Пятница, 16 мая, 11.00

Пятница, 16 мая, 11.00

Провела час у Элизабет, моего психотерапевта. На самом деле лечащего врача Тимо. Мы, Хели и я, остановились на ней в качестве терапевта для нашего сына.

Тимо был таким худеньким и хрупким, и одновременно таким неспокойным сладкоежкой. Предполагалось, что Элизабет займется Тимо. Она же занялась Хели и мной, — нами обоими как парой. И с каждым часом, проведенным нами на занятиях у Элизабет, Тимо становился спокойнее.

Я снова у Элизабет. Одна. В последний раз мы виделись на Празднике Душ. А сегодня я пришла к Элизабет, потому что мне срочно нужна ее помощь. Потому что я не могу СПОКОЙНО думать о Тимо. Мне очень больно.

Когда бы я не грезила Тимо, я всегда ощущаю его буквально затопляющую меня любовь. Она так огромна. Она слишком для меня огромна, эта любовь. Она больше того, что я в состоянии вместить. Она сносит все границы. И разрывает при этом мое сердце.

Мне кажется, что боль, которую испытываешь, потеряв близкого человека, равна сумме всех болей, которые ты причинил этому человеку в течение жизни. И много времени пройдет, пока эта боль притупится. Из-за отсутствия возможности сказать: «Прости меня».

Я не заслужила такой огромной любви. Я ее не достойна. Я не была достаточно хорошей матерью. Я наделала много ошибок. Мне нужен Тимо здесь, на земле, чтобы перед ним извиниться.

«С чего это ты взяла, что не была хорошей матерью?» — спрашивает Элизабет.

«Я должна открыть тебе нечто ужасное».

Элизабет предусмотрельно вручает мне пачку бумажных носовых платков и откидывается на спинку стула, чтобы меня слушать.

«Однажды, месяца два назад, мы всей семьей ехали куда-то в машине. Тимо играл по дороге моей любимой шариковой ручкой, несмотря на то, что я строго ему запретила это делать. Ручка упала и куда-то закатилась. Ее невозможно было найти. Бедняга ужасно расстроился. Но я не захотела себя пересилить и сказать ему: «Ничего страшного. Не расстраивайся».

Потеря ручки меня ужасно огорчила, я дала ему это почувствовать в полной мере. Тимо предложил мне взамен все свои карманные деньги. Но ручка была куплена мною в Голландии. Здесь ее было не купить. Я решила по-настоящему продемонстрировать ему свое расстройство, чтобы сделать ему больно, что называется, в воспитательных целях. И предоставила Тимо самому справляться с собственным чувством беспомощности.

А теперь самое ужасное.

Незадолго до смерти Тимо я нашла эту шариковую ручку. Оказывается, ручка оставалась дома, провалившись в щель между стеной и каким-то ящиком. А шариковая ручка, потерянная некогда в машине, была, оказывается, совсем другой, не представляющей для меня интереса.

Я страшно раскаиваюсь. Как же я могла позволить себе быть настолько самонадеянной. И причинить такую боль Тимо!»

Я рыдаю в три ручья. Пропитываю слезами уже четвертый бумажный платочек. Мои страдания подобны родовым схваткам. Болезненное напряжение мускулов — гейзер слез, и так далее, по нарастающей. Конец не предвидится. Элизабет внимательно слушает, спокойная, как всегда. Но ее мягкий взгляд достаточно красноречив, шлет мне важное послание:

Все хорошо. Все, что ты говоришь, — очень важно. Я с тобой и тебя не оставлю.

Моя исповедь меня обессилила. Бумажные носовые платки закончились. Перехожу на туалетную бумагу.

«Единственный, кто может тебя простить, — ты сама».

Вот первые слова Элизабет