Глава 5. Мифология науки

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5. Мифология науки

1. Спасатели теорий

Можно смело сказать, что превращение неофита в настоящего ученого начинается с разрушения вынесенных им со студенческой скамьи (нередко это — единственное, что он оттуда выносит) мифов о том, как проводятся исследования и вообще что такое наука. Психология — и здесь не исключение.

Всех студентов, в том числе и студентов-психологов, учат, что в науке теории выводятся из фактов, факты подтверждаются или опровергаются эмпирическим опытом, полученным в условиях строго организованных экспериментов, из двух соперничающих теорий всегда побеждает та, которая больше соответствует этому опыту и т. п. Принято вычленять шесть основных слагаемых соответствующего образа науки, который, как будет показано ниже, так же далек от реальности, как миф о коммунизме от советских очередей за колбасой.

1. Научное знание основано на твердых эмпирических фактах.

2. Теории выводятся из фактов и, следовательно, вторичны по отношению к ним.

3. Наука развивается посредством постепенного накопления фактов.

4. Поскольку факты формируют основания нашего знания, они независимы от теорий и имеют самостоятельное значение.

5. Теории и гипотезы последовательно выводятся из фактов посредством рациональной индукции.

6. Теории и гипотезы принимаются или отвергаются исключительно на основе их способности выдержать проверку экспериментом.

Одно из ключевых отличий состоявшегося ученого от неофита состоит в том, что второй верит во все это, а первый знает, что все перечисленное — полная чушь, а в реальной науке все происходит по-другому. Например, в науке о самой науке — в науковедении — широко известен т. н. тезис Дюгема-Куйана, гласящий, что если теории противоречат фактам, тем хуже для фактов, о чем, впрочем, писал еще И. Кант. А Б. Махони дает ряд полезных советов тому, кто не хочет отказываться от любимой теории под давлением противоречащих ей фактов.

1. Отрицайте валидность фактов (вследствие артефактов, невоспроизводимости, плохого измерения, методологических недостатков, сомнений в профессионализме экспериментатора и др.)

2. Признайте эти факты, но отрицайте, что они способны повлиять на поддерживаемую Вами теорию (т. е. переинтерпретируйте их как иррелевантные, малосущественные и т. д.)

3. Совершите «эсхатологический шаг» — признайте и факты, и то, что они бросают вызов Вашей теории, но утверждайте, что «в конце концов», когда будут собраны все релевантные данные, достоверность этой теории будет доказана.

Эти советы, впрочем, полезны только дилетантам. Любой теоретик со времен И. Ньютона, который был признан, по словам того же Б. Махони, «большим мастером спасения теорий», владеет этим искусством в совершенстве. А среди стратегий «спасения» теорий ученые отдают предпочтение самой элементарной — простому игнорированию фактов. Известно, например, что они не читают научные журналы, которые публикуют неудобные для них данные. А некоторые из них, такие как один из наиболее уважаемых психологов — Б. Скиннер, даже с гордостью признавались в этом. Оппоненты же Г. Галилея попросту отказывались смотреть в изобретенный им телескоп. Словом, вопреки мрачной сентенции Т. Хаксли — «великая трагедия науки состоит в том, что гадкий факт может убить прекрасную теорию», «гадкие факты» не только «убить» теорию, но и вообще сколь-либо серьезно повредить ей не могут. Давно подмечено, что научное исследование напоминает любовную интригу, а отношение ученых к теориям сродни отношению к любимой девушке: ее отвержение требует большего, чем просто дурная информация о ней. Более того, отказ от любимой теории, которая становится частью ученого, равносилен для него психологическому самоубийству. В общем, не факты определяют участь теорий, а, наоборот, теории определяют, что считать фактами, причем не только в гуманитарных, но и в естественных науках. Эйнштейн, например, не раз делал признания типа: «именно теория определяет результаты наблюдения». А так называемые N-лучи, которые должны были существовать исходя из соответствующей теории, многие годы отчетливо «наблюдались» многими уважаемыми физиками — несмотря на то, что на самом деле никогда не существовали.

