Глава 2. Гордость и предубеждение… и другие «слепые зоны»

Глава 2. Гордость и предубеждение… и другие «слепые зоны»

«Что ты смотришь на соринку в глазу брата твоего, а бревна в своем глазу не замечаешь?».

— Евангелие от Матвея

Когда публика узнала о том, что судья Верховного суда США Антонин Скалия летал в Луизиану на правительственном самолете для охоты на уток с вице-президентом Диком Чейни, несмотря на то, что Чейни должен был вскоре предстать перед Верховным судом, поднялась буря протестов против очевидного конфликта интересов у Скалиа. Сам Скалиа негодовал по поводу сомнений в его способности оценить степень соответствия конституции требования Чейни признать законным его нежелание разглашать имена участников созданной им рабочей труппы по проблемам энергетики из-за его совместной с Чейни «утиной охоты». В своем письме в газету Los Angeles Times, объясняющим, почему он не хочет взять самоотвод, Скалиа писал: «Я не думаю, что есть основания сомневаться в моей беспристрастности».

Нейропсихолог Стэнли Берент и невролог Джеймс Олберс были наняты железнодорожной компанией CSX Transportation Inc. и химической компанией Dow Chemical, чтобы расследовать судебные иски железнодорожников, утверждавших, что вредное воздействие на них химикатов приводит к необратимым патологическим изменениям мозга и другим заболеваниям. У более 600 железнодорожников в 15 штатах были диагностированы заболевания мозга, вызванные органическими растворителями, содержащими хлор, которые они перевозили. CSX заплатила более 170 000 $ консалтинговой фирме Берета и Альберса за исследование, ставившее под сомнение влияние работы с промышленными растворителями на заболевания мозга. Проведя свое исследование, в котором использовались данные из медицинских карт работников, причем, согласие работников на это не было получено, два ученых выступали экспертами-свидетелями во время суда на стороне юристов, представлявших CSX. Берент не видел никаких этических проблем в своем исследовании, которое, как он утверждал: «…дало важную информацию о влиянии растворителей на здоровье». Впоследствии Берент и Олберс получили выговор от Федерального отдела защиты людей — участников экспериментов из-за очевидного конфликта интересов в этом исследовании [40].

* * *

Когда вы входите в Музей толерантности в Лос-Анджелесе, то оказываетесь в комнате, где находятся интерактивные экспонаты, позволяющие определить, к каким категориям людей вы проявляете нетерпимость. Среди них есть как привычные «мишени» (темнокожие, женщины, евреи, гомосексуалисты), так и низкорослые люди, толстые люди, блондинки, инвалиды… Вы смотрите видео о различных предубеждениях, свидетельствующее о том, что у каждого человека, включая вас самих, они есть, а потом вас приглашают, собственно, войти в музей через одну из двух дверей: на одной написано ДЛЯ ПРЕДУБЕЖДЕННЫХ, а на другой — ДЛЯ НЕПРЕДУБЕЖДЕННЫХ. Вторая дверь заперта на тот случай, если кто-то не поймет видео, но иногда некоторые люди все же пытаются в нее войти. Когда мы однажды пришли в музей, то увидели четверку ортодоксальных евреев- хасидов, которые сердились и стучали в дверь ДЛЯ НЕПРЕДУБЕЖДЕННЫХ, требуя, чтобы ее для них открыли.

* * *

Мозг сконструирован так, что у него есть «слепые зоны», как оптические, так и психологические, и один из хитрых трюков — создать у нас иллюзию, будто лично у нас таких «слепых зон» нет. В каком-то смысле теория диссонанса — это теория «слепых зон», объясняющая, как и почему люди непреднамеренно ослепляют сами себя, так что перестают замечать важные события и информацию, которые могли бы поставить, под сомнение их поведение или убеждения. Наряду с «ошибкой подтверждения», в мозгу формируются и другие механизмы, позволяющие нам оправдывать наши впечатления и представления, считая их более точными, реалистичными и непредвзятыми. Социальный психолог Ли Росс называет этот феномен «наивным реализмом»: это непоколебимое убеждение в том, что мы ясно воспринимаем объекты и явления «такими, какие они есть» [41].

Мы предполагаем, что другие разумные люди воспринимают мир так же, как и мы. Если они не соглашаются с нами, то, очевидно, что их восприятие — неверное. Наивный реализм создает логический лабиринт, потому что он предполагает две вещи: во-первых, люди, которые объективны и честны, должны соглашаться с разумным мнением, и во-вторых, любое мое мнение — разумное, ведь в противном случае я бы не стал его придерживаться. Таким образом, если мне просто удастся убедить моих оппонентов выслушать меня, чтобы я мог им объяснить, как дело обстоит в реальности, они согласятся со мной. А, если они со мной не согласятся — это свидетельство их предвзятости.

Росс знает, о чем говорит, опираясь на опыт своих лабораторных экспериментов и попыток разрешить острый конфликт между израильтянами и палестинцами. Даже когда каждая из сторон признает, что другая воспринимает проблемы по-иному, она просто думает, что другая сторона предвзята, а они сами — объективны, и что именно их восприятие ситуации должно послужить основой для соглашения. В одном из экспериментов Росс взял предложение о мирном договоре, подготовленное израильскими участниками переговоров, представил его как проект, подготовленный палестинцами, и попросил граждан Израиля его оценить, и наоборот. «Израильтянам проект палестинцев, когда его приписали Израилю, понравился больше, чем настоящий израильский проект, приписанный палестинцам, — говорит он. — Если ваш собственный проект перестает быть для вас привлекательным, когда его поддерживает другая сторона, каковы же шансы на то, что вам понравится проект, действительно разработанный другой стороной?» [42].

