Глава 7. Раны, разрывы и войны

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7. Раны, разрывы и войны

«Высокомерны, полны гнева оба;

Быстрей огня и глуше волны их злоба».

— Уильям шекспир, «Ричард II»

Спустя год после того, как Джим признался в том что он изменял Дайан, он понял, что та все еще в гневе. Каждый разговор заканчивался упоминанием его измены. Она пристально смотрела на него, и когда их взгляды встречались, он видел в ее глазах подозрение и боль. Неужели она не может попять, что он просто совершил небольшую ошибку? Он уж точно не был первым в мире: человеком, допустившем подобную ошибку. Он оказался достаточно честным, чтобы признаться в измене, и достаточно сильным, чтобы прекратить интрижку на стороне. Он извинился перед Дайан и тысячи раз сказал ей, что любит ее, и хочет, чтобы их брак сохранился. Неужели она не может этого понять? Неужели так сложно сфокусироваться на всех хороших вещах, которые есть в их браке, и забыть об этой проблеме из прошлого?

Дайан сочла такое отношение Джима к проблеме просто невероятным. Похоже, он ожидал, что его похвалят за то, что он признался в измене и прекратил те отношения, и не станут упрекать за то, что он когда-то их начал. Неужели он не может этого понять? Неужели он не может сконцентрироваться на ее боли и страданиях и прекратить себя оправдывать? Кстати, он никогда и не извинялся. Да, он сказал, что сожалеет, но это звучало жалко. Почему он не мог попросить прощения искренне, от всего сердца? Ей не нужно было, чтобы он занимался самобичеванием, она просто хотела, чтобы он понял, что она теперь чувствует, и загладил свою вину.

Но Джим пришел к выводу, что ему будет очень сложно загладить свою вину из-за гнева Дайан, который провоцировал его на ответные меры. Он слышал в ее гневе: «Ты совершил ужасное преступление и „Тебя и человеком-то назвать нельзя после того, что ты сделал“. Конечно же, он сильно сожалел, что ранил ее чувства, конечно же, он готов был на все, лишь бы ей стало лучше, ко он не считал свой Поступок бесчеловечным или ужасным преступлением и не готов был униженно и постоянно просить прощения, чего она, похоже, от него ожидала. Так что вместо этого он начал убеждать ее в том, что те отношения были несерьезными, а другая женщина для него ничего не значила. Дайан, однако, интерпретировала подобные усилия Джима объяснить ей свою измену как его попытку принизить значимость ее чувств. Она слышала в его словах: „Ты не должна расстраиваться, я не сделал ничего плохого“. Его оправдания только злили Дайан а из-за ее гневной реакции ему было еще сложнее сочувствовать ей и проявить участие к ее страданиям [220].

* * *

В 2005 г. американцы зачарованно следили за последней битвой в ужасной семейной войне вокруг жизни и смерти Терри Шиаво [‡‡‡]. Эту битву вели родители Терри, Роберт и Мэри Шиндлеры, с ее мужем, Майклом Шиаво, за жизнь своей дочери, или за то, во что ее жизнь превратилась. „Сейчас, когда ее родители и муж находятся в таких отношениях друг с другом, даже не верится, что когда-то они жили в одном доме, были объединены одной целью“, — написал один журналист. Конечно, люди, которые изучают самооправдания, вполне могут поверить в такие перемены в их отношениях. Когда Терри и Майкл поженились, они и родители находились на вершине пирамиды. Майкл звал родителей жены мамой и папой. Вначале, в тяжелые времена, Шиндлеры давали молодой паре деньги на оплату жилья. Когда в 1990 г. Терри впала в кому, Шиндлеры переехали к своей дочери и ее мужу, чтобы вместе заботиться о ней. Это продолжалось три года. Но через три года возникла та причина, по которой люди так часто ссорятся — деньги. В 1993 г. Майкл Шиаво выиграл дело против одного из врачей Терри, ему присудили 750 000 $ на содержание жены и 300 000 $ за потерю ее дееспособности. Через месяц Майкл и родители его жены начали ссориться из-за этих денег. Майкл Шиаво говорил, что это началось после того, как отец Терри, Роберт, спросил, сколько он получит из тех денег, что были выплачены в результате судебного решения. Шиндлеры же заявляли, что основной конфликт разворачивался в связи с тем, как распорядиться деньгами, на какой метод лечения их потратить: родители Терри ратовали за интенсивную экспериментальную терапию, Майкл же выступал за базовые процедуры.

Судебное решение о выплате денег было первым толчком, заставившим родителей женщины и ее мужа принимать решение о том, как потратить деньги и кто их заслуживает, поскольку по закону каждая из сторон имела право принимать решение о жизни и смерти Терри. Майкл Шиаво вскоре запретил родителям его жены доступ к ее медицинским данным, они же пытались какое-то время лишить его статуса опекуна Терри. Майкла оскорбило то, что он воспринимал как грубую попытку своего тестя потребовать часть присужденных судом денег, в свою очередь, родители Терри были оскорблены тем, что им представлялось эгоистичными попытками Майкла избавиться от жены в корыстных целях [221]. К тому времени, как страна наблюдала за их последним яростным противостоянием, разжигавшимся СМИ и решившими нажить на этом политический капитал политиками, их взаимно непримиримые позиции выглядели абсолютно иррациональными, но они были непреклонны.