Не менее утопичен и миф о том, что ученые делают свои выводы посредством рациональной индукции. Большинство из них не знает не только, что такое рациональная индукция или дедукция, но и вообще имеет очень смутные представления о формальной логике. В эксперименте вышеупомянутого Б. Махони, который сравнивал логичность мышления представителей разных занятий, только двое участников не делали логических ошибок, и оба были не учеными, а католическими священниками. Ученые же совершали массу ошибок практически на все правила логики, причем оказалось, что, чем более «благополучна» наука, тем менее логично мышление ее представителей. Больше всего ошибок наделали физики, меньше всего — психологи и социологи, а биологи заняли промежуточное положение.

2. Homo Scientus

Абсолютно неверная часть расхожего образа науки — и образ самих ученых. Они — совершенно не то, за что себя выдают. Один из наиболее известных социологов науки — Р. Мертон — сформулировал пять универсальных максим или «норм» научной деятельности: 1) объективность, 2) универсализм, 3) организованный скептицизм, 4) незаинтересованноть, 5) коммунизм (не в советском смысле слова). Соответственно, настоящими учеными он провозгласил лишь тех, кто неукоснительно соблюдает эти нормы, т. е. всегда объективен, беспристрастен, все подвергает сомнению, как Р. Декарт, бескорыстно делится своими открытиями со всем белым светом и открывает истины, которые верны в любой стране и в любое время суток.

Образ ученого, удовлетворяющего этим требованиям, обычно включает следующие компоненты.

1) Высокий интеллект, часто отождествляемый с высокой творческой одаренностью (это — не одно и то же, поскольку можно быть умным, но нетворческим человеком, и наоборот).

2) Полная уверенность во всесилии логического мышления и умение его осуществлять (как только что было показано, отсутствующее у большинства ученых).

3) Совершенные навыки экспериментирования, обеспечивающие оптимальный сбор абсолютно надежных данных.

4) Объективность и эмоциональная нейтральность, лояльность по отношению только к истине.

5) Гибкость, состоящая в постоянной готовности изменить свое мнение (но под давлением фактов, а не желания кому-либо угодить).

6) Скромность и личная незаинтересованность в славе и признании.

7) Коллективизм, проявляющийся в постоянной готовности делиться знаниями и вступать в кооперативные отношения с коллегами.

8) Отсутствие категоричных суждений в тех случаях, когда факты недостаточны или неоднозначны.

Все тот же ехидный Б. Махони называет образ, складывающийся из этих компонентов, «сказочным», а то и вообще «карикатурным», обладателя же перечисленных качеств — мифическим представителем особого биологического вида Homo Scientus, которому на нашей планете нет места. А другой известный науковед — Б. Эйдюсон — подчеркивает, что если бы этот образ соответствовал реальности, ученые были бы очень похожи на мучеников или мазохистов. Чтобы разобраться, не клевещут ли они на научное сообщество, разберем описанный выше образ по пунктам.

Насчет высокого интеллекта вообще нечего говорить, достаточно вспомнить стандартный вопрос: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» И вполне закономерно, что крупные ученые, как правило, плохо учились в школе. Эйнштейна, например, не раз пытались оттуда исключить за плохую успеваемость, а юного Резерфорда учитель однажды отправил домой с запиской его родителям: «Этого идиота больше в школу не присылайте, все равно ничего путного из него не выйдет».