В США социальный психолог Джеффри Коэн обнаружил, что демократы поддержат серьезные сокращения ассигнований на социальное обеспечение, которые обычно ассоциируются с республиканцами, если думают, что их предлагает Демократическая партия, а республиканцы — поддержат щедрое финансирование социальных программ, если будут думать, будто их предложила Республиканская партия [43]. Но сообщите, что то же самое предложение якобы пришло от другой стороны, и эффект будет такой же, как если бы вы им предложили поддержать политику Усамы бен Ладена. Никто из участников исследования Коэна не знал о своей «слепой зоне»: о том, что на их мнение влияет их собственная партийная принадлежность. Все они, напротив, утверждали, будто их убеждения логично вытекают из тщательного изучения предложенного проекта и их базовых философских воззрений на управление обществом.

Росс с коллегами обнаружили, что мы верим в то, что наши собственные взгляды более беспристрастны и независимы, чем у других, отчасти потому, что мы полагаемся на интроспекцию: собственное осмысление того, как мы думаем и чувствуем, но у нас нет возможности узнать, что в действительности думают другие люди [44]. И, когда мы занимаемся интроспекцией, заглядывая в наши души и сердца, наша потребность избежать диссонанса заверяет нас в том, что у нас только самые лучшие и честные мотивы. Мы принимаем собственную заинтересованность какой-то проблемой как основание для того, чтобы считать, что наше мнение — верное и обоснованное: «Меня годами интересовала проблема контроля над огнестрельным оружием, следовательно, я знаю, о чем я говорю», — но точно такую же заинтересованность в проблеме других людей, взгляды которых отличаются от наших, мы считаем источником их предвзятости: «Она не может беспристрастно рассуждать о контроле над огнестрельным оружием, потому что долгие годы была вовлечена в эту проблему».

Все мы не осознаем свои «слепые зоны» подобно тому, как рыбы не знают, что плавают в воде, но те из нас, кто пользуется какими-либо привилегиями, испытывают особенно сильную мотивацию оставаться в неведении. Когда Мариния Фарнем стала знаменитой и богатой в конце 1940-х — начале 1950-х гг., советуя женщинам оставаться дома и растить детей, чтобы не подвергаться рискам фригидности, развития неврозов и утраты женственности, она не замечала противоречия (или иронии) в том факте, что она сама пользовалась привилегией работать врачом, а не сидеть дома и растить детей, включая и двоих собственных. Когда богатые люди говорят о бедных, они редко благодарят свою судьбу за то, что им повезло оказаться богатыми, и не задумываются о том, что, возможно, это везение незаслуженно. Привилегии — это их «слепые зоны» [45]. Привилегии остаются для них невидимыми, они их не анализируют, они оправдывают свой высокий социальный статус как нечто, принадлежащее им по праву. Тем или иным способом все мы не замечаем тех привилегий, которые подарила нам жизнь, даже если это временные привилегии. Большинство людей, которые обычно летают экономическим классом, для которого придуман вызывающий иронические ассоциации эвфемизм «главный салон», считают привилегированных пассажиров бизнес-класса и первого класса расточительными снобами, хотя и завидуют им. Представьте, сколько денег они выбрасывают, переплачивая за короткий шестичасовой полет! Но, если они решают купить билет в бизнес-класс или их в него пересаживает стюардесса — их взгляды меняются, и теперь у них наготове самооправдания, представляющие собой комбинацию жалости и презрения по отношению к их бывшим соседям-пассажирам, уныло проходящим мимо них на свои дешевые места.

Водители не могут устранить «слепые зоны» в своем поле зрения, но хорошие водители осведомлены о них: они знают, что нужно быть осторожным, когда даешь задний ход или меняешь ряд, если не хочешь врезаться в пожарный гидрант или другие машины. Наши внутренние предубеждения, как о них сказали два ученых-правоведа «подобны в двух важных отношениях зрительным иллюзиям: они приводят нас к неверным выводам из имеющихся данных, а их мнимая правота продолжает вводить нас в заблуждение, даже если нам объяснили, в чем мы заблуждаемся» [46]. Нам не избежать своих психологических «слепых зон», но, если мы не знаем о них, мы можем стать неоправданно безрассудными, пренебречь этическими нормами и принять глупые решения. Интроспекция нам не поможет, потому что она только подтвердит наши самооправдания и ложную уверенность в том, что лично мы — не можем совершать дурные поступки или поддаться коррупции, и что наша нелюбовь или ненависть по отношению к другим группам не иррациональны, а, напротив, оправданы и легитимны. «Слепые зоны» усиливают наши тщеславие и предубежденность.

Дорога на Сент-Эндрюс

«Самый большой недостаток, должен сказать: это не осознавать никаких недостатков».

историк и эссеист Томас Карлайл

Автор редакционных статей в газете New York Times Дороги Сэмюэлс обобщила мысли большинства из нас, после того как мы узнали, что конгрессмен Том Делей, в прошлом лидер республиканцев в Палате представителей, принял предложение Джека Абрамоффа — Коррумпированного лоббиста и, как оказалось, полицейского информатора, бесплатно слетать в Шотландию, чтобы поиграть в гольф на легендарном поле для игры в гольф Сент-Эндрюс, по какой причине разразился скандал по поводу коррупции в Конгрессе.

