XII

XII

После завтрака Н нашел в сарае лом, кирку и совковую лопату, сложил их в тачку и потащил к храму. Тропинка за последние дни просохла глубоко, чернозем стал твердым, как асфальт, не то, что несколько дней назад, когда он пружинил, играл под ногами. Дорога, ведущая к храму от села, была в стороне. Широкая, мощеная тесаным камнем, прекрасно сохранившаяся (ведь ею не пользовались больше полувека, да и строили — сразу видать — на совесть: на подушке в добрые полметра, если не глубже), она не взбегала к храму, а лежала недвижная, мертвая. Правда, и в смерти она была хороша. Это удивительно, что даже после смерти вещи сохраняют отпечаток чувства, с которым их мастерили.

Солнце припекало; уже посреди подъема Н снял ватник и бросил его в тачку. Сразу стало легче дышать, но теплый ветерок, хотя и приноравливался то с одной, то с другой стороны, так и не смог самостоятельно проникнуть под джинсовую рубаху, чтобы высушить испарину на груди и спине. Пришлось ему помочь. Уже не останавливаясь, Н одной рукой расстегнул все пуговицы и вытащил полы рубахи из штанов. И ощутил благодарное облегчение перегретого тела.

Всю дорогу зудела мысль, что ворота могут оказаться запертыми, а с тачкой через их нижний брус в калитке не наездишься. Правда, логика утешала: после разгрома и пожара, да еще и при сорванной калитке, запирать храм было бессмысленно. Но привычка сильней логики; пусть не в первую ночь, пусть через два-три дня — церковный староста вполне мог запереть ворота. Не по нужде, а для себя, для своей души. Ведь кто-то же повесил вместо украденной самодельную калитку…

Тревога оказалась напрасной: замка не было; ворота удерживал засов. Он ничуть не заржавел, ходил свободно. И створки открылись легко: петли были щедро набиты тавотом. Причем не так давно: он был прихвачен пылью, но почти не подсох. Пожалуй, в конце прошлого лета смазали, накануне дождей.

Начинать нужно было с мусора. Потом — восстановить крышу и купола. И лишь затем — заняться штукатуркой и росписью по ней. Вот такой план. Рисованьем Н никогда не увлекался; мало того, он не помнил, чтоб когда-нибудь сделал хоть один рисунок, и это понятно: он воспринимал мир не столько глазами, сколько нутром. Он ощущал свое сродство с окружающим миром — и только это его всегда по-настоящему занимало. Видеть окружающий мир (а это уже работа сознания, проще говоря — ума) его научили художники, за это он их и ценил. Его забавляло, когда он ловил себя на том, что видит пейзаж глазами Куинджи или Марке; но ближе всего по духу ему были, конечно же, Эль Греко и Ван Гог. Его не смущала эта несамостоятельность. Каждому свое. И сейчас он не думал о том, каким окажется художником. Пока следовало убрать накопившийся за десятилетия мусор.

Он глянул издали на фреску с черным ангелом — и начал с ближней к воротам кучи. Под верхним слоем битого кирпича, штукатурки и ржавого железа все заледенело. Пришлось сразу пустить в дело лом. И надеть ватник: солнце играло где-то снаружи и в рваном каркасе куполов, а на дне храма был колотун. Сохранившаяся с зимы стынь неспешно одолела сопротивление кожи и стала погружаться в тело, имея цель наполнить кости. Но против лома она не устояла. И когда пришло время вывозить первую тачку, Н с удовлетворением вытер со лба рукавом ватника победную испарину.

Потом появились мальчишки. Они постояли в воротах, покурили, полузгали семечки. Разговаривали негромко, да Н и не прислушивался: работа ломом требует сосредоточенности; в особенности, если стараешься не повредить мозаичный мраморный пол. Мрамором был выстлан весь центральный неф. Несомненно, при социализме его должны были бы употребить на облицовку фасада какого-нибудь станичного дворца культуры. Этого не случилось. Значит, мрамор закрепили тем же раствором, что и кирпичи — навечно.

Н не заметил, когда исчезли мальчишки, а потом пришел председатель. Ни слова не говоря, он повесил свой бумазейный пиджачок на калитку и взял кирку. Работал он с умом, привычно и бережно. Хозяин.

