Однако у Дика символизм не был развит вовсе. Отчасти это объяснялось отсутствием каких бы то ни было аффективных отношений с предметами вокруг него, к которым он оставался почти полностью равнодушным. У него практически не было особенных отношений с каким-либо конкретным предметом, которые можно обнаружить даже у детей с очень серьезными нарушениями. Поскольку его психика не содержала эмоциональных или символических отношений с вещами, даже если ему доводилось ими пользоваться, случайные манипуляции с ними не были окрашены фантазией, то есть невозможно было рассматривать их как имеющих характер символической репрезентации. Безразличие к ближайшему окружению и трудности в установлении контакта с его психикой были всего лишь результатом отсутствия у Дика символических отношений с объектами, как мне показали отдельные черты в его поведении, в которых проявилось отличие от поведения других детей. В этой связи, необходимо было начать анализ с устранения данного основополагающего препятствия, мешающего выстроить контакт с психикой ребенка.

Как я уже упоминала прежде, в первый свой приход ко мне Дик не проявил никакого эмоционального отклика, даже когда няня оставила его со мной одного. Глянув на игрушки, которые я приготовила заранее, он не выказал ни малейшего интереса. Я взяла большой поезд и поставила его рядом с поездом поменьше и назвала их «поезд-папа» и «поезд-Дик». После этого он взял поезд по имени «Дик», покатил его в сторону окна и сказал говоря: «Станция». Я объяснила ему, что «Станция — это мама, Дик въезжает в маму». Он остановил поезд, выбежал в пространство между внешней и внутренней дверью комнаты, закрылся там и произнес: «Темно», а затем сразу же вбежал обратно. Так он выбегал и вбегал несколько раз подряд. Я опять объяснила ему: «Внутри мамы темно. Дик внутри маминой темноты». Тем временем он вновь схватил поезд, но тут же снова побежал в пространство между дверями. Пока я говорила, что он убегает в темноту мамы, он дважды повторил с вопросительной интонацией: «Няня?». Я отвечала, что няня скоро придет. Он в ответ повторил и запомнил мои слова, а позже употреблял их совершенно правильно. Когда он пришел во второй раз, то повел себя точно также, только теперь он выбежал из комнаты дальше, в прихожую, где было совсем темно. Он отнес туда поезд «Дик» и явно хотел, чтобы тот дальше там и оставался. В то же время, он то и дело переспрашивал: «Няня придет?» На третьем сеансе он вел себя на тот же манер, но не удовлетворившись беготней в прихожую и прятаньем между дверьми, он еще и забрался за комод. Там его охватила тревога, и впервые он позвал меня к себе. Страх совершенно очевидно проявился в том, как раз за разом Дик спрашивал про свою няню, а когда сеанс закончился, встретил ее с нескрываемым удовольствием. Одновременно с появлением тревоги проявилось и чувство зависимости, сначала от меня, а потом от няни, и в то же самое время он с явным интересом отреагировал на слова: «Няня скоро придет», которые я использовала, чтобы успокоить его. В противоположность своему обычному поведению ребенок повторял и запоминал их. В ходе третьего сеанса он наконец-то посмотрел на игрушки с интересом, в котором просматривалась известная доля агрессии. Дик показал на маленькую угольную тележку и произнес: «Резать». Я дала ему ножницы, и он попытался выцарапать маленькие черные брусочки из дерева, которые изображали уголь, но не смог правильно ухватить ножницы. В ответ на брошенный в мою сторону взгляд я вырезала кусочки дерева из тележки, после чего Дик бросил поврежденную тележку и ее содержимое в ящик и сказал: «Ушло». Я сказала ему, что это означает: он вырезает фекалии из тела матери. Тогда Дик вновь побежал в пространство между дверьми и тихонько поцарапался в дверь ногтями, подтверждая тем самым, что он идентифицирует это пространство с тележкой, а ее и само пространство — с материнским телом, которое он атакует. Дик сразу же вернулся обратно в комнату, подбежал к шкафу и заполз в него. В начале четвертого сеанса, мальчик заплакал, когда няня ушла — весьма необычно для него, но успокоился довольно быстро. На этот раз Дик пренебрег понятным пространством между дверьми и заинтересовался игрушками, рассматривая их намного внимательнее и с явно зарождающимся любопытством. Увлеченный этим занятием, он наткнулся на тележку, поврежденную в прошлый его визит, и на ее содержимое. Дик тут же отодвинул и то, и другое в сторону и прикрыл другими игрушками. После того, как я объяснила, что поврежденная тележку представляет его мать, он отыскал ее, собрал все маленькие кусочки угля и отнес все вместе в пространство между дверями. По ходу того, как прогрессировал его анализ, становилось ясно, что выбрасывая эти предметы вон из комнаты, ребенок указывает на вытеснение как поврежденного объекта, так и собственного садизма (или тех средств, которые использует садизм), который он проецирует его на внешний мир. Когда Дик наткнулся на тазик для мытья, он также указал на него как на символ материнского тела и явно выказал сильнейший страх, как бы не замочиться водой. Охваченный тревогой, Дик сразу же взялся вытирать ее, как со своей руки, так и с моей после того, как окунул ее в воду, а несколько позже продемонстрировал такую же сильную тревогу при мочеиспускании. Моча и фекалии представлялись ему опасными и причиняющими вред веществами.[42]