«Я писала о сомнительных поступках публичных должностных лиц много лет, — говорит она, — и все еще не понимаю: почему кто-то рискует своей репутацией и карьерой, получая что-то бесплатно от лоббиста, например, поездку на дорогой курорт?» [47].

Теория диссонанса дает нам ответ: это происходит постепенно, шаг за шагом. Хотя есть много бесстыдных коррумпированных политиков, которые продают свои голоса тем, кто делает крупные финансовые пожертвования, большинство политиков под влиянием своих «слепых зон» верят, что не подвержены коррупции. Когда они еще только начинают политическую карьеру, они принимают приглашение пообедать с лоббистом, потому что, в конце концов, именно так работает политика, и разве это не объективный способ получить информацию о готовящемся законопроекте, не правда ли? «Кроме того, — говорит политик, — лоббисты, как и другие граждане, используют свое право на свободу слова. Мне просто нужно их выслушать, но я решаю, как мне голосовать, с учетом того, поддерживает моя партия и мои избиратели данный законопроект, и соответствует ли он интересам американского народа».

Однако после того как вы приняли эту первую безобидную приманку и оправдали свой поступок, вы начинаете соскальзывать вниз по грани пирамиды. Если вы пообедали с лоббистом, чтобы обсудить готовящийся законопроект, почему бы не поговорить с ним, например, на поле для гольфа? В чем разница? Это ведь более приятное место для беседы. А, если вы беседовали с ним на местном поле для игры в гольф, почему бы не принять дружеское предложение отправиться играть с ним в гольф на гораздо лучшем поле, например, таком как Сент-Эндрюс в Шотландии? Что в этом плохого? К тому времени, когда политик оказывается у подножия пирамиды, принимая и оправдывая все более дорогие «подарки», публика начинает возмущаться: «Он говорит, что в этом плохого? Он, что, шутит?». Политик не шутит. Дороти Сэмюэлс права: кто поставит под удар карьеру и репутацию из-за поездки в Шотландию? Ответ: никто, если бы это было первым принятым предложением, но многие из нас примут такое предложение, если мы ранее приняли много мелких подарков. Тщеславие с последующими самооправданиями — вот что прокладывает путь в Шотландию.

Конфликт интересов и политика — это синонимы, и все понимают, какие удобные для себя компромиссы используют политики, чтобы сохранить собственную власть за счет общего блага. Труднее заметить и понять, что точно такой же процесс влияет на судей, ученых и врачей-специалистов, которые гордятся своей способностью сохранять интеллектуальную независимость ради правосудия, научного прогресса или заботы о здоровье людей. Это специалисты, профессиональная подготовка и профессиональная культура которых утверждают ценность беспристрастности: большинство из них негодует, если кто-то только намекает, что их профессиональные или личные интересы могут повлиять на их работу. Их профессиональная гордость проявляется в том, что они считают себя выше подобных проблем. Нет сомнений, что для некоторых из них это справедливо, но на другом конце спектра — бесчестные судьи и ученые, поддавшиеся собственному тщеславию или корысти. (К ним относится южно-корейский ученый Хван-У-Сук, признавший, что фальсифицировал данные о клонировании, и его поступок вполне сопоставим с поведением бывшего американского конгрессмена Рэнди «Дьюка» Каннингема, отбывающего тюремный срок за получение миллионных взяток и уклонение от налогов). Между двумя крайними полюсами безукоризненной честности и вопиющей бесчестности находится большинство специалистов- профессионалов, таких же людей, как и все мы, и у них, как и у нас, есть свои «слепые зоны». Но, к несчастью, они даже в большей степени, чем «обычные люди» склонны считать себя безукоризненными, и поэтому им легче попасться на крючок.

Было время, и это было не так давно, когда большинство ученых не поддавались соблазну заняться коммерцией. Когда Джонаса Салка, автора вакцины против полиомиелита в 1954 г. спросили, будет ли он ее патентовать, он ответил: «Разве можно запатентовать солнце?». Каким милым и наивным это кажется сегодня: представьте, вы отдаете ваше открытие людям, не пытаясь получить за него несколько миллионов долларов. Научная культура ценила разделение исследований и коммерции, и университеты поддерживали брандмауэры, разделяющие эти две сферы. Ученые получали финансирование от правительства или независимых организаций, что давало им определенную свободу, чтобы проводить годы, исследуя проблему, которая могла, как принести, так и не принести интеллектуальный и практический результаты. К ученому, который становился известен широкой публике, получая прибыль от своих открытий, относились с подозрением или даже презрением. «Считалось неподобающим для биолога думать о каких-то коммерческих проектах, одновременно занимаясь фундаментальными исследованиями, — говорит специалист по этике биологических исследований и ученый Шелдон Кримски. — Эти две вещи не смешивались. Но, когда ведущие фигуры в области биологии начали активный поиск коммерческих приложений и схем для быстрого обогащения, они помогли изменить этические нормы этой сферы. Теперь ученые, преуспевающие в коммерции, обрели высокий престиж» [48].