На четвертый день после обеда появились «белазы» — три машины, а с ними еще и автокран. Их нельзя было не услышать — такие звуки здесь не водились. «Белазы» продвигались через село осторожно, чтобы ненароком не своротить какой-нибудь колодец или забор. Их канареечно-желтые корпуса плыли на уровне самых высоких крыш, весь народ был на улице — когда еще такое увидишь! Н тоже оставил работу, стоял в просвете ворот, опустив налитые усталостью руки, и просто глядел. Мыслей у него при этом не было никаких, зато было ощущение, всплывшее в душе и заполнившее ее до краев: Мария. Он почти физически ощущал ее присутствие. Не возле, а в себе. От этого в нем был такой мир, что не возникало необходимости в мыслях. Если рука наполнена — к чему пытаться вложить в нее что-нибудь еще? Я все-таки пришел к тому, о чем мечтал всю жизнь, думал Н. Но я представлял свой рай одиночеством в природе, а он оказался в женщине. Это так очевидно, так просто… Нет, нет, не утешайте, господа, я как был дураком, так, видать, дураком и помру.

Распорядившись, где разгружать машины, к нему подошел инженер. Лицо его было скучным, глаза интересовались только делом: фиксируя предстоящие работы, взгляд перепрыгивал со стен на купола, с куполов на разрушенный амвон, с амвона — на колонны; все подмечал и закладывал в память, как на счетах отщелкивал. Если сказать, что ему здесь не нравится — это было бы не совсем точно. Ему было все равно. Но страх перед начальством делал его предельно добросовестным. «Мы привезли конструкции для строительных лесов. И доски. Я сейчас прикинул — вроде бы должно хватить… Инструмент шведский, прямо из магазина… Да: на всякий случай — пару сотен кирпича… — Он заглянул в свою бумажку. — Нужна бригада?» Н отрицательно качнул головой. Инженер упорно не глядел в глаза. В нем росло напряжение: движения становились все скованней, на лице и кистях рук появился пот. Мелкий бисер пота стремительно разбухал, превращаясь в капли, которые покатили сперва из-под шляпы, а затем и по щекам. Доктор, лечивший его в детстве от мнимого аутизма, небось и сейчас гордится своим успехом, подумал Н. Но почему никто не сказал этому бедолаге, что его импотенция — всего лишь другая личина его истинного дефекта? «Через пару часов придет еще одна машина, привезет дизель и подъемный механизм. И пять бочек солярки, — сказал инженер. — Может быть, на первое время понадобится еще что-нибудь?» Теперь он разглядывал выщербленную падавшими с высоты кирпичами мозаику мраморного пола. Ни одного движения, чтобы вытереть пот. Н опять отрицательно качнул головой. «Тогда я пойду…»

Вечером объявился дождь. Неторопливый, плотный, он щедро поил весеннюю землю, но под утро ушел на юго-восток, оставив после себя мелкую морось. За окном было серо, Н то дремал, перебирая пустые, отработанные образы, то вновь засыпал. Вот так бы поваляться в постели хотя бы полдня — без забот, без мыслей; прочесть пару страниц в хорошей книжке — не важно, читал ее прежде или нет, главное, чтобы была хорошая, — и опять подремать… Мария была бы рада. Управилась бы со своими утренними делами, пришла бы к тебе, угнездившись где-нибудь подмышкой, дыша твоим телом. Спешить некуда. К чему насиловать себя, если можно просто быть?

Это не было ни малодушием, ни слабостью, а голосом тела, даже — голосом природы. Будь Н ее собственным творением — он бы так и поступил. Но для природы Н был пасынком; его создал Творец; его вело не естество, а программа, целью которой было формирование души: стоило появиться в теле хотя бы малой толике свободной энергии, как она тут же понуждала к действию — ведь только через действие, через труд могла реализоваться программа. Противиться этому, тормозить — себе дороже: и в душе, и в теле мог начаться такой перегрев, что надолго запомнишь.

Сейчас ни о чем таком Н не думал; эти мысли были передуманы давно — то ли двадцать, то ли тридцать лет назад. Тогда это было пережито и понято, урок усвоен. Но мечтать никому не заказано. Вот он и помечтал: как было бы хорошо… Впрочем, о его мечтах вы уже знаете, читали чуть выше. Стоило встать с постели, как эти мечты рассеялись без следа. Вот и вся им цена. Было бы что-нибудь стоящее — уж они бы не отпустили, сидели бы в мозгах занозой, вцепились бы вмертвую, как баскервильская собака.