Совершенно очевидно, что в фантазиях Дика фекалии, моча и пенис означали объекты, при помощи которых он нападал на материнское тело, а потому воспринимал их как источник угрозы и для него самого. Эти фантазии провоцировали у него ужас перед содержимым тела матери, и, в особенности перед пенисом отца, который в его фантазиях находился внутри ее живота. Мы научились распознавать отцовский пенис и растущее чувство агрессии по отношению к нему во многих формах, среди которых преобладало желание съесть или уничтожить его. Например, однажды, Дик поднял маленького игрушечного человечка, поднес его ко рту и сказал, заскрежетав зубами: «Чай папа». Это означало: «Съесть папу».[43] Сразу после этого он попросил воды. Интроекция пениса отца пробуждала у него, как выяснилось, двойной страх: ужас перед пенисом, как примитивным Супер-Эго, причиняющим вред, и перед наказанием со стороны матери, ограбленной таким способом. Иначе говоря, Дик испытывал страх как перед внешним, так и перед интроецированным объектом. К этому времени, я уже могла ясно обозначить тот факт, о котором упоминала и который сыграл определяющую роль в его развитии, а именно, что генитальная фаза активизировалась у Дика слишком рано. Это было проявлено в том, что вышеописанные репрезентации вызывали не только тревогу, но и раскаяние, жалость и чувство, что он должен возместить ущерб. Например, он вкладывал мне в руки или пристраивал на колени маленькую куколку, складывал все игрушки обратно в ящик, и тому подобное. Столь раннее действие реакций, зарождающихся на генитальном уровне, проистекало из преждевременного развития Эго, что лишь затруднило его развитие в дальнейшем. Ранняя идентификация с объектом не могла еще быть соотнесена с реальностью, к примеру, однажды, когда Дик увидел у меня на коленях несколько щепок от карандаша, который я заточила, он произнес: «Бедная миссис Кляйн». Однако в другой похожей ситуации он сказал с точно такой же интонацией: «Бедная занавеска». Бок о бок с его неспособностью переносить тревогу, возникла преждевременная эмпатия, которая оказала решающее воздействие и вынудила его отвергать любые деструктивные стремления. Дик отрезал себя от реальности и остановил развитие фантазирования, найдя прибежище в фантазиях о темной и пустой материнской утробе. Таким образом, ему удалось оттянуть свое внимание от различных других объектов во внешнем мире, которые представляли содержимое материнского тела: от отцовского пениса, экскрементов и детей. Он считал, что ему следовало избавиться от собственного пениса, то есть от органа садизма, а также от собственных экскрементов (или ему приходилось их отрицать), потому что они представлялись агрессивными и опасными.

По ходу анализа мне удалось получить доступ к бессознательному Дика, войдя в контакт с зачатками фантазийной жизни и образованием символов, которые уже были проявлены, что повлекло за собой уменьшение подавляемой тревоги, и, соответственно, определенная ее часть получила возможность манифестироваться. Другими словами, посредством установления символических отношений с предметами и объектами началась проработка этой тревоги, и в том же процессе были задействованы его эпистемофилические и агрессивные импульсы. Каждый шаг вперед по этому пути сопровождался высвобождением новых порций тревоги и приводил к тому, что Дик в определенной мере отворачивался от предметов, с которыми успел установить эмоциональные отношения и которые по этой причине становились для него тревожными объектами. Насколько Дик отстранялся от этих объектов, ровно настолько он перемещал внимание на новые объекты, а его агрессивные и эпистемофилические импульсы устремлялись теперь уже к этим новым эмоциональным отношениям. Так, например, в течение некоторого времени Дик подчеркнуто избегал шкафа, но подробно исследовал раковину водопровода и электрическую батарею, которые облазил сверху до низу, вновь и вновь предоставляя выход своим деструктивным импульсам, направленным против этих объектов. Затем его интерес переместился на новые предметы или на те, с которыми он уже ознакомился раньше, но в тот момент проигнорировал. Он сызнова занялся шкафом, но в этот раз его интерес сопровождался гораздо большей оживленностью и любопытством, а также более проявленной тенденцией к агрессивности всякого рода. Ребенок стучал по нему ложкой, процарапывал и выковыривал ножом борозды, брызгал на него водой. Дик с увлеченностью исследовал петли, на которых была подвешена дверца, изучал, как она открывается и закрывается, замок и прочее. Потом забрался внутрь шкафа и стал расспрашивать меня, как называются различные отделы внутри него. Как следствие, по мере расширения его интересов, обогащался и его словарный запас, так как, наконец-то, он начал все больше интересоваться не только самими предметами, но и их названиями. Слова, которые он прежде слышал и пропускал мимо ушей, теперь запоминались и употреблялись им совершенно правильно.