Правда, принято считать, что интеллект это одно, а творческие способности — совсем другое. Можно быть тупым, но творческим, а когда ума слишком много, это снижает креативность, т. е. творческий потенциал. Поэтому иногда ученых пытаются изобразить не слишком умными, но зато очень творческими людьми. Если бы это было так, то такое явление, как плагиат, было бы науке неизвестным. А оно известно ей очень даже хорошо. Так, более 20 % ученых, опрошенных И. Митроффом, пожаловались, что у них регулярно крадут идеи. У. Хагстром установил, что не менее половины ученых боится этого — очевидно, не без причины. Причем, как ни странно, психологи больше боятся воровства идей (казалось бы, что у них красть?), чем биологи. Массовая боязнь плагиата сопровождает науку на протяжении всей ее истории. Галилей неспроста использован для зашифровки своих мыслей специально разработанные им анаграммы, а Леонардо да Винчи, который, как известно, не только немного рисовал, но и был ученым, — специальный код: уже в то время идею запросто могли украсть. А одной из основных болезней современных ученых, как показал Р. Мертон, является своеобразная форма криптомнезии: они очень хорошо запоминают интересные идеи, но, как правило, плохо помнят, кто их автор, и склонны приписывать их себе. В общем, с креативностью ученых, наверное, тоже все ясно: если бы у них хватало собственных идей, они не крали бы чужие.

Что касается логичности, точнее, нелогичности, мышления ученых, то соответствующие примеры, демонстрирующие, что им очень далеко до мыслящих логично католических священников, уже были приведены. Насчет совершенных навыков экспериментирования и сбора надежных данных тоже все ясно: ученые часто эти данные попросту придумывают и лишь делают вид, что проводят эксперименты. Причем, как в случае с Г. Менделем, придуманные данные оказываются более надежными, чем не придуманные, а действительно проведенные эксперименты, как в том же поучительном случае, лишь вводят в заблуждение.

Насчет объективности ученых также не должно возникать иллюзий. Даже такой объективный человек, как Б. Скиннер, не раз признавался, что, наблюдая поведение изучаемых им крыс, постоянно задавал себе вопрос «А что бы я делал на ее — крысы — месте?», и если крыса не ползла туда, куда ей положено, делал это вместо нее. В отношении же эмоциональной нейтральности ученых иллюзий не питали даже основатели науки Нового Времени. Р. Бэкон, например, писал, что «наука смотрит на мир глазами, затуманенными всеми человеческими страстями». И будь по-другому, они не относились бы к своим теориям как к любимым девушкам.

Что до гибкости и постоянной готовности изменить свое мнение, то ученые и в самом деле ее проявляют и, за исключением таких упрямцев, как Джордано Бруно, всегда готовы изменить свое мнение, но не под давлением фактов, а под давлением, скажем, начальства. Что же касается фактов, то настоящие ученые тоже не испытывают проблем с ними, придавая им тот смысл, какой хотят. Яркий пример — давний спор психологов о том, что первично — установки или поведение, весьма напоминающий дилемму яйца и курицы. Все без исключения т. н. «решающие эксперименты» (а других психологи не проводят), проведенные когнитивистами, убедительно подтвердили первичность установок, а все «решающие эксперименты», проведенные бихевиористами, столь же однозначно продемонстрировали первичность поведения. В общем, упрямые факты, как женщины легкого поведения, всегда предстают перед исследователем в том виде, в каком ему хочется.

Не лучше обстоит дело со скромностью и личной незаинтересованностью. Тот же Р. Мертон, сформулировавший столь строгие «нормы» науки, был вынужден признать: «Не оставляет сомнений тот факт, что все, кто занял твердое место в пантеоне науки — Ньютон, Декарт, Лейбниц, Паскаль или Гюйгенс, Листер, Фарадей, Лаплас, Дейви и др. — были замечены в страстных попытках добиться приоритета и его публичного признания», что плохо увязывается с их скромностью и незаинтересованностью. Больше всех в этом плане прославился Ньютон — бесконечными спорами и судебными тяжбами о приоритете с Лейбницем, Гуком и прочими своими выдающимися современниками. Лейбниц тоже успел пересудиться практическими со всеми крупнейшими учеными его времени — по тому же поводу. Немногим отстали и такие корифеи науки, как Гоббс, Кавендиш, Уатт, Лавуазье, Бернулли, Нобель и т. д. Каждый из них пролил немало крови — своей и чужой — в битвах за приоритет и явно не из скромности. Чуть ли не единственным исключением был Ч. Дарвин, который, по свидетельствам коллег, был вообще безразличен к приоритету. Но это — очень нетипичный случай.