По глазам Марии он видел, что она рассчитывала на иное развитие событий. Но она и слова об этом не сказала. Она говорила с ним обычным тоном, и, пожалуй, о том же, о чем говорила с коровой и собакой. Каждый раз, когда он думал об этом — это его забавляло.

Выйдя на крыльцо и привычно взглянув на храм, Н сразу заметил перемену: штабели привезенных вчера материалов исчезли. Вернее, что-то там было, какая-то малость, которую не успели или не смогли утащить: генератор на месте, лебедка, часть монтажных труб, еще что-то валялось, — плотный, насыщенный влагой воздух не позволял разглядеть на таком расстоянии подробности. Ладно, на месте разберусь, решил Н.

Он не пошел по тропинке — сапоги погружались в землю, которая под подошвами превращалась в грязь, — а свернул к дороге. Брусчатка была чистой, ровной — камушек к камушку. Словно вчера их клали. Дорога поднималась не прямо, архитектор придал ей небольшой, точно отмеренный изгиб — фрагмент уводящей в небо спирали. Это делало подъем энергетически наполненным и осмысленным. «Золотое сечение», понял Н, но дальше эту догадку развивать не стал.

На площадке рядом с храмом лежали шесть связок монтажных труб — остатки штабеля; еще одна связка была рассыпана, в ней недоставало нескольких труб. Оно и понятно: связки были неподъемными, трубы сперва освобождали от скрепляющих металлических лент, и лишь затем грузили на подводы. Ящики с крепежными муфтами исчезли все. Так же, как и ящики с гвоздями, шурупами, болтами и гайками; как мешки с цементом и бочки с соляркой. Исчез весь инструмент, его даже не распаковали из пластика. Зато пластик, в который был упакован кирпич (в каждой упаковке — по шесть штук; Н так и не понял, зачем его было рвать) валялся по всей площадке. Кстати — исчезли и доски, оба штабеля. А доска была — не какая-нибудь шалевка: дюймовая, одна в одну. Пейзан понять можно: употребить такую доску в строительные леса — все равно, что грех взять на душу; вот пол ею стелить — самое то; да и мало ли на что может сгодиться в хозяйстве добрая доска!

Н стал прибирать пластиковое рванье, складывая его в общую кучу, чтобы потом сжечь по хорошей погоде; железные упаковочные ленты сложил под стеной собора, за контрфорсом: строительство — дело непредсказуемое, в нем всегда чего-то недостает; наверняка и ленты окажутся кстати…

За этим занятием его и застал председатель. Н приметил его издали, когда он только вышел из села. Председатель был в старой камуфляжной плащ-накидке, шел неторопливо, но в его фигуре было нечто, рождавшее ассоциацию с катящейся гранатой.

На площадке он осмотрелся, подошел к дизелю, поднял капот, покопался внутри; спросил через плечо: «А соляра в нем есть?» Н пожал плечами. «Проверим», — сказал председатель, прикрыл капот и завел дизель с первой же попытки. Дизель даже не прокашлялся — сразу заработал ровно и мягко. Председатель достал свой краснодарский «мальборо», закурил, послушал рокот дизеля. «Новье, — заключил он. — Классная машина… Вот ты мне скажи…» — Он повернулся к Н; теперь лицо его было умиротворенным. Чеку вставили на место, понял Н, и граната не взорвется. «Согласись, — сказал председатель, — ведь простой же механизм… Так почему немецкому — душа радуется, а от нашего — одни нервы да хлопоты?» Н улыбнулся. «Не возражаешь, если он немножко поработает? — Председатель кивнул в сторону села. — Пусть послушают. Это моя артподготовка. — Он взглянул на часы. — Минут десять хватит, чтобы созрели…»

Его настроение явно улучшалось. Он переварил стресс от ночного грабежа и с удовлетворением прислушивался, как душа поворачивается к свету.

— Ну и люди! — Это было сказано почти с любовью. — Ведь каждый в отдельности — и человек хороший, и вроде бы не дурак. А как соберутся втрех, вчетырех — куда девается сердце? почему не думает голова? А ведь тут их — целое село!..