Рука об руку с приумножением интересов и все более сильным переносом на меня стали возникать до той поры отсутствовавшие объектные отношения. В течение нескольких месяцев его отношение к матери и няне изменилось до нормального и приобрело эмоциональную окраску. Дик открыто выражал желание, чтобы они присутствовали, стремился обратить на себя их внимание и беспокоился, когда они уходили. В его отношениях с отцом также наметились различные и многочисленные признаки нормального развития эдиповой ситуации. В целом, с объектами формировались все более и более прочные отношения. Желание быть понятым, которое прежде отсутствовало, получило новую экспрессивную силу. Дик пытался сделать так, чтобы его поняли, при помощи своего все еще скудного, но стремительно расширяющегося словарного запаса, и старался его всячески обогатить. Плюс ко всему, некоторые признаки очевидно указывали, что у него устанавливаются адекватные отношения с реальностью. С начала его анализа прошло шесть месяцев, его ход и развитие, которое возобновилось по всем основным направлениям и продолжалось все это время, позволяет мне предположить благоприятный прогноз. Большинство специфических проблем, характеризовавших его случай, стали вполне разрешимыми. Так, установить с ним контакт оказалось вполне возможным даже на основе того небольшого количества слов, которые были ему доступны, удалось заставить его тревогу проявиться, несмотря на то, что поначалу признаки интереса или эмоций у него начисто отсутствовали. Далее открылся путь для того, чтобы постепенно разрешить и отрегулировать новые проявления высвобождаемой тревоги. Считаю необходимым подчеркнуть особо, что в случае с Диком я несколько модифицировала свою обычную технику. Как правило, я не интерпретирую материал до тех пор, пока он не будет выражен явно и не подтвердится различными репрезентациями. Но в данном случае, когда способность репрезентировать материал отсутствовала практически полностью, мне приходилось самой предлагать интерпретации и полагаться на собственные знания, поскольку поведенческие репрезентации Дика оставались по-прежнему относительно размытыми. После того, как удалось найти доступ к его бессознательному, я смогла активизировать и его тревогу, и другие аффекты. Репрезентации после этого стали значительно красноречивее, и вскоре я получила возможность перейти к технике, которую обыкновенно использую для анализа маленьких детей.

Я уже разъясняла, как мне удалось заставить тревогу проявить себя, снизив ее уровень в латентном состоянии. Как только она манифестировалась, у меня появился шанс частично развеять ее, благодаря интерпретации. Однако, тем временем выяснилось, что эффективнее она прорабатывается иным способом, а именно путем ее распределения между новыми предметами и интересами, благодаря чему она унизилась до уровня, приемлемого для Эго. Только дальнейший ход лечения сможет подтвердить, обретет ли Эго способность при таком количественном регулировании тревоги переносить и перерабатывать ее нормальный объем. В случае Дика речь шла, прежде всего, об изменении в ходе анализа основополагающего фактора его развития.

Единственное, что могло сработать в лечении этого ребенка, который был неспособен дать себя понять и чье Эго было закрыто от любого внешнего воздействия, — это настойчивые попытки отыскать доступ к его бессознательному и расчистить пути для развития Эго после смягчения бессознательных трудностей. В случае Дика, впрочем, как и в любом другом, подступы к бессознательному должны были пролегать через Эго. Изменения в ходе анализа доказали, что даже такое, крайне слабое развитие Эго, тем не менее, послужило достаточным условием, чтобы завязался контакт с бессознательным. С теоретической точки зрения принципиально важно, и я особо подчеркиваю, что даже в случае, когда нарушения развития Эго настолько серьезны, чтобы сохранялась возможность повлиять на него и развить как Эго, так и либидо, просто за счет изменений в ходе анализа бессознательных конфликтов. Причем, совсем не обязательно обременять Эго каким-либо специальным обучающим воздействием, даже недостаточно развитое. Если Эго ребенка, который вообще не вступал в отношения с реальностью, смогло выдержать снятие отрицаний при помощи анализа и не разрушиться под натиском Оно, вполне очевидно, что всерьез опасаться, будто у детей-невротиков (то есть в значительно менее экстремальных случаях) Эго может быть сокрушено разрушительным воздействием Ид, просто нет причин. Здесь также стоит отметить, что прежде неподдающийся никакому воспитательному воздействию, применяемому окружающими, в той мере, в какой психоанализ дал Эго возможность развиваться, Дик все больше открывался для такого воздействия, которое теперь могло следовать за инстинктуальными импульсами, мобилизованными анализом, и прекрасно соответствовало задаче контроля над ними.