«Коммунизм», т. е. коллективизм ученых и их готовность бескорыстно делиться своими знаниями и идеями с коллегами, ярче всего характеризуется теми тайнописями, к которым прибегали Галилей и Леонардо да Винчи, дабы эти самые коллеги не могли их идеи расшифровать. Правда, иногда они все же вступают в кооперативные отношения, такие, например, как связывавшие Пьера и Марию Кюри. Но редко. Значительно чаще их объединяют отношения, подобные отношениям Ньютон с Лейбницем, встречавшихся, в основном, в судах.

Насчет отсутствия категоричных суждений тоже не должно быть иллюзий. Всем известно, что настоящие ученые не употребляют неопределенных выражений типа «возможно», «наверное», «кажется», «может быть». Правда, за подобные выражения можно ошибочно принять их гипотезы. Но еще Ньютон гордо восклицал: «Гипотез не измышляю» — в том смысле, что измышлял он не гипотезы, а категоричные суждения. Присутствие же гипотез в некоторых научных текстах также не должно вводить в заблуждение. Настоящий ученый формулирует их post factum, когда результаты уже получены. Гипотезы служат своего рода кокетством автора с читателем и напоминают детективные романы, авторы которых раскручивают сюжеты, заранее зная их конец.

Таким образом, все без исключения слагаемые образа Homo Scientus это ненаучная фантастика или вообще сказка для детей. Придуман он только для того, чтобы ученых больше уважали (кто будет уважать корыстных, субъективных, нелогичных и т. д.?), чтобы охмурить обывателя и безмятежно удовлетворять свое личное любопытство (и честолюбие) за его счет. Соответственно, утопичны и сформулированные Р. Мертоном «нормы», которым якобы подчинено поведение ученых. На самом же деле оно подчинено анти-нормам, очень напоминающим мораль преступного мира. Например, закону «публикуйся или гибни» (publish or perish), вынуждающему ученых переводить тонны бумаги, мало заботясь о том, что на ней написано. Мировой рекорд в этом плане принадлежит английскому энтомологу Т. Коккерелу, который за свою не такую уж долгую жизнь опубликовал 3904 работы. Под стать антинормам и такие хорошо известные в науке эффекты, как «эффект Матфея» (если имеешь много — званий, должностей и т. п. — будешь иметь еще больше, а если имеешь мало, будешь иметь еще меньше), «эффект Ратчета» (завоевав научный авторитет, его практически невозможно потерять, даже если всю оставшуюся жизнь вообще ничего не делать) и др. Во многом в силу последнего обстоятельства, кстати, Нобелевские лауреаты, за очень редкими исключениями, не совершают повторных открытий: зачем работать, если всю оставшуюся жизнь можно прожить в лучах своей прежней славы?

3. Битвы парадигм

Учитывая все сказанное, ученого было бы правильнее определить как существо, соблюдающее не «нормы», а антинормы науки, т. е. субъективное, корыстное, жаждущее славы, озабоченное приоритетом, склонное к скрытности, смертельно боящееся плагиата, прячущее, до поры до времени, свои изобретения от коллег и т. д. В подобных условиях не удивительно, что «локомотивы» истории науки, т. н. научные революции, очень непохожи на их описания в учебниках. Они начинаются с вечного конфликта отцов и детей. Научная молодежь всегда раздражена старшим поколением (вспомним Эдипов комплекс), которое пытается диктовать ей, что и как надо делать. Время от времени это раздражение перехлестывает через край, и недовольство стариками молодежь выплескивает на разработанные ими теории, предлагая свои — альтернативные — концепции. По законам военного времени в обоих враждующих лагерях объявляется мобилизация, воинские части — теории — объединяются в армию, называемую парадигмой, и дальше вражда между отцами и детьми принимает формы противостояния парадигм. В общем-то эта борьба напоминает такие войны за передел мира как, скажем, войну буров против Великобритании, в которой одна низвергаемая сторона заранее обречена на поражение: новая парадигма неизбежно рано или поздно одолевает старую. Известны лишь единичные случаи, когда эта война заканчивалась не безоговорочной победой одной из сторон, а заключением мира на паритетных началах — например, примирение корпускулярной и волновой теорий света. Во всех же остальных случаях молодежь дожимала стариков, правда, во время этой борьбы успевая состариться, и все повторялось снова.