* * *

В январе 1979 г. в Иране начались массовые протесты против шаха Мухаммеда Реза Пехлеви, который бежал в Египет, а через две недели страна приветствовала своего нового лидера — возвратившегося в Иран исламского фундаменталиста, аятоллу Рухоллу Хомейни, которого десятью годами ранее шах отправил в изгнание. В октябре администрация президента Картера неохотно разрешила шаху ненадолго приехать в Соединенные Штаты для лечения рака. Хомейни, осуждая американское правительство, назвал его „большим дьяволом“, призвав иранцев к акциям протеста против Соединенных Штатов и Израиля, „врагов ислама“. Тысячи иранцев ответили на его призыв, выйдя па акцию протеста у посольства США в Тегеране. 4 ноября несколько сотен иранских студентов захватили главное здание посольства, взяв большинство находившихся там американцев в заложники, 52 из которых оставались заложниками последующие 444 дня. Студенты настаивали на возвращении шаха в Иран. Их целью было провести суд над шахом и вернуть украденные им, как они утверждали, У иранцев миллиарды. Этот кризис можно назвать 9-м сентября того времени. Согласно одному из историков, он был освещен в прессе лучше, чем любое другое событие, после окончания Второй мировой войны. Тед Коппел, в своем вечернем шоу „Американцы, ставшие заложниками“ (America Held Hostage), каждый день рассказывал американцам новые подробности кризиса. Шоу оказалось настолько популярным, что было продолжено даже после окончания конфликта но уже под названием „Вечерняя строка“ (Nightline). Американцы внимательно следили за событиями, действия и требования иранцев вызывали у них гнев. Ведь иранцы были злы на шаха, так за что же они переносили ненависть и на американцев?

* * *

До сих пор мы говорили о ситуациях, наличие ошибок в которых было неоспоримо. Это искажения воспоминаний, неверные убеждения, неправильные действия терапевтов. Теперь же мы перейдем к менее определенным ситуациям: предательствам, разрывам, жестоким разногласиям и конфликтам. Наши примеры будут варьировать от простых семейных ссор до полномасштабных крестовых походов, от обычной жестокости до систематических пыток, от проступков супругов до эскалации войны. Эти конфликты между друзьями, родственниками и странами могут сильно отличаться причинами и формами, однако все они „оплетены“ прочными нитями самооправдания. Когда мы будем распутывать эти нити, то учтем сложный характер плетения „тканей“ и не станем подразумевать, будто все „одеяния“ — одинаковы.

Иногда, как в случае Джима и Дайан, обе стороны согласны в том, кто был виноват; Джим не старался отрицать свою вину, утверждая, например, что это Дайан вынудила его завести себе подругу на стороне, так как была плохой женой. И иногда вполне очевидно, кто виноват, даже если виновный усердно старается оправдываться. Рабы не виноваты в своем рабстве, дети не провоцируют педофилов, женщины не просят, чтобы их насиловали, а евреи не устраивали сами себе холокост.

Хотя мы начнем с более общей проблемы: есть множество ситуаций, в которых непонятно, кто виноват, „кто все это начал“, и даже когда это началось. В каждой семье найдутся свои рассказы об оскорблениях, непростительных инцидентах и нанесенных ранах и бесконечных распрях: „Она не пришла на мою свадьбу и даже не подарила подарок“. „Он украл мое наследство“. „Когда мой отец был болен, мой брат исчез, и мне одному пришлось заботиться о папе“. В конфликте никто не собирается признаваться в том, что он соврал, украл или сжульничал без всякого повода: ведь только плохой человек станет делать это, и только бессердечный отпрыск покинет своих нуждающихся в его помощи родителей. Таким образом, каждая сторона оправдывает свою позицию, утверждая, что во всем виновата другая. Каждый просто реагирует на обиду или провокацию так же, как сделал бы любой разумный, нравственный человек. „Да, конечно я не пришла на твою свадьбу, а где была ты, когда у меня случился такой болезненный развод?“. „Конечно, я взял немного денег и вещей из дома наших родителей, но я не крал их — ты сам все это начал, когда 40 лет назад отправился учиться в колледж вместо меня“. „Отец всегда любил тебя больше, чем меня, он всегда слишком придирался ко мне, так что ты и должен о нем заботиться“.

В большинстве конфликтов каждая сторона обвиняет другую в заведомой эгоистичности, непреклонности, грубости и агрессивности, но дело не в этих личностных чертах, а в потребности в самооправдании. По всей видимости, Шиндлеры и Майкл Шиаво по своему характеру вовсе не являются упрямыми или неразумными людьми. Скорее, их упрямое и иррациональное поведение стало результатом 12 лет тяжелых решений (бороться или сдаться; сопротивляться или пойти на компромисс), последующих самооправданий и прочих действий, направленных на уменьшение диссонанса и амбивалентности. И чем дольше они были заложниками своего выбора, тем сложнее им было найти обратный путь. Чтобы оправдать свое первоначальное, естественное и понятное решение поддерживать жизнь своей дочери, родители Терри должны были оправдывать и свои последующие решения сохранять ее жизнь любой ценой, чего бы это ни стоило. Они не могли принять того, что ее мозг мертв, и оправдывали себя, обвиняя мужа Терри в самоуправстве, супружеской измене и, возможно, даже в желании убить свою жену, так как она была для Майкла тяжким бременем. Для оправдания своего вполне понятного решения позволить своей жене умереть, Майкл также встал на путь самооправдания, который не дал ему возможности отступить. Для самооправдания он обвинил родителей Терри в манипуляциях СМИ Для того, чтобы он не мог выполнить просьбу Терри избавить ее от такого жалкого существования. Шиндлеры злились на Майкла Шиаво, так как он отказывался слушать их и с уважением относиться к их религиозным взглядам. Майкл же был разгневан на Шиндлеров за то что они сделали их проблему предметом судебного разбирательства и достоянием общественности. Каждая сторона считала поведение другой оскорбительным, каждая считала, что ее предали. Кто же начал последний спор о контроле над жизнью и смертью Терри? Каждый обвинял в этом другую сторону. Почему ситуация стала трудноразрешимой? Ответ: самооправдания.