Важнейшее событие произошло в 1980 г., когда Верховный суд постановил, что допустимо выдавать патенты на генетически модифицированные бактерии, независимо от процесса их создания. Это означает, что вы можете получить патент на открытый вирус, измененное растение, выделенный ген или модификацию любого живого организма как на «продукты производства». Началась золотая лихорадка, или дорога ученых в Сент-Эндрюс. Вскоре многие профессоры молекулярной биологии начали работать в экспертных комиссиях биотехнологических корпораций и стали владельцами акций компаний, продававших продукты, основанные на результатах их исследований. Университеты, искавшие новые источники доходов, начали организовывать отделы по защите интеллектуальной собственности и создавать стимулы для преподавателей, чтобы они патентовали свои открытия. В 1980-е гг. идеологический климат изменился: если раньше наука ценилась за ее собственные достоинства, или как средство удовлетворения общественных потребностей, то теперь она ценится за прибыли, которые может приносить частным лицам. Были приняты существенные изменения налогового и патентного законодательств, федеральное финансирование исследований резко сократилось, а налоговые льготы резко повысили финансирование, предоставляемое промышленностью. Правительственное регулирование фармацевтической отрасли было отменено, и она стала одним из самых прибыльных бизнесов в Соединенных Штатах [49].

А потом разразились скандалы, связанные с конфликтами интересов исследователей и врачей. Крупные фармацевтические корпорации производили новые, сохраняющие жизни лекарства, но также и такие препараты, которые в лучшем случае были ненужными, а в худшем — рискованными: более трех четвертей лекарств, одобренных в период с 1989 по 2000 гг., были только незначительными улучшениями уже существующих лекарств, стоили почти в два раза дороже, чем предшественники, а риски при их использовании были выше [50]. К 1999 г. несколько широко распространенных лекарств, включая Резулин и Лотронекс, были изъяты с рынка по соображениям безопасности.

Ни одно из этих лекарств не было необходимым для спасения жизни (это были средство против изжоги, диетические пилюли, болеутоляющее и антибиотик), и ни одно не было лучше, чем прежние, более безопасные лекарства. Однако эти семь медицинских препаратов были ответственны за 1002 смертей и тысячи осложнений [51].

Реакцией публики был не только гнев, который она обычно испытывает по отношению к бесчестным политикам, но также беспокойство и удивление: как могли ученые и врачи продвигать лекарства, которые, как им было известно, причиняли вред? Разве они не видели, что продают? Как они могли оправдывать свои действия? Определенно, некоторые ученые, как и коррумпированные политики, отлично знали, что делали. Они занимались тем, для чего их наняли: получали результаты, которых хотели их работодатели, и утаивали информацию о тех результатах, о которых работодатели не хотели слышать, как поступали десятилетиями исследователи в табачных компаниях. Но, по крайней мере, защитники интересов граждан, контролирующие органы и независимые ученые, в конце концов, смогли забить тревогу и привлечь внимание к сомнительным исследованиям и результатам. Еще большую опасность для публики представляют самооправдания благонамеренных ученых и врачей, которые из-за своей потребности ослабить диссонанс, сами искренне верят в то, что они не подвержены влиянию финансирующих их исследования корпораций. Однако, подобно растениям, поворачивающимся к солнцу, они действуют в интересах своих спонсоров, не осознавая последствий.

Каким образом мы узнаем об этом? Один из способов — сравнить результаты исследований, которые финансируют независимые источники, с теми, которые финансируют корпорации из данной отрасли.

Два ученых проанализировали 161 исследование возможного риска для здоровья от четырех химических соединений, результаты которых были опубликованы за шестилетний период. Среди исследований, финансированных корпорациями, только в 14 % обнаружили вредные для здоровья эффекты, среди тех, которые финансировались из независимых источников, в 60 % обнаружили вредные эффекты [52].

Один ученый проанализировал более 100 контролируемых клинических испытаний, направленных на сравнение эффективности нового лекарства и уже использующихся лекарств. Среди исследований, в которых делался вывод, что лучше продолжать использовать традиционные лекарства, 13 % финансировались фармацевтическими компаниями, а 87 % — некоммерческими организациями [53].

Два датских исследователя проанализировали результаты 159 клинических испытаний, опубликованные с 1997 по 2001 гг. в журнале British Medical Journal. Этот журнал требует, чтобы авторы сообщали о потенциальном конфликте интересов. Таким образом, можно сравнить те исследования, авторы которых объявили о конфликте интересов, с теми, в которых конфликта интересов не было. Анализ показал, что «выводы были значимо более позитивными в пользу экспериментального препарата» (т. е., нового лекарства в сравнении со старыми) в тех случаях, когда исследования финансировались коммерческими организациями [54].

Если большинство ученых, которых финансируют коммерческие корпорации, не обманывают сознательно, что же вызывает такое расхождение результатов? Клинические испытания новых лекарств усложняются многими факторами, включая продолжительность лечения, серьезность заболевания пациентов, побочные эффекты, дозировку нового лекарства и разнообразие пациентов, подвергающихся лечению. Интерпретация результатов редко оказывается ясной и однозначной, вот почему все научные исследования нуждаются в воспроизведении и уточнении, а большинство результатов допускают различные интерпретации. Если вы — беспристрастный ученый, и исследования вашего нового лекарства дали неоднозначные и вызывающие беспокойство результаты, например, оно, возможно, повышает риск инфаркта или инсульта, вы можете сказать: «Это тревожно, давайте продолжим исследования. Повышенный риск осложнений — это случайность? Он вызван новым лекарством, или просто пациенты, испытывавшие препарат, оказались слишком уязвимыми?».