Нам остался прояснить только вопрос о диагнозе. Доктор Форсайт квалифицировал этот случай как dementia praecox (раннее слабоумие) и посчитал допустимой попытку применить психоанализ. Казалось бы, его диагноз, подтверждался уже тем фактом, что клиническая картина вполне согласуется со множеством типичных признаков dementia praecox у взрослых. Вернемся еще раз к описанию случая: он определялся почти полным отсутствием аффекта и тревоги, бросались в глаза отрицание ребенком реальности и недоступность, отсутствие эмоционального раппорта, негативистское поведение, чередующееся с проявлениями автоматической покорности, нечувствительность к боли, персеверации, — все это симптомы, столь характерные для dementia praecox. Мало того, этот диагноз получил еще одно, дополнительное подтверждение: возможность органического заболевания исключалось на все сто. Во-первых, потому что такового не обнаружил во время обследования доктор Форсайт, а во-вторых, по факту выяснилось, что случай подлежит психоаналитическому лечению. Ведь сам ход анализа послужил мне доказательством и позволил окончательно отмести всякие подозрения о психоневрозе.

Напротив, другой факт — что существенной особенностью случая Дика было именно блокирование развития, а не регрессий вроде бы, противоречил диагнозу dementia praecox. Кроме того, сама dementia praecox чрезвычайно редко встречается в раннем детстве, вплоть до того, что многие психиатры не признают возможность этого заболевания в этом возрасте.

С точки зрения психиатрической практики я бы вообще воздержалась от дискуссии на тему окончательного диагноза, но в целом мой опыт детского психоанализа позволяет сделать несколько общих заключений о развитии психоза в раннем детстве. Я убедилась, что шизофрения значительно чаще встречается в этот период, чем принято считать. Вот несколько причин, почему она, в основном, не выявляется: 1). Родители, особенно из низших классов, как правило, обращаются к психиатру только в самом крайнем случае, то есть когда сами они уже ничего с ребенком поделать не могут. Следовательно, множество случаев так никогда и не попадает под медицинское наблюдение. 2). У пациентов, которых врачу удается обследовать, зачастую невозможно обнаружить наличие шизофрении всего за один короткий осмотр. Вот почему большинство случаев такого рода квалифицируются расплывчатыми определениями «задержка в развитии», «психическая недостаточность», «психопатическое состояние», «антисоциальная тенденция» и тому подобное. 3). Помимо прочего, в отличие от взрослых у детей шизофрения не так бросается в глаза, а ее проявления не вызывают особого удивления. Признаки, которые характеризуют это заболевание, у ребенка заметны намного меньше, так как в более мягких формах они вполне естественны, в том числе, и для нормального развития. Например, заметный разрыв с реальностью, отсутствие эмоционального раппорта, неспособность сосредоточиться на определенном занятии, глупое поведение и бессмысленные речи у ребенка не поражают нас как нечто несообразное. Мы не судим о нем так, как судили бы, если бы подобные признаки наблюдались у взрослого. Избыточная подвижность и стереотипные движения довольно распространены у детей и от шизофренических гиперкинеза и стереотипии отличаются разве что степенью выраженности. Автоматическая покорность должна быть чрезвычайно акцентированной, чтобы родители восприняли ее как-то иначе, чем простое «послушание». Негативистская установка обычно рассматривается как присущая конкретному ребенку «злобность», а диссоциация, обычно, вообще ускользает от внимания взрослых, как явление. Необходимо особенно пристальное наблюдение, чтобы заметить идеи преследования явно паранойяльного характера и ипохондрические страхи, которые нередко содержит фобическая тревога у детей, а, зачастую, этот факт обнаруживается только по ходу анализа.[44] Психотические черты характера встречаются у детей чаще, чем собственно психоз, но при неблагоприятных обстоятельствах они могут привести к развитию заболевания и в более позднем возрасте.