Когда иранские студенты взяли американцев из посольства в Тегеране в заложники в 1979 г., для американцев это выглядело бессмысленным актом агрессии, неожиданным и беспричинным как „гром среди ясного неба“. Они считали, что подверглись неспровоцированному нападению со стороны группы „этих сумасшедших иранцев“. Но для иранцев все начали США, так как разведка Соединенных Штатов способствовала перевороту 1953 г., в результате которого был свергнут их харизматичный, демократически избранный лидер Мохаммед Моссадык, на место которого американцы посадили шаха. В течение следующих десяти лет росло недовольство иранцев шахом, который, как они считали, накопил несметные богатства и проводил прозападную политику, находясь под влиянием Соединенных Штатов. В 1963 г. шах подавил восстание исламских фундаменталистов и выслал из страны его популярного лидера аятоллу Хомейни. С ростом активности оппозиции шах разрешил своей тайной полиции САВАК проводить репрессии против диссидентов, что только подлило масла в огонь.

В какой момент начался кризис, кульминацией которого стал захват заложников? Когда США поддержали свержение Моссадыка? Когда США начали снабжать шаха оружием? Когда они закрывали глаза на жестокие действия САВАК? Когда США приняли решение впустить в свою страну шаха для лечения? Может быть, все началось, когда шах изгнал Хомейни, или когда аятолла после своего триумфального возвращения понял, что может укрепить свою власть за счет недовольства иранцев Соединенными Штатами? Или когда иранские студенты поддались на призывы Хомейни и провели демонстрацию у посольства США? Большинство иранцев выбирают ответ, оправдывающий их ненависть к Америке, а большинство американцев выбирают ответ, оправдывающий их ненависть к Ирану. Каждая сторона считает себя пострадавшей и имеющей право на месть. Кто виноват в захвате заложников? Каждая сторона обвиняет в этом другую. Почему ситуация стала трудноразрешимой? Из-за самооправданий.

Из всех историй, придуманных людьми для оправдания своей жизни, любви и потерь, те, которые они изобретают для того, чтобы объяснить, кто был инициатором вреда или несправедливости, а кто оказался их жертвой — наиболее убедительны для них и влекут за собой наиболее серьезные последствия. В этих случаях самооправдания важнее, чем то, кто именно был антагонистом (любовники, родители и дети, друзья, соседи, страны), и то, что было предметом конфликта (неверность, семейное наследство, раздел собственности, обманутое доверие или военное столкновение). Мы все порой совершали что-то, что злило других, но все мы так же порой сами злились, если другие делали нечто подобное по отношению к нам. Каждый из нас умышленно или ненамеренно причинял боль другому человеку, после чего он, возможно, будет всю жизнь считать нас злодеем, предателем и негодяем. Каждый когда-либо чувствовал острую боль, оказавшись жертвой несправедливости, получив рану, которая, возможно, полностью никогда не заживет. Особенность самооправданий состоит в том, что вы можете мгновенно менять роль на противоположную и при этом полностью забывать все, что мы узнали в предыдущей роли, переходя к противоположной роли. То, что мы побывали в роли жертвы несправедливости, не значит, что мы реже будем поступать несправедливо по отношению к другим или будем больше сочувствовать жертве. Создается впечатление, будто между этими двумя видами опыта существует нерушимая стена, которая не дает нам заглянуть на другую сторону.

Одна из причин существования этой стены заключается в том, что собственную боль мы всегда ощущаем острее, чем боль, которую мы причиняем другим людям, даже если на самом деле интенсивность боли одинакова. Старый анекдот о том, что когда кто-то другой ломает ногу — это пустяк, а когда вы сами ломаете ноготь — это катастрофа, точно описывает то, как работает наша нервная система. Английские невропатологи провели эксперимент „око-за-око“. Объединенные в пары участники эксперимента управляли механизмом, сдавливавшим палец партнера. Их инструктировали давить на палец партнера с той же силой, с которой он только что надавил на их палец. Они не смогли делать это справедливо, хотя и пытались. Каждый раз, когда человеку сдавливали палец, он давил в ответ на палец партнера еще сильнее, думая, что именно с такой силой боль только что причинили ему. Исследователи пришли к выводу, что эскалация боли является естественной нервной реакцией [222]. Это объясняет ситуацию, в которой два мальчишки, сначала в шутку боксирующие друг с другом, могут в результате подраться всерьез или почему две страны могут так легко втянуться в водоворот мести: „Они не выбивают глаз за глаз, они еще и зуб забирают в придачу. Нам нужно поквитаться — давайте оторвем им ногу“. Каждая сторона оправдывает свои действия тем, что просто пытается сравнять счет.

Социальный психолог Рой Баумейстер и его коллеги показали, насколько незаметно самооправдание работает, когда нам нужно свести к минимуму внутренний дискомфорт, который мы можем испытывать, причиняя вред другим, или, напротив, максимально усилить ощущение нашей собственной правоты, когда мы сами оказались жертвой [223]. Они опросили 63 человека, попросив их поведать „историю жертвы“ из своей жизни, т. е., рассказать такую ситуацию, когда кто-то их обидел, а также „историю преступника“, когда они сами оказались обидчиками. Они не использовали термин „преступник“ в юридическом смысле, подразумевающим людей, действительно виновных в каком-то преступлении и проступке. Они имели в виду причинение вреда и оскорбление другого человека, поэтому далее и мы будем использовать термин „обидчик“.