Однако если вы заинтересованы показать, что ваше новое лекарство — эффективно, что оно лучше, чем прежние лекарства, вам захочется отбросить свои опасения и трактовать сомнительную ситуацию в пользу компании. «Это ничего. Нет нужды продолжать исследования». «У этих пациентов болезнь зашла слишком далеко». «Давайте предполагать, что это безопасное лекарство, пока нет доказательств обратного». Именно так рассуждали ученые, исследования которых финансировала фармацевтическая компания Merck, тестировавшие многомиллиардный болеутоляющий препарат Виокс (Vioxx), пока его негативные эффекта не были доказаны независимыми учеными [55].

Вы также будете мотивированы искать только подтверждающие доказательства для вашей гипотезы и пожеланий ваших спонсоров. В 1998 г. команда ученых сообщила в уважаемом медицинском журнале Lancet, что они обнаружили позитивную корреляцию аутизма и детской вакцинации. Естественно, это исследование вызвало большую тревогу у родителей, многие из которых отказались делать прививки своим детям. Через шесть лет 10 из 13 ученых, участвовавших в этом исследовании, отозвали свои результаты и сообщили, что у ведущего автора этой публикации Эндрю Уэйкфилда был конфликт интересов, о котором он не сообщил журналу: он проводил исследование для юристов, представлявших интересы родителей больных аутизмом детей. Уэйкфилду заплатили более 800 000 $, чтобы он определил, были ли основания для судебного иска, и он ответил «да» юристам еще до публикации результатов. «Мы считаем, что вся эта информация была бы значимой для нас, когда мы принимали решение о том, обоснованы ли результаты статьи, и подходит ли она для публикации», — писал Ричард Хортон, редактор журнала Lancet [56].

Уэйкфилд, однако, не отозвал публикацию и не увидел в ней проблемы. «Конфликт интересов, — писал он в свое оправдание, — возникает, когда участие в одном проекте потенциально может повлиять или действительно влияет на объективно и беспристрастную оценку процесса выполнения или результата другого проекта. Мы не можем согласиться, что знание о том, что родители пострадавших детей после клинических исследований собирались подавать судебные иски, повлияло на содержание или тон нашей [ранее опубликованной] статьи… Мы подчеркиваем, что это была не научная статья, а клинический отчет» [57]. Ах, так это в итоге была не научная статья!

Конечно, нам неизвестны подлинные мотивы и мысли Эндрю Уэйкфилда об этом исследовании, но мы подозреваем, что он, как и Стэнли Берент, о котором рассказывалось в начале главы, убедил себя, что действовал честно, что выполнил работу хорошо и что на него не повлияли 800 000 $, выплаченных ему адвокатами. Однако в отличие от истинно независимых ученых, у него не было стимула для того, чтобы искать и замечать данные, которые не подтверждают корреляцию между прививками и развитием аутизма, но, напротив, была заинтересованность в том, чтобы игнорировать такие данные. В реальности пять масштабных исследований не обнаружили причинной зависимости между аутизмом и консервантом в вакцинах (этот консервант перестали использовать в 2001 г., однако вероятность развития аутизма после этого не снизилась). Эта корреляция случайная, и она объясняется тем, что аутизм обычно диагностируют у детей в том же возрасте, когда им делают прививки [58].

Дар, приносящий ответные дары

Врачи, как и ученые, хотят верить в то, что их честность не может подвергаться сомнению. Но каждый раз, когда врач принимает гонорар или другое вознаграждение за выполнение каких-то тестов и процедур, за то, что направил своих пациентов на клинические исследования или прописал им новое дорогое лекарство, которое и не лучше, и не безопаснее, чем прежнее, он выбирает между здоровьем пациента и собственным финансовым благосостоянием. Их «слепая зона» помогает им делать выбор в пользу собственных финансовых интересов, а потом оправдать его: «Если фармацевтическая компания дарит нам ручки, блокноты, календари, сувениры, угощает обедом или платит небольшую сумму за консультации, почему бы и нет? Нас не купить за побрякушки и пиццы». По данным опросов, врачи считают небольшие подарки более приемлемыми с этической точки зрения, чем крупные подарки. Американская медицинская ассоциация согласна с этим и одобряет подарки от представителей фармацевтических компаний, если стоимость одного подарка не превышает 100 $. Но, однако, есть данные, что на большинство врачей маленькие подарки влияют даже сильнее, чем крупные [59]. Фармацевтические компании знают об этом, и, возможно, это одна из причин роста их расходов на маркетинг, нацеленный на врачей, с 12,1 млрд. долларов в 1999 г. до 22 млрд. долларов в 2003 г. На такие деньги можно купить очень много безделушек.

Причина, по которой крупные фармацевтические компании так много тратят на мелкие подарки, хорошо известна маркетологам, лоббистам и социальным психологам: получение подарка вызывает неосознанное желание ответить взаимностью. Компания Fuller Brush, производитель средств личной гигиены и чистящих принадлежностей для дома, поняла этот принцип десятки лет тому назад, когда стала пионером использования приема «нога в дверь»: подарите домохозяйке щеточку — и она не захлопнет перед вами дверь. Если она не захлопнет перед вами дверь, то будет более склонна пригласить вас войти в свой дом, и, в конечном итоге, купит ваши дорогие щетки. Психолог Роберт Чалдини, много лет изучавший приемы влияния и убеждения, систематически наблюдал, как члены секты Хари Кришна собирают деньги в аэропортах [60]. Пока они прямо просили усталых пассажиров давать им деньги — это не работало, а, напротив, вызывало раздражение. Так что кришнаиты придумали более плодотворную идею: они подходили к намеченным пассажирам и давали им цветы или прикалывали цветы к их курткам и пиджакам. Если пассажиры отказывались от цветка и пытались его вернуть, кришнаиты его не брали и говорили: «Это наш подарок вам». Только после этого кришнаиты просили денежные пожертвования. На этот раз их просьба обычно принималась, потому что подаренный цветок вызывал у пассажиров ощущение, что они в долгу перед кришнаитами и чем-то им обязаны. Как же отблагодарить их за подарок? Пожертвовав им небольшую сумму… и, возможно, купив у них чудесно оформленное, но продаваемое по чересчур высокой цене издание «Бхагавад-гиты».