Он запрокинул голову, подставив лицо невидимой мороси, и смотрел, не закрывая глаз, в серую пелену. «Самый мерзкий цвет, — пробормотал он, — глазу не за что зацепиться. Как в морге. Да и не нужны глаза там, где ничего нет…»

Если бы Н мог говорить, а председателю, предположим, очень бы хотелось услышать его мнение, он бы сказал, возможно, такое: за этой пеленой прячется солнце (опять монада!), и уже хотя бы потому таким подтекстом эта пелена интересна. Еще б он мог сказать, что для художника эта серая пелена мерцает сотнями оттенков; но, скорее всего, говорить именно этого не стал бы: Н прибегал к интеллектуальным аргументам только по необходимости — когда именно их от него ждали. По счастью, сейчас председатель не ждал от него ничего, поэтому можно было даже не выдавливать из себя вежливую улыбку.

Впрочем, меланхолия председателя рассеялась быстро. Счастливая способность превращать все в игру сделала его память выборочной: едва негатив был пережит — память тут же от него избавлялась. Но уж если какая-то заноза оставалась в ней, то с единственным намерением — поквитаться. С ним легко дружить, подумал Н, и слава Богу, что никогда он не будет моим врагом. Вот уж чего себе я бы никогда не пожелал.

Председатель еще раз взглянул на часы, сказал «Пора», — выключил дизель и достал из кармана мобильник. Набирал номер почти не глядя: его мысли были где-то далеко, точнее — глубоко в его душе. Что он ищет?

— Привет, Полина! — по вспыхнувшим глазам председателя Н понял, что тот поймал кураж, и теперь ему не нужно думать о словах и мыслях — все само собою сладится. — Чай уже выпила?.. Дело доброе. Теперь слухай сюда. Включи селектор на все хаты. Предупреди народ, что я сейчас говорить буду. — Он заметил, что Н пошел в храм, и окликнул его. — Обожди. Я ж специально пришел, чтобы поработать рядом. Вместе пойдем.

Ему нужен был зритель. Оно и понятно: без зрителя — какой кураж…

Председатель минуту слушал, изредка поддакивая, но поскольку информация неведомой Полины явно стала перерождаться в банальный женский треп, вдруг оборвал ее:

— Ладно, ладно — об этом после поговорим. Ты мой канал вывела на селектор? Включай. — Он растер сапогом недокуренную сигарету, прокашлялся и подмигнул Н. Но уже в следующее мгновение его глаза стали пустыми: он весь сосредоточился на владевшем им чувстве. — Доброго ранку, панове добродии! Звертаюсь до вашей памяти и совести. Сперва о памяти. Деды нам завещали: сколько будет жить храм — столько будет жить и село. Шестьдесят лет храм был мертв — а мы разве жили? Теперь сам Господь зажег в храме жизнь, она пока едва тлеет, как Марийчина лампадка — а вы уже спешите ее затоптать… Или никто из вас не хочет жить по людски?… — Он сделал паузу, потому что сердце мешало ему говорить. Председатель закрыл глаза и терпеливо ждал, пока сердце успокоится. — Теперь о совести… Я понимаю, что от нашей злыденной жизни могло очерстветь любое сердце. Но вы же не крадете у соседа! — так почему же вы решили, что у Господа красть можно? Вы что же вообразили: если грех разделить на всех, то это уже и не грех вовсе?.. В этом мире уже нет ничего, что было бы ничьим. Все кому-нибудь да принадлежит. То добро, которое вы крадькома растаскивали этой ночью — от Господа, и направлено им целевым назначением: не на рынок, не в металлолом, не свинарники латать. На восстановление Храма!.. — Он перевел дыхание, погримасничал, разминая вдруг занемевшие губы, и хищно оскалился. — Думаю, все вы теперь у черного ангела на заметке. Что он с вас возьмет за те трубы, гвозди и доски — то его дела. Его не побоялись — ваша забота. Но как вы могли забыть обо мне?! — вот чего никак не возьму в толк. — По лицу председателя было видно, что он и в самом деле этому изумлен. — Так вот — беспамятных и страдающих временным потемнением ума предупреждаю: есть еще и мой счет. И горе тому, кто хоть один Господень гвоздик утаит… Короче: чтобы к полудню все было на месте.

Он отключил телефон, положил его в карман, потянулся до хруста и сказал весело:

— Ох и добре в такое утро потрудиться!..