Конвенционально война между научными парадигмами ведется на языке научных аргументов, относящихся к изучаемой учеными реальности. Но это тот случай, когда два человека, степенно играя в интеллигентную игру, скажем, в шахматы, усиленно пинают друг друга ногами под столом, и выигрывает тот, кто перепинает, а не переиграет оппонента. Один из главных исследователей революционного процесса в науке — Т. Кун — убедительнейшим образом продемонстрировал, что в вытеснении научными парадигмами друг друга решающую роль играют не научные аргументы, а политические возможности соответствующих группировок, которые стремятся вытеснить оппонентов из руководящих наукой органов, из редколлегий научных журналов и т. п. Кун любил сравнивать группировки ученых, сплачивающиеся вокруг парадигм, с политическими партиями, подчеркивая, что основные способы выяснения отношений между ними — в общем те же, что и в политике, за исключением разве что заказных убийств. С не меньшим основанием их можно сравнить и с армиями, поскольку научные споры иногда ведутся по всем правилам военных действий — с предварительной разведкой, захватом пленных (переманиванием оппонентов в свои учреждения), пытками (например, выговорами или угрозой увольнения), перевербовкой вражеских агентов и т. д. Но даже не доходящий до таких экстремальных аналогий Т. Кун не оставляет сомнений в том, что изобретенный им термин «научная революция» — отнюдь не метафора. Научная революция — борьба идей только по форме, а по содержанию это борьба людей, ниспровержение друг друга социальными группировками. То есть ничто иное, как революция в самом прямом смысле слова — социальная революция, не слишком принципиально отличающаяся от Октябрьской революции. При эгом победители не цацкаются с побежденными, довольно быстро выдавливая их с насиженных мест или вообще пуская в расход, т. е. увольняя на пенсию, если те, конечно, оперативно не обратятся в новую веру.

Читавший книгу Т. Куна легко поймет и то, почему всегда побеждают именно молодые. Здесь, конечно, можно сослаться и на общий закон бытия: все новое неизбежно рано или поздно побеждает старое. Но в данном случае важнее другое. Кун цитирует М. Планка, который, отдавая должное всем перечисленным факторам — вытеснению ретроградов из издательств, Ученых советов, редколлегий и т. п., подчеркивает, что все же решающую роль играет их физическое вымирание. То есть молодежь всегда побеждает потому, что неизбежно наступает момент, когда ей уже не с кем бороться, либо оппоненты пребывают в настолько глубоком маразме, что уже не опасны. Планку можно верить, поскольку все это он знал не понаслышке, а из собственного революционного опыта. Однако в описанную им на примере физики схему нужно внести корректировку, связанную со спецификой гуманитарных наук, таких, как психология. Если в естественных науках старая парадигма отмирает потому, что, с одной стороны, вымирают ее сторонники, с другой стороны, — ее теснит альтернативная парадигма, поддерживаемая молодыми, то в гуманитарных науках отмирание парадигмы может происходить вследствие лишь первого фактора в отсутствие какой-либо альтернативной парадигмы. Подобное происходит в тех случаях, когда некий психолог-теоретик, занимающий высокое начальственное положение, умирает или теряет власть. Его парадигму попросту забывают, а не отвергают ради более совершенной соперницы.

4. Фаза навязывания теории

Примерно то же происходит с научными теориями, не вырастающими до размера парадигм. Как рождаются научные теории, мы в общих чертах описали выше. Теперь рассмотрим этот процесс несколько подробнее. Директором научно-исследовательского института обычно избирается самый бесцветный из работающих в нем докторов наук, не имеющий ни своей теории, ни особых амбиций и поэтому воспринимаемый окружающими как абсолютно безобидный. В течение нескольких лет своего пребывания в директорском кресле он действительно соответствует этому имиджу, ничем не руководит и ни во что не вмешивается. Но наступает момент, когда он осознает, что уже достаточно стар, скоро ему в отставку, а он еще ничего выдающегося не сделал. Вот тут-то в нем обычно и просыпается теоретико-творческий зуд, и он входит в последнюю стадию эволюции любого руководителя в науке — стадию создания собственной теории. Собственно, это эквивалент заявления об уходе на пенсию, поскольку, взявшись за разработку теории, руководитель тем самым фактически заявляет, что ни на что другое он уже не способен.