Осознавали ли пассажиры то, как потребность во взаимности влияет на их поведение? Абсолютно нет. Когда механизм взаимности начинает работать, за ним следуют самооправдания: «Я всегда хотел купить „Бхагавад-гиту“ и узнать, что она собой представляет». Влияние подаренного цветка не осознается. «Это просто цветок», — говорит пассажир. «Это всего лишь пицца», — говорит врач-стажер. «Это всего лишь небольшое финансовое пожертвование, которое нам необходимо, чтобы провести этот образовательный симпозиум», — говорит врач. Но влияние цветка-подарка и его аналогов — это одна из причин, по которой количество контактов врачей с представителями фармацевтических компаний положительно коррелирует со стоимостью лекарств, прописанных впоследствии этими врачами. «Этот представитель компании очень убедительно говорил о новом лекарстве, я должен его попробовать, моим пациентам оно поможет», — как только вы приняли подарок, каким бы незначительным он ни был, процесс запускается. У вас возникнет побуждение дать что-то взамен, даже если поначалу это будет только ваше внимание, готовность выслушать, симпатия по отношению к тому, от кого вы получили подарок. В итоге вы будете более склонны прописать это лекарство, принять судебное решение в пользу дарителя, отдать ему на выборах ваш голос. Ваше поведение изменяется, но благодаря «слепым зонам» и самооправданиям ваши представления о собственной интеллектуальной и профессиональной честности не меняются.

Карл Эллиот, специалист по биологической этике и философ, который раньше был врачом, много писал о том, как небольшие подарки заманивают в ловушку их получателей. Его брат Хэл, психиатр, рассказал ему, как вошел в круг лекторов, представляющих крупную фармацевтическую компанию. Сначала они попросили его прочитать в одной соседской общине лекцию о депрессии. Почему бы и нет, подумал он, это будет полезно для общества. Потом они попросили его выступить на ту же тему в госпитале. Затем они стали давать ему рекомендации по поводу содержания его выступления, побуждая его говорить не о депрессии, а об антидепрессантах. Потом они сказали, что могут его включить в национальный комитет лекторов, «где уже настоящие деньги». Через некоторое время они попросили его читать лекцию о своем новом антидепрессанте. Вспоминая об этом, Хэл говорил своему брату:

«Это похоже на ситуацию, когда вы — женщина и ваш босс на вечеринке говорит вам: „Послушай, окажи мне услугу, будь милой и любезной вон с тем парнем“. И ты видишь, что парень симпатичный, а ты свободна, и отвечаешь: „Почему бы и нет? Я могу это сделать“. Вскоре вы оказываетесь на пути в Таиланд в грузовом отсеке самолета без опознавательных знаков, и, прилетев в Бангкок, окажетесь в борделе. И вы говорите: „Ай, это совсем не то, на что я соглашалась“. Но вам следует спросить себя: „А когда я сделала первый шаг к проституции? Не на той ли вечеринке?“»[61].

Сегодня даже специалисты по этике попадают в ловушку: этих «сторожевых псов морали» приручили лисы, которых они обучались ловить. Фармацевтическая и биотехнологическая отрасли предлагают плату за консультации, контракты и гонорары биоэтикам, тем самым людям, которые пишут, в числе прочего, об опасностях конфликта интересов между профессиональным долгом и материальными интересами у врачей. Карл Эллиот описал, как его коллеги оправдывают то, что берут деньги. «Защитники корпоративных консультаций часто негодуют по поводу предположения, что, принимая деньги от отрасли, они ставят под сомнение свою непредвзятость или что их моральные суждения утрачивают объективность», — пишет он.

«Объективность — это миф, — сказала мне биоэтик Эван Деренцо, приводя аргументы из феминистской философии в поддержку своей точки зрения. — Я не думаю, что среди живых есть кто-то, абсолютно не заинтересованный в том, какие результаты принесут его действия». Это весьма изобретательное самооправдание, которое поможет вам избавиться от диссонанса: «Раз уж настоящей объективности все равно не бывает, я могу принять плату за консультацию».

Томас Дональдсон, директор программ по этике в школе бизнеса Уортон (Wharton), оправдывал эту практику, сравнивая консультантов с независимыми бухгалтерскими фирмами, которые компания может нанять для аудита своих финансов. Почему бы не провести аудит их этических принципов? Эта попытка самооправдания также привлекла внимание Карла Эллиота. «Этический анализ совсем не похож на финансовый аудит», — говорит он. Злоупотребления бухгалтера можно обнаружить и проверить, но как вы обнаружите злоупотребления консультанта по этике? Эллиот продолжает: «Как вы определите разницу между консультантом по этике, изменившим свое мнение по вполне легитимным причинам, и консультантом, сделавшим это из-за денег? Как вы отличите консультанта, нанятого за его честность, и того, кого наняли, потому что он поддерживает план действий компании?» [62]. Все же, усмехается Эллиот, мы, возможно, должны быть благодарны Совету по этическим и правовым вопросам Американской медицинской ассоциации (АМА), выступившему с инициативой образовательной программы для врачей, посвященной этическим проблемам, связанным с принятием подарков от фармацевтической отрасли. Эта инициатива получила финансовую поддержку от ряда фармацевтических компаний: Eli Lilly and Company; GlaxoSmithKline, Inc.; Pfizer, Inc.; U. S. Pharmaceutical Croup; AstraZeneca Pharmaceuticals; Bayer Corporation; Procter amp; Gamble и Wyeth-Ayerst Pharmaceutical, предоставивших подарки для врачей общей стоимостью в 590 000 $.