Проводя черту под сказанным, могу утверждать, что в полном объеме развившаяся шизофрения встречается у детей гораздо чаще, а присутствие шизоидных черт характера и вовсе более распространенное явление, чем принято думать. Я пришла к заключению, которое нецелесообразно было бы всесторонне доказывать в рамках настоящей статьи, что понятие шизофрении, в частности, и психоза, вообще, в том виде, в каком они встречаются в детском возрасте, должны быть существенно расширены. Полагаю, одной из главных задач детского психоанализа должно стать распознавание и излечение психозов у детей. Приобретенное таким образом психологическое знание, несомненно, внесло бы ценный вклад в наше понимание структуры психозов, а также помогло бы нам добиться более точной дифференцировки в диагнозах, относящихся к различным заболеваниям.

Если толковать предложенный термин в расширительном смысле, как предложено мною выше, думаю, что мы будем вправе классифицировать заболевание Дика как шизофрению. Верно, что оно отличается от типичной детской шизофрении тем, что его проблемой было заблокированное развитие, а не регрессия, которая в большинстве шизофренических случаев наступает уже после того, как была успешно достигнута определенная стадия развития.[45] Более того, серьезность нарушений в данном случае лишь подчеркивает нестандартный характер клинической картины. Тем не менее, у меня веские причины полагать, что дело не только в исключительности, и речь идет отнюдь не об изолированном случае, так как недавно я столкнулась с двумя аналогичными случаями у детей, приблизительно того же возраста, что и Дик. Я склонна думать, что если бы мы проявляли чуть больше проницательности в наших наблюдениях, когда к нам обращаются, то случаи подобного рода распознавались бы гораздо чаще.

Далее мне бы хотелось подвести итог своим теоретическим выкладкам. Я пришла к определенным выводам на основании не одного только случая Дика, но и многих других, менее ярко выраженных случаев шизофрении у детей в возрасте от пяти до тринадцати лет, а также на основании моего аналитического опыта в целом.

На ранних стадиях эдипального конфликта всецело доминирует садизм. Эти стадии разворачиваются в то же самое время, когда стартует оральный садизм (к которому присоединяется уретральный, мускульный и анальный) и завершаются, когда подходит к концу господство анального садизма.

Защиты против либидных импульсов возникают на более поздних стадиях эдипального конфликта, тогда как на ранних стадиях защиты направлены только против соответствующих деструктивных импульсов. Первая защита, которую устанавливает Эго, направлена против собственного садизма субъекта и против атакуемого объекта, поскольку и тот, и другой рассматриваются как источники угрозы. Природа такой защиты характеризуется жестокостью, не свойственной механизму вытеснения. У мальчиков она направлена, главным образом, против собственного пениса, как исполнительного органа их садизма, и служит одной из самых глубоких причин любых возможных нарушений сексуальной потенции в будущем.

Таковы мои гипотезы относительно нормального и невротического развития людей; рассмотрим теперь происхождение психозов.

На первом этапе фазы, в которой садизм достигает пика своего; развития, атаки ребенка представляют собой насильственные действия. В конечном итоге я пришла к тому, что именно этот этап определяется как точка фиксации dementia praecox. На следующем этапе той же фазы нападения уподобляются отравлению, и в них доминирует уретральные и анально-садистические импульсы. В нем, я считаю, скрывается паранойяльная точка фиксации.[46] Я хотела бы напомнить, что Абрахам подтверждает, что паранойя характеризуется регрессией либидо на раннюю анальную стадию. Мои выводы согласуются также и с гипотезой Фрейда, согласно которой точки фиксации dementia praecox и паранойи следует искать в нарциссической стадии, причем, точка фиксации dementia praecox предшествует фиксационной точке паранойи.

Утрированные и преждевременно возникающие защиты Эго против садизма мешают установлению адекватных отношений с реальностью и развитию фантазийной жизни. В дальнейшем приостанавливается садистическое овладение и исследование материнского тела и окружающего мира в целом (который в широком смысле представляет собой тело матери). Это вызывает более или менее полное прекращение символических отношений с предметами и объектами, заменяющими содержимое материнского тела, а в результате сворачиваются отношения субъекта с окружающими и реальностью. Подобный уход в себя становится причиной недостатка аффекта и тревоги, что является одним из симптомов dementia praecox. Таким образом, это заболевание представляет собой регрессию, подразумевающую спуск до самой ранней стадии развития, на которой тревога затормаживает или вовсе останавливает в фантазии субъекта садистическое овладение и разрушение содержимого материнского тела, и, соответственно, одновременно перестают поддерживаться любые отношения с реальностью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.