Данная стадия разбивается на две фазы — фазу создания теории (ФСТ) и фазу ее навязывания подчиненным (ФНТ). Первая фаза длится не долго, поскольку в гуманитарных науках, в том числе и в психологии, в качестве теории сойдет все что угодно, и не надо особенно ломать мозги над ее разработкой. А самый простой путь — взять какое-либо свое личное психологическое качество, и вывести из него всеобщий закон. Поэтому, например, деятельный начальник разрабатывает теорию деятельности, общительный — теорию общения и т. д.

Вторая фаза растягивается на более длительный срок. Ее, в свою очередь, можно разбить на две подфазы — подфазу внутреннего и подфазу внешнего навязывания теории. Подфаза внутреннего навязывания теории охватывает ее навязывание своим непосредственным починенным. Как правило, это не составляет труда, поскольку они, как и подобает подчиненным, большого сопротивления не оказывают. В распоряжении любого начальствующего теоретика имеются разные способы повышения теоретической грамотности подчиненных: премии, выговоры, повышение в должности и т. п. Но в них обычно нет нужды, поскольку ученые — люди понятливые, и внутреннее навязывание теории происходит, в основном, за счет их внутренней же работы. Один из самых верных показателей этой понятливости — исчезновение из библиотеки любого НИИ книг ученого, о котором ходят слухи, что он вскоре станет директором: сотрудники сразу же начинают проявлять обостренный интерес к его научным идеям, и к моменту его вступления в должность большинство из них уже эти идеи разделяет.

Гораздо сложнее проходит подстадия внешнего навязывания теории — ее распространение за пределами управляемого теоретиком учреждения. Главная трудность здесь связана с одним из основных и, по-видимому, непреодолимых недостатков в организации современной науки: ученые, работающие за пределами некоторого научного учреждения — не подчиненные его руководителя и не обязаны разделять его научные взгляды. Конечно, отношения руководства и подчинения в науке достаточно многоплановы и не сводимы к простои схеме «начальник — подчиненный». Любой солидный ученый входит в состав руководящих органов и влиятельных организаций и за пределами своего института, в результате чего круг зависимых от него людей куда шире круга его непосредственных подчиненных. К ним нужно добавить публикующихся в журналах, где он состоит членом редколлегий, защищающих диссертации в Ученых советах, членом которых он является, и т. д. Этот круг еще более расширяется вследствие того, что зависимые от него люди, в свою очередь, имеют зависимых от них людей, распространяя на них интеллектуальное влияние своего начальника. Так что реальная «зона авторитетности» (ЗА) любого начальника, контролируемая им территория выходит далеко за пределы его родного НИИ.