Мозговой сбой

«Эл Кампанис был очень приятным, даже добрым и все же человеком с изъяном, допустившим одну колоссальную ошибку за тот 81 год, который он прожил на Земле — ошибку, которая навсегда будет связана с его образом».

спортивный журналист Майк Литтвин по случаю смерти Кампаниса, 1998 г.

Телевизионная вечерняя информационная программа Nightline 6 апреля 1987 г. посвятила весь выпуск сорокалетию дебюта Джеки Робинсона в высшей бейсбольной лиге. Тед Коппел интервьюировал Эла Кампаниса, главного менеджера бейсбольной команды Dodgers из Лос-Анджелеса, который был связан с этой командой с 1943 г. и был одноклубником Робинсона в команде Royals из Монреаля в 1946 г. В том году он ударил по лицу белого игрока, оскорбившего Робинсона, и потом выступал за доступ темнокожих игроков в высшую бейсбольную лигу. Но потом, беседуя с Коппелом, Кампанис поставил свой мозг на «автопилот». Коппел спросил Кампаниса как старого друга Джеки Робинсона, почему в бейсболе не было темнокожих менеджеров, главных менеджеров или владельцев команд. Кампанис сначала отвечал уклончиво: вы сначала должны заслужить репутацию, работая в низших лигах, а это плохо оплачивается, но Коппел был настойчив.

Коппел: Да, но в глубине души… вы знаете, что тут много вранья. Я имею в виду, что есть много темнокожих игроков, много великих темнокожих бейсболистов, которые бы очень хотели занимать должности менеджеров, и, о чем я вас на самом деле прошу — раскройте эту проблему. Просто скажите мне, почему, как вы думаете, так получается? В бейсболе и сегодня много предвзятости?

Кампанис: Нет, я не думаю, что это предвзятость. Я на самом деле думаю, что им не хватает некоторых необходимых качеств, чтобы быть менеджером, или, возможно, главным менеджером.

Коппел: Вы действительно в это верите?

Кампанис: Ну, я не скажу о них всех, но им, определенно, чего-то не хватает. Сколько среди них куотербеков (разыгрывающих в американском футболе — примеч. пер.)? Скольких вы знаете темнокожих питчеров (подающих в бейсболе — примеч. пер.)?

Через два дня после этого интервью и взрыва негодования публики, вызванного им, бейсбольный клуб Dodgers уволил Кампаниса. Через год он заявил, что был «измотан» во время интервью и не был самим собой.

Кем же был настоящий Эл Кампанис? Расистом или невинной жертвой «политкорректности»? Ни тем, ни другим. Это был человек, любивший и уважавший тех темнокожих игроков, которых лично знал, вставший на защиту Джеки Робинсона, когда подобное поведение не было модным и ожидаемым, но у него была «слепая зона»: Кампанис полагал, что темнокожие могут быть великими игроками, но они недостаточно умны для роли менеджеров. Он искренне признался Коппелу, что не понимает, что плохого в таких взглядах: «Я не считаю, что это предубежденность», — сказал он. Кампанис не лгал и не лукавил. Но, поскольку он был главным менеджером, то от него зависело, назначать ли менеджерами темнокожих людей, и его «слепая зона» приводила к тому, что он даже не задумывался о подобной возможности.

Подобно тому, как мы замечаем лицемерие у других людей, но не у себя, подобно нашей убежденности, что деньги могут влиять на других людей, но не на нас, мы обнаруживаем предубеждения у других, но свои собственные — не замечаем. Благодаря «слепым зонам», защищающим нашу самооценку, мы полагаем, что у нас нет предвзятости, т. е. иррациональных или злых чувств по отношению ко всем членам другой группы. Поскольку мы не иррациональны и не злы, любые наши негативные чувства по отношению к другой группе — оправданы, наши антипатии — рациональны и обоснованы. Это с их предубежденностью нам нужно как-то справиться. Подобно хасидам, стучащим в дверь «для непредубежденных» в Музее толерантности, мы слепы по отношению к нашей собственной предубежденности.

Предубежденность появляется из-за склонности человеческого ума воспринимать и обрабатывать информацию при помощи категорий. «Категории» — это более приятное и нейтральное слово, чем «стереотипы», но это одно и то же. Когнитивные психологи рассматривают стереотипы как механизмы для экономии энергии, позволяющие нам принимать эффективные решения на основе нашего прошлого опыта, помогающие быстро перерабатывать новую и вспоминать ранее полученную информацию, понимать реальные различия между группами и предсказывать, часто довольно точно, как другие будут поступать или что они думают [63]. Мы мудро полагаемся на стереотипы и быстрый доступ к информации, который они нам предоставляют, чтобы избежать опасности, познакомиться с теми, кто может стать нашими друзьями, выбрать учебное заведение или работу или понять, что именно этот человек в переполненной людьми комнате станет любовью всей нашей жизни.