В обоих вариантах люди представляли знакомый перечень: разбитые надежды и невыполненные обещания, нарушенные правила и обязательства или обманутые ожидания, измена супруга или любимого человека, выданные тайны, несправедливое обращение, ложь и конфликты, связанные с деньгами и имуществом. Обратите внимание, что это не было исследованием того, что „он сказал“ или „она сказала“, которое обычно используют брачные консультанты и посредники, когда они описывают ситуацию — в этом исследовании каждый из его участников рассказывал о своем опыте и на той, и на другой стороне.

Исследователи объясняют, что ценность данного метода в том, что: „Он исключает объяснения, трактующие обидчиков и жертв как два разных типа людей. Наши исследования показывают, как обычные люди определяют для себя ситуации жертвы или обидчика, т. е., как они конструируют нарративы (рассказы, повествования), чтобы осмыслить свой опыт в обеих этих ролях“. Опять же, тут не имеют значения личностные различия. Милые и добрые люди с такой же вероятностью могут оказаться или жертвами, или обидчиками, как и раздражительные, и использовать самооправдания, соответствующие каждой из этих ролей.

Когда мы конструируем нарративы, „имеющие смысл“ для нас, мы, однако, не объективны, а предвзяты, трактуя события „в свою сторону“. Обидчики стремятся уменьшить свою моральную ответственность, а жертвы будут стараться максимизировать свою моральную безупречность. В зависимости от того, с какой стороны „стены“ мы находимся, мы будем систематически искажать наши воспоминания и рассказы о событиях так, чтобы добиться максимального консонанса, соответствия того, что произошло, тому, какими мы себя видим. Определив эти систематические искажения, исследователи показали, как оппоненты ошибочно понимают действия друг друга.

В своих историях обидчики используют различные способы уменьшения внутреннего диссонанса, вызванного осознанием того, что они что-то сделали не так. Во-первых, обычно, они утверждают, что вообще все сделали правильно: „Я обманывала его для того, чтобы защитить свои чувства“. „Да, я забрала у своей сестры браслет, но он вообще-то сначала был моим“. Лишь несколько обидчиков признали свое поведение аморальным, причиняющим боль или злым. Большинство же сочло свое поведение оправданным, а некоторые, как мягко заметили исследователи, „довольно сильно на этом настаивали“. Большинство обидчиков сообщили, по крайней мере, в ретроспективе, что их действия были разумными, возможно, заслуживающими сожаления, но уместными, учитывая обстоятельства.

Второй тактикой было признать, что поступок был неправильным, но найти для него оправдание или объявить его малозначимым. „Я знаю, что мне не следовало заводить эту „интрижку на одну ночь“, но, учитывая все, что происходит, разве это кому-то нанесло ущерб?“. „Возможно, это был плохой поступок, взять мамин бриллиантовый браслет, когда она болела, но она все равно хотела мне его отдать. Кроме того, мои сестры получили намного больше, чем я“. Более двух третей обидчиков утверждали, что у них были смягчающие внешние обстоятельства для того, что они сделали: „В детстве меня самого обижали“; „У меня в последнее время был сильный стресс“, но жертва не соглашались с подобными объяснениями обидчиков. Почти половина обидчиков заявила, что они „ничего не могли поделать“, что они просто действовали импульсивно или бездумно. Другие перекладывали с себя ответственность, утверждая, что жертва спровоцировала их или несет частичную ответственность за случившееся.

Третья тактика, применявшаяся обидчиками, когда они не могли отрицать или преуменьшать свою ответственность, было признать, что они причинили вред или боль, а потом как можно быстрее забыть об атом эпизоде. Независимо от того, признавали обидчики свою вину, или нет, большинство из них стремилось избавиться от диссонантного чувства вины и изолировать неприятное событие, оставить его в прошлом. Они были склонны гораздо чаще, чем жертвы, описывать эпизод как отдельный инцидент, который уже остался позади и не вызвал никаких долгосрочных негативных последствий, и уж точно не имеет никакого отношения к настоящему. Многие даже рассказывали истории со счастливым концом, которые создавали обнадеживающие впечатление, что все уже завершено, мол, „все теперь отлично, это не повредило нашим взаимоотношениям; действительно, сейчас мы хорошие друзья“.

У жертв, в свою очередь, было другое отношение к оправданиям обидчиков, которое можно обобщить так: „Неужели? Никакого вреда? Хорошие друзья? Расскажите это своей бабушке“. Обидчики мотивированы как можно быстрее оставить эпизод в прошлом и завершить его, но жертвы долго его помнят — событие, представляющееся тривиальным и канувшим в забвение для первых, может всю жизнь вызывать гнев или боль у вторых. Только в одной из 63 историй о жертвах признавалось, что у обидчика были основания так поступить, и никто не соглашался с тем, что обидчики „ничего не могли поделать“. Соответственно, большинство жертв сообщает о длительных негативных последствиях размолвки или ссоры. Более половины респондентов сказали, что это нанесло ущерб взаимоотношениям. Они сообщили о сохранившихся враждебности, утрате доверия, оставшихся негативных чувствах или даже об окончании прежней дружбы, о чем они, очевидно, обидчику не сообщили.