Но все же далеко не все его коллеги находятся на этой территории. Обитающих вне ее можно разделить на две группы: на тех, кто живет на территории, контролируемый другим начальником-теоретиком, и на «диких» ученых, не примкнувших ни к одному из враждующих феодалов (напомним, что гуманитарные науки, в отличие от естественных, пока находятся на стадии феодальной раздробленности). Тут проявляется главное сходство двух родственных процессов — противоборства теорий и борьбы парадигм. Любая борьба содержит в себе не только деструктивный, но и конструктивный компонент, будучи борьбой не только против (чего-то или кого-то), но и за. За что борются ученые-теоретики и, соответственно, рожденные ими теории? Во-первых, за новых рекрутов — тех самых «дикарей», которые проживают вне их феодальных вотчин, т. е. зоны их влияния. Во-вторых, как и все феодалы, за расположение королей — тех начальников, которые занимают еще более высокое положение, чем начальники-теоретики, и контролируют распределение не только должностей, но и денег. Эта борьба ведется тем же оружием, что и война между научными парадигмами: вытеснением неприятеля с ключевых должностей, из Ученых советов, из редакционных коллегий и т. п. А собственно научные аргументы играют символическую роль знамени, на котором начертаны слова, непонятные основной части воюющей армии. Решающее же значение имеет захват той позиции, с которой была разработана вражеская теория — должности директора соответствующего учреждения. Если она захвачена, а ее прежний обладатель уничтожен как должностное лицо, победа над его теорией — лишь дело времени. Конечно, знатоки истории нашей отечественной психологии могут возразить, что теория деятельности не умерла в тот момент, когда на факультете психологии МГУ воцарился новый декан — сторонник другой теории. Но она ушла в полуподполье, а ее сторонники — в партизаны. Партизаны же могут долго протянуть лишь тогда, когда им на помощь рвется регулярная армия и к тому же регулярно сбрасывают провизию и боеприпасы. Если всего этого нет, основная часть побежденного населения, в том числе и партизаны, со временем примыкает к победителю.

5. Ящик Пандоры

Описанная — неофициальная — жизнь науки, конечно же, очень далека от тех правил, которыми должен руководствоваться принципиальный и непреклонный Homo Scientus, и очень не похожа на мифы о науке, на которых построены учебники. Как же тогда ученым удается поддерживать в умах обывателей столь благообразный образ науки, выдавая себя за обитателей Башни из слоновой кости, которым чужды все человеческие пороки? Как сказал бы известный детектив: «Элементарно, Ватсон», — делая одно, а изображая совсем другое. М. Малкей и Дж. Гилберт описали в своей книге с красноречивым названием «Открывая ящик Пандоры» два поведенческих «репертуара» ученых, которые они используют, гибко переключаясь с одного на другой в зависимости от ситуации. Один «репертуар», названный открывшими ящик Пандоры «эмпиристским», прибережен учеными для официальных ситуаций: для книг, научных статей, официальных выступлений, своих автобиографий, где они изображают свои действия подчиненными исключительно служению науке и ее главной цели — открытию истины. Второй, т. н. «условный репертуар», они раскрывают в неформальных ситуациях: в доверительных беседах с друзьями и родственниками, перед которыми им нечего скрывать. Здесь те же самые действия ученых предстают обусловленными всевозможными интригами, личными интересами и т. п. В результате почти все поступки людей науки приобретают двойной смысл, получающийся из сложения их официального и неофициального смысла, а сами они под камуфляжем первого всегда стремятся найти второй. Как именно это делается при чтении тех же научных текстов, из которых, в соответствии с нормами науки, удалено все личное, иллюстрируют те же Гилберт и Малкей.

Что пишется — Что имеется в виду

Давно известно, что… — Я не удосужился запастись точными ссылками

Хотя не оказалось возможным найти точные ответы на поставленные вопросы… — Эксперимент провалился, но я считаю, что, по крайней мере, смогу выжать из него публикацию

Три образца были отобраны для детального изучения… — Результаты, полученные на других образцах, не давали никакой почвы для выводов и были проигнорированы

Имеет большое теоретическое и практическое значение… — Интересно для меня

Утверждается… представляется… считается, что… — Я считаю

Общепринято, что… — Еще двое отличных ребят думают точно также

Наиболее надежными следует считать результаты, полученные Джонсом… — Он был моим аспирантом

В общем, наука делается совсем не так, как она описывается, и эту истину должен твердо усвоить всяк в нее входящий. Иначе он не поймет самого главного в ней и не сможет нормально общаться с коллегами. Не менее важно правильно разбираться и в самих коллегах, иначе о научной карьере можно забыть.