Это позитивные аспекты стереотипов. Негативные же аспекты связаны с тем, что мы преуменьшаем различия между объектами внутри категории и преувеличиваем различия между категориями. Жители «красных» штатов, где большинство голосует за республиканцев, и «синих» штатов, где большинство голосует за демократов, часто относят друг друга к разным, непересекающимся категориям, но многие жители консервативного штата Канзас хотят, чтобы в школах преподавали теорию эволюции Дарвина, хотя она исключена из обязательной школьной программы, а многие жители либерального штата Калифорния не одобряют принятый в этом штате закон, одобряющий однополые браки. Все мы признаем вариации внутри нашего пола, партии, национальности или страны, но мы склонны смело обобщать на основе всего нескольких контактов с представителями других категорий и зачислять их всех в единую категорию «они». Эта привычка формируется у нас очень рано. Социальный психолог Мэрилин Бруэр, много лет изучавшая природу стереотипов, рассказывает, что однажды ее дочка, вернувшись из детского сада, пожаловалась, что «все мальчики — плаксы» [64]. Девочка сделала такой вывод, увидев, как плакали два мальчика, которые первый раз пришли в детский сад. Бруэр, всегда остающаяся ученой, спросила дочку, разве она никогда не видела плачущих маленьких девочек? «О да, — ответила дочка. — Но только некоторые девочки плачут. Я ведь не плачу».

Маленькая дочка уже разделяла мир, как все мы делаем, на «нас» и «их». Мы — это самая важная социальная категория в системе организации работы мозга. Даже коллективные местоимения, такие как «мы» и «они» — это мощные эмоциональные сигналы. В одном эксперименте, участники которого верили, что будут проверяться их вербальные (речевые) навыки, бессмысленные слоги, такие как ксех, йоф, лаж или вух, случайным образом объединялись в пары или со словами, обозначающими нашу «внутреннюю» группу («нас», «мы» или «наше»), «внешнюю» группу («их», «они», «им») или, для контроля, с другими местоимениями (такими как «он», «ее» или «ваше»). Потом все должны были оценить, насколько приятным был каждый из бессмысленных слогов. Вас может удивить, с какой стати у человека может появиться эмоциональное отношение к таким бессмысленным словам как йоф, или почему вух нравится больше, чем лаж. Тем не менее, участникам эксперимента больше нравились именно те бессмысленные слоги, которые появлялись в паре с местоимениями, относящимися к «своей группе» [65]. Никто из них не догадался, почему так происходит, и не понял, что на привлекательность слога влияло местоимение, с которым его ассоциировали.

Как только люди создали категорию «мы», они начали воспринимать всех, к ней не относящихся, как не-нас. Конкретное содержание категории «мы» может меняться мгновенно: это мы, деликатные люди со Среднего Запада, а не вы, вульгарные люди с побережья, это мы, счастливые владельцы автомобиля Toyota Prius с гибридным экологичным двигателем, а не вы, бездумные транжиры бензина, это мы, болельщики бейсбольной команды Boston Red Sox, а не вы, болельщики Los Angeles Angels (или двух любых других бейсбольных команд). Принадлежность к категории «мы» можно за одну минуту создать в лаборатории, как показал Генри Тайфел с коллегами в классическом эксперименте с британскими школьниками [66]. Тайфел сначала показывал этим мальчикам слайды с разным количеством точек, а потом просил высказать догадку о количестве точек на слайде. Он в случайном порядке говорил некоторым мальчикам, что они преувеличивали количество точек, а другим — что они его преуменьшали, а потом просил всех их выполнять другое задание. На этой стадии эксперимента они могли присуждать очки другим мальчикам, которых характеризовали как «преувеличивающих» или «преуменьшающих». Хотя каждый из мальчиков работал в отдельной кабинке и не видел других участников эксперимента, почти все они присуждали больше очков тем, кто, как они думали, относился к «их» категории. Когда они выходили из комнаты, другие мальчики спрашивали: «Кто ты?». Представители той же категории реагировали на ответ приветственными криками, а те, кого отнесли к другой категории — неодобрительным свистом.

Очевидно, некоторые категории важнее для нашей самоидентификации, чем тип автомобиля, на котором мы ездим или количество точек на слайде. Это, например, наш пол, сексуальная ориентация, религия, политические предпочтения, национальность, гражданство. Без ощущения принадлежности к группам, придающим смысл нашей жизни, помогающим нашей самоидентификации и определению жизненных целей, у нас бы возникло неприятное ощущение, что мы — песчинки, дрейфующие в неизвестном направлении во вселенной. Поэтому мы делаем все возможное, чтобы сохранять эти связи. Эволюционные психологи утверждают, что этноцентризм — убежденность в том, что наша культура, нация или религия превосходят другие, помогает выживать, укрепляя наши связи с нашими первичными социальными группами и повышая нашу готовность работать для этих групп, сражаться за них, а иногда — и умирать. Когда все идет хорошо, люди относятся вполне толерантно к другим культурам и религиям — они даже относятся терпимо к противоположному полу! Но, если они обозлены, встревожены или ощущают угрозу, их типичная реакция — активация их «Слепых зон». Мы — люди интеллектуальные и способные к глубоким чувствам, а они — тупые, они — плаксы, они не понимают значения любви, стыда, горя или раскаяния [67].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.