Более того, если обидчики думали, что их поступок в то время имел смысл, многие жертвы сказали, что они так и не смогли понять намерений обидчиков, даже спустя долгое время после события. „Почему он так поступил?“. „О чем она думала?“. Непонимание мотивов обидчика — это центральный аспект индивидуальности жертвы и истории жертвы. „Он не просто сделал ужасную вещь — он даже не понял, как это было ужасно!“. „Почему она не может признать, как жестоко обращалась со мной?“.

Одна из причин, по которым „он не может понять“, а она „не может признать“, заключается в том, что обидчики заняты оправданием того, что они сделали, но вторая причина в том, что они на самом деле не знают, что чувствует жертва. Многие жертвы первоначально подавляют свой гнев, залечивая свои раны и размышляя о том, что делать. Они месяцами, а иногда годами переживают свою боль и обиды. Один наш знакомый мужчина рассказал, как после 18 лет их совместной жизни его жена „ни с того, ни с сего за завтраком“ заявила, что хочет развестись. „Я пытался выяснить, что я сделал не так, — сказал он, — и я сказал ей, что хочу загладить свою вину, но у нее обиды копились восемнадцать лет“. Его жена размышляла и копила обиды 18 лет, а иранцы — 26 лет. К тому времени, когда многие жертвы решают высказать свою боль и гнев, особенно относящиеся к событиям, о которых обидчики давно забыли, обидчики оказываются в растерянности. Неудивительно, что они думают, что реакция жертв — чрезмерная, но немногие жертвы с ними готовы согласиться. Жертвы думают: „Чрезмерная реакция? Но я думал/а об этом месяцы, перед тем как заговорить. Я считаю это еще слишком слабой реакцией!“.

Некоторые жертвы оправдывают свой постоянный гнев и нежелание от него отказаться тем, что гнев для них — это возмездие, способ наказать обидчика, даже если обидчик хочет помириться, давно сошел со сцены или умер. Такова мисс Хэвишем, персонаж романа Чарльза Диккенса „Большие надежды“ („Great Expectations“). После того как ее ограбил и бросил в день свадьбы жених, она посвящает всю свою оставшуюся жизнь роли профессиональной жертвы, одетая в свое пожелтевшее от времени подвенечное платье и исполненная праведного гнева, она растит свою воспитанницу Эстелу, намереваясь сделать ее оружием мести всем мужчинам. Многие жертвы не могут избавиться от негативных чувств, потому что они бередят свои раны, постоянно задавая себе вопрос: „Как такая дурная вещь могла случиться со мной, хорошим человеком?“. Это, вероятно, наиболее болезненный, вызывающий диссонанс вопрос, с которым мы сталкиваемся в нашей жизни. Это причина публикации бесчисленных книг, предлагающих духовные или психологические рекомендации, призванные помочь жертвам разрешить их проблему и обрести душевную гармонию или „консонанс“.

Будь то проблема Джима и Дайан, семьи Шиаво и Шиндлеров или кризис с заложниками в Иране, противоречие между обидчиками и жертвами и вызванные им привычки к самооправданиям можно выявить, сравнивая, как каждая из сторон рассказывает одну и ту же историю. Обидчики — индивиды или страны, создают версии истории, в которых их поведение было оправданным, так как его спровоцировала другая сторона; их собственное поведение было разумным и осмысленным; если даже они допустили ошибки или зашли слишком далеко — по крайней мере, в долгосрочной перспективе, все обернулось к лучшему; и, в любом случае, это все теперь уже в прошлом. В версиях жертв поступки обидчиков предстают вздорными или бессмысленными, или, хуже того, намеренно злобными и жестокими; а возмездие со стороны жертвы — безупречным, уместным и морально оправданным. Ситуация с тех пор вовсе не „обернулась к лучшему“ — напротив, все стало еще хуже и по-прежнему вызывает раздражение или боль.

Таким образом, американцы, живущие на Севере и Западе США, узнают о гражданской войне в США как о событиях древней истории, в которой наши смелые северяне-юнионисты заставили южан отказаться от отвратительного рабства, мы победили изменника Джефферсона Дейвиса и сохранили единство страны. (Мы не будем упоминать о том, что сами были рабовладельцами или пособниками рабства — все это было так давно). Но большинство белых американцев-южан рассказывает совсем другую историю, в которой гражданская война — все еще „живое“ и актуальное событие, значимое и сегодня. Наши смелые солдаты-конфедераты стали жертвами жадных и жестоких северян, победивших нашего благородного вождя, Джефферсона Дейвиса, разрушивших наши города и традиции и все еще пытающихся нарушать права наших южных штатов. У нас, южан, и у вас, проклятые янки, нет ничего общего, пусть гордо реет наш флаг конфедератов, это наша история. Рабство, возможно, и унесено ветром [§§§], но не наши обиды. Вот почему историю пишут победители, но зато их жертвы пишут мемуары.

Преступники, совершающие зло

„Первый снимок [из Абу Грейба], увиденный мною, на котором специалист Чарльз А. Грейнер и рядовой первого класса Линди Р. Ингланд поднимали большой палец в знак одобрения на фоне своих обнаженных жертв, был таким отвратительным, что несколько секунд я думал, что это монтаж… Было что-то знакомое в их веселой безмятежности, бесстыдном триумфе тех, кто получал удовольствие от мучений других людей. А потом я вспомнил: последний раз, когда я видел подобное сочетание таких элементов, были фотографии линчеваний“ [224].

— писатель Люк Сайте

„Иногда бывает трудно определить добро, но у зла есть свой безошибочный аромат: каждый ребенок знает, что такое боль. Таким образом, Каждый раз, когда мы осознанно причиняем боль другому, мы знаем, что мы делаем. Мы делаем зло“ [225].