6. Акулы и женщины, высохшие в лаборатории

То, что ученые, хотя и имеют мало общего с мифическим Homo Scientus, но все же представляют собой особый если и не биологический, то, по крайней мере, психологический вид, известно каждому, кто успел с ними пообщаться. Их отличают специфические признаки, которых так много, что перечислить все практически невозможно. Но все же некоторые из этих признаков стоит назвать. Большинству ученых свойственны умеренно высокий интеллект, любовь к творчеству (не означающая, впрочем, отсутствие любви к плагиату), честолюбие, неумение нормально общаться с окружающими, незаурядное чувство юмора, чувствительность, наблюдательность, высокая мотивация достижения, богатство фантазии, независимость суждений, отсутствие интереса к политике и многое другое. Все эти немаловажные знания о родовых особенностях ученых, явившиеся результатом эмпирического изучения этого странного народа, послужили трамплином к главному открытию, сделанному Й. Карлссоном. В результате скрупулезного изучения биографий нескольких сотен выдающихся людей науки, а также биографий их родителей, бабушек и дедушек, прабабушек и прадедушек, он обнаружил, что, станет человек корифеем науки или нет, предопределено генетически, причем тремя генами: шизофрении, близорукости и алкоголизма. Это не следует понимать упрощенно: так, будто любой близорукий алкоголик — непременно потенциальный Эйнштейн. Не следует понимать и симметрично: так, что любой настоящий ученый — непременно сильно пьющий шизофреник в очках. Эйнштейн, например, не был ни шизофреником, ни алкоголиком. Но его сын спился, т. е. носителем гена алкоголизма создатель теории относительности, несомненно, был. И все же, несмотря на эти оговорки, открытие Карлссона не менее ценно как для теории, так и для практики, и, будь наше общество устроено разумно, могло бы послужить основой для раздачи билетов в науку. Если Вы не пьете, не носите очки, не склонны к шизофреническим странностям и, более того, никто из ваших предков во всем этом не замечен, лучше выберите себе другую профессию, поскольку ученым Вам стать не суждено. Да и оценивая потенциал коллег, учтите, что непьющие люди с хорошим зрением в науке неперспективны, особенно если к тому же их не считают шизофрениками.

Впрочем, на фоне типовых особенностей ученых возможны вариации, и этих вариаций достаточно много. Малоизвестный канадский физиолог Г. Селье, почувствовав, что в физиологии ему многого не добиться, занялся систематизацией своих собратьев по профессии, а затем ученых вообще, и насчитал 72 их типа, среди которых такие, как «большой босс», «торопыга», «холодная рыба», «агрессивный спорщик», «акула», «нарцисс», «книжный червь», «женщина, высохшая в лаборатории» и др. Он предложил свою систематизацию в шутку (в чем впоследствии сознался), но она была воспринята всерьез, и, кстати, это далеко не единственный случай, когда шуточные идеи воспринимаются в науке очень серьезно. Другие исследователи этой проблемы выделяют иные типы ученых, деля их на «адаптеров» и «новаторов», «классиков» и «романтиков», «генераторов идей», «критиков» и «эрудитов» и т. п. Причем это увлекательное занятие захватило и самих выдающихся людей науки, некоторые из которых — Ч. Дарвин, Л. де Бройль, В. Оствальд и др. — от нечего делать начинали систематизировать своих коллег. А в современной отечественной науке особенно четко обозначены такие типы, как «местники» — как правило, представители старшего поколения, не знающие иностранных языков, плохо отличающие компьютер от телевизора, не ругающие начальства и преисполненные патриотизма, и их противоположность — «космополиты», появляющиеся в своих институтах не чаще раза в год, на иностранных языках говорящие лучше, чем на родном, и живущие, в основном, на гранты зарубежных фондов, а то и вообще за границей.

Зачем все это знать начинающему ученому? Во-первых, чтобы сделать полноценную научную карьеру, надо хорошо разобраться в коллегах, отнеся их к соответствующему психологическому типу, не вести себя с «нарциссами» как с «женщинами, высохшими в лаборатории», а с «большими боссами» как с «торопыгами», и наоборот. Во-вторых, надо разобраться и в себе самом, определить, кто ты по своему психологическому складу — «большой босс», «книжный червь», «акула» или кто-то еще, избрать для себя соответствующий тип научной карьеры и не пытаться напялить чужую одежду. Если Вам это удастся, Вы — почти ученый.