Израильский романист и социальный критик Амос Оз

Осознавали ли Чарльз Грейнер и Линди Ингланд, что они делали, не говоря уже о понимании того, что они „делали зло“, когда намеренно причиняли боль и унижали своих заключенных-иракцев, смеясь и издеваясь над ними? Нет, и вот почему Амос Оз заблуждается. Оз не считается с силой самооправданий: мы ведь хорошие люди. Следовательно, если мы намеренно причиняем боль другим людям, они заслужили это. Таким образом, мы не совершаем зло — как раз наоборот. Мы делаем добро. Относительно небольшой процент людей, которые не могут или не станут уменьшать диссонанс подобным способом — платят за это высокую психологическую цену, переживая вину, боль, тревожность, ночные кошмары и бессонные ночи. Боль, которую они должны испытывать, переживая ужасы, которые они совершали, но не могут принять с точки зрения морали, будет невыносимой, вот почему большинство людей будут искать любые оправдания, чтобы ослабить диссонанс. В предыдущей главе мы видели (хотя, конечно, масштаб несравним), почему многие пары в процессе развода оправдывают боль, причиняемую ими Друг другу. В ужасающих расчетах самообмана, чем больше боль, которую мы причиняем другим, тем выше потребность оправдать свои поступки, чтобы сохранить самоуважение и считать себя приличным человеком. Поскольку наши жертвы заслужили то, что они получили, мы ненавидим их даже больше, чем до того, как причинили им вред, что, в свою очередь, побуждает нас причинить им еще больше боли.

Эксперименты много раз подтверждали существование этого механизма. В одном из них, проведенном Китом Дейвисом и Эдвардом Джонсом, студенты смотрели, как интервьюировали другого студента, а лотом согласно инструкции экспериментаторов должны были сообщить этому студенту, что сочли его поверхностным, не заслуживающим доверия и скучным. В результате, сообщив другому такую нелестную оценку, студенты успешно убеждали себя в том, что жертва на самом деле заслужила от них подобную критику, и считали ее менее привлекательной, чем до того, как задели ее чувства. Такие изменения происходили, несмотря на то, что они знали, что оценивавшийся ими студент не сделал ничего такого, за что он мог заслужить подобную негативную оценку, и что сами они просто выполняли инструкцию экспериментатора [226].

Все преступники и обидчики одинаковы? Нет, не все ощущают потребность уменьшить диссонанс, унижая жертву. Как вы думаете, кто вероятнее будет винить жертву: обидчики, у которых высокое мнение о себе и высокая самооценка, или те, кто не уверен в себе и имеет низкую самооценку? Теория диссонанса делает неочевидный прогноз: первые, а не вторые. У людей с низкой самооценкой плохие поступки по отношению к другим людям или бездумное выполнение чьих-то инструкций не так уж сильно диссонируют с их я-концепцией. Более того, они более склонны быть критичными по отношению к себе и скромными, потому что не считают себя такими уж замечательными. Как раз людям, у которых высокое мнение о себе, если они причиняют кому-то боль, требуется убеждать себя, что обиженный ими человек — крайне непривлекательный субъект. Поскольку такие, как я, замечательные парни не обижают невиновных людей, тот парень должен был заслуживать все те грязные вещи, которые я проделал с ним. Эксперимент Дэвида Гласса подтвердил наше предсказание: чем выше самооценка обидчиков, тем больше они очерняют жертв [227].

Все ли жертвы одинаковы в глазах обидчиков? Нет — они отличаются по степени их беспомощности. Представьте себе, что вы морской пехотинец, вступивший в рукопашную с вооруженным солдатом противника. Вы его убили. Будете ли вы ощущать сильный диссонанс? Вероятно, нет. Это может быть неприятный опыт, но он не вызывает диссонанса и потребности в дополнительных оправданиях: „Это была ситуация, или он меня, или я его… Я убил врага… Мы здесь дня того, чтобы победить… У меня не было выбора“. А теперь представьте, что ваша миссия — взорвать дом, в котором, как вам сказали, находятся вражеские солдаты. Вы с вашим отрядом уничтожили дом, а потом обнаружили, что в доме не было никого, кроме стариков, женщин и детей. В таких обстоятельствах большинство солдат постараются найти дополнительные самооправдания, чтобы уменьшить диссонанс, который они испытывают из-за убийства невиновных гражданских лиц, и самым популярным самооправданием будет очернить и дегуманизировать свои жертвы: „Тупые идиоты, их не должно было там быть… они, наверное, помогали врагу… Все эти люди — подонки, чурки, нелюди“. Или, как высказался генерал Уильям Уэстморленд о большом количестве потерь среди гражданского населения во время войны во Вьетнаме: „Восточные люди не ценят жизнь так, как на Западе. Там у них много людей. Жизнь дешева на Востоке“ [228].

Теория диссонанса, таким образом, предсказывает, что, если жертвы вооружены и могут дать отпор, обидчики будут в меньшей степени ощущать потребность принижать их в сравнении с ситуациями, когда жертвы беспомощны. Участники эксперимента Эллен Бершайд и ее сотрудников думали, будто они будут применять болезненный электрошок к другому человеку, так как это было элементом обучения. Половине из них сказали, что потом они обменяются ролями, так что у жертвы будет возможность отомстить. Как и предсказывалось, принижали свои жертвы только участники эксперимента, считавшие, что жертвы были беспомощны, и у них не было возможности отплатить той же монетой [229]. Именно такой была ситуация участников проводившегося в 1963 г. Стэнли Милгрэмом эксперимента по исследованию подчинения авторитету. Многие из тех, кто послушался экспериментатора и нанес „ученику“ удары электрическим током опасной, как они думали, интенсивности, оправдывали свои действия, обвиняя жертву. Как писал сам Милгрэм: „Негативная оценка многими участниками эксперимента их жертвы была следствием их действий против нее. Такие комментарии, как: „Он был так туп и упрям, что заслуживал электрошок“, — были распространенными. Однажды причинив жертве ущерб, эти люди сочли необходимым рассматривать ее как не заслуживающего уважения индивида, наказание которого было неизбежным из-за недостатков его интеллекта и характера“ [230].

Выводы из этих исследований зловещие: сведите вместе обидчиков с высокой самооценкой и беспомощных жертв — и вот вам рецепт для эскалации жестокости. Причем, этот рецепт не только для негодяев — садистов или психопатов. Так могут поступать и нередко поступают обычные индивиды, люди, у которых есть дети, и любимые, „цивилизованные“ люди, которые получают удовольствие от хорошей музыки, изысканной еды, секса и любят посплетничать, как и все. Это один из наиболее убедительно документированных результатов социальной психологии, но многим людям его очень трудно принять из-за сильнейшего диссонанса, который он вызывает: „Что у меня может быть общего с убийцами и палачами?“. Гораздо комфортнее и спокойнее верить, что они — злодеи, ничуть не похожие на нас, и постараться как можно быстрее о них забыть [231]. Мы отказываем нм даже в намеке на обычные человеческие качества, потому что, если так не поступать, то нам придется признать правду великой фразы героя комиксов опоссума Пого: „Мы встретили врага, и он в нас самих“ [****].

С другой стороны, если обидчик или преступник — один из нас, многие люди уменьшат свой диссонанс, встав на их защиту, или попытавшись преуменьшить серьезность или незаконность их действий — все что угодно для того, чтобы их действия казались существенно отличающимися от того, что делает враг. Например, пытки — это нечто, использующееся только такими негодяями как Иди Амин или Саддам Хуссейн. Но, как Джон Конрой описал в своей книге „Чудовищные поступки, обычные люди“ („Unspeakable Acts, Ordinary People“), не только в тоталитарных странах во время допросов нарушают положения Женевской конвенции, запрещающие „применение насилия против жизни и личности, в особенности убийства всех видов, увечья, жестокое обращение и пытки… [и] посягательства на человеческое достоинство, в особенности унижения и бесчеловечное обращение“. В своем исследовании документально подтвержденных случаев издевательств над заключенными Копрой обнаружил, что почти все военные или полицейские официальные лица, которых он интервьюировал, британские, южноафриканские, израильские или американские, оправдывают свои действия, утверждая, по сути, будто „наши пытки“ никогда не бывают такими жестокими, как „их пытки“:

„Брюс Мур-Кинг [из Южной Африки] заявлял, что, когда он использовал пытки электрошоком, то никогда не прикреплял электроды к гениталиям, как имеют обыкновение поступать палачи в других местах… Уго Гарсиа сказал мне, что аргентинские мучители гораздо хуже, чем уругвайские. Омри Кочва уверял меня, что люди из батальона Наталя никогда не скатывались до того, что делали американцы во Вьетнаме… Британцы успокаивали себя рассуждениями о том, что их методы нельзя сравнить с теми пытками, которые использует ИРА (Ирландская республиканская армия). Израильтяне регулярно утверждают, что их методы бледнеют в сравнении с пытками, использующимися в арабских странах“ [232].

После Абу-Грейба независимые расследования обнаружили, что американские следователи и их союзники лишали заключенных сна, использовали длительную одиночную изоляцию, топили их в воде, пытали холодом, подвергали сексуальным унижениям, избивали и использовали другие жестокие методы против лиц, подозреваемых в терроризме, не только в Абу-Грейбе, но также в Гуантанамо и в „тайных тюрьмах“ в других странах. Как уменьшить диссонанс, вызванный информацией о том, что Америка также систематически нарушала Женевскую конвенцию? Один из способов — сказать, что, если мы так делали — это не пытки. „Мы не пытаем, — сказал Джордж Буш, когда ему представили доказательства, что США применяли пытки. — Мы используем альтернативный набор процедур“. Второй способ ослабления диссонанса — сказать, если уж мы пытали кого-то — это было оправдано. Заключенные в Абу-Грейбе заслуживали все, что они получили, сказал сенатор Джеймс Инхоф (республиканец из штата Оклахома): „Потому что они — убийцы, они — террористы, они — мятежники. У многих из них, вероятно, на руках кровь американцев“. Он, похоже, не знал, что большинство арестованных попали в эту тюрьму за мелкие преступления, и им никогда не предъявлялось официальное объявление. На самом деле некоторые офицеры военной разведки сообщили Международной комиссии Красного Креста, что 70–90 % заключенных в Ираке были арестованы по ошибке [233].

Универсальное оправдание пыток — ссылка па бомбу с часовым механизмом. Как его формулирует газетный обозреватель Чарльз Краутхаммер: „Террорист установил ядерную бомбу в Нью-Йорке. Она взорвется через час. Миллион людей погибнет. Вы поймали террориста. Он знает, где бомба, но не хочет говорить. Вопрос: если у вас есть хотя бы небольшая надежда на то, что применив пытки, вы получите информацию, которая спасет жизни миллиону людей, вы их разрешите?“. Да, говорит Краутхаммер, и не просто разрешите, но это ваш моральный долг [234]. У вас нет времени консультироваться с экспертами по Женевской конвенции и спрашивать их разрешения — вы захотите сделать все возможное, чтобы узнать от террориста, где находится бомба.

Немногие люди станут отрицать, что оправдание пытки ссылкой на бомбу с часовым механизмом будет разумным в данных обстоятельствах. Проблема в том, что подобные обстоятельства бывают чрезвычайно редко, а оправдание тем, что пытки помогают „сохранить жизни“ начинают использовать, когда бомбы с часовым механизмом нет и в помине. Государственный секретарь США Кондолиза Райс во время визита в Германию, где па нее обрушились протесты со стороны лидеров европейских государств против использования американцами пыток подозреваемых в терроризме в секретных тюрьмах, отрицала, что какие-либо пытки были использованы. Потом она добавила, что ее критики должны понимать, что допросы этих подозреваемых дали информацию, которая „остановила атаки террористов и спасла жизни невинных людей и в Европе, и в Соединенных Штатах“ [235]. Ее, похоже, не беспокоило, что эти допросы также сломали жизни невиновных. Райс признала, что „были допущены ошибки“, когда Соединенные Штаты похитили невиновного гражданина Германии по подозрению в терроризме и подвергали его жестокому и унизительному обращению в течение пять месяцев.

Как только пытки оправдывают в отдельных, редких случаях, становится легче их оправдать и в других: давайте пьггать не только того негодяя, который, на наш взгляд, знает, где спрятана бомба, но и другого негодяя, который может это знать, и еще вон того негодяя, у которого есть информация, которая, возможно, окажется полезной в следующие пять лет, а также вот этого парня, он тоже может оказаться негодяем, правда, мы пока в этом не уверены. Уильям Шульц, директор организации „Международная амнистия“ заметил, что, по данным вызывающих доверие израильских, международных и палестинских организаций, занимающихся защитой прав человека, израильтяне в периоде с 1987 по 1993 гг. использовали методы допроса, включавшие пытки. „В то время как первоначально их применение оправдывалось ссылками на „бомбу с часовым механизмом“, — говорит он, — постепенно использование подобных методов становится обычным“ [236]. Сержант 82-й воздушно-десантной дивизии армии США так описывает, как это происходило с заключенными в Ираке:

„„Кровожадные маньяки“ — так они нас называли в нашем лагере… Когда [заключенного] привозили, это было похоже на игру. Ты знал, как далеко ты можешь зайти, пока этот парень не отключится или не свалится на тебя. Неудобные позы, которые им не давали спать до двух суток кряду, лишение пищи, воды, что угодно… Нам разведка говорила, что это — плохие парни, но иногда они ошибались“ [237].

„Иногда они ошибались“, — говорит сержант, но, тем не менее, мы с ними со всеми обращались одинаково.

Дебаты о пытках вполне обоснованно сосредоточились на их законности, моральности и полезности. Как социальные психологи мы хотим добавить еще один аспект: какой эффект пытки оказывают на самого мучителя и на обычных граждан, соглашающихся с их применением. Большинство людей хочет верить, что правительство их страны работает в их интересах, что оно знает, что делает, что оно поступает правильно. Поэтому, если наше правительство решает, что пытки необходимы в войне против терроризма, большинство граждан, избегая диссонанса, с этим согласятся. Однако именно так с течением времени разлагаются мораль и совесть нации. Как только люди сделали первый шаг вниз с вершины пирамиды, оправдывая издевательства и пытки, они встали на путь, ожесточающий их души и сердца, и очень трудно с него свернуть. Некритический патриотизм такого типа, уменьшающий диссонанс, связанный с информацией, что их правительство сделало что-то аморальное и незаконное, ускоряет соскальзывание с пирамиды.

Как только мучитель выбрал курс действия, он или она будут оправдывать это решение таким способом, чтобы избежать противоречия между двумя знаниями: „Мы — хорошие парни“ и „Мы делаем ужасные вещи“. Даже самые ужасные парни думают, что они — хорошие. Во время своего четырехлетнего судебного процесса, на котором он обвинялся в военных преступлениях, преступлениях против человечности и геноциде, Слободан Милошевич — „Балканский мясник“, оправдывал свою политику этнических чисток, которая привела к гибели более чем 200 000 хорватов, боснийских мусульман и албанцев. „Я не был ответственным за эти смерти, — повторял он во время процесса, — сербы стали жертвой мусульманской пропаганды“. Война — это война: он только отвечал на их агрессивные действия в отношении ни в чем не повинных сербов. Рикардо Оризио проинтервьюировал семь других диктаторов, включая Иди Амина из Уганды, Жана Клода („Бэби-Дока“) Дювалье с Гаити, Миру Маркович („Красную ведьму“ — жену Милошевича) и Жана-Беделя Бокассу из Уганды (которого народ называл „Людоедом из Беренго“). Каждый из них утверждал, что все их действия: пытки и убийства политических оппонентов, препятствование свободным выборам, гибель населения от голода, разграбление богатств своих стран, провоцирование войн и геноцида — были направлены на благо страны. Альтернативами, говорили они, были хаос, анархия и кровавая бойня. Они воспринимали себя вовсе не деспотами, но готовыми к самопожертвованию патриотами [238]. „Степень когнитивного диссонанса, который испытывает человек, подавляющий народ из любви к нему, — пишет Луи Менанд, — олицетворяет плакат, использовавшийся „Бэби-Доком“ Дювалье на Гаити. На нем были такие слова: „Я готов предстать перед судом истории как основатель демократии на Гаити, сделавший ее необратимой“. Ниже было написано: „Жан-Клод Дювалье, пожизненный президент““ [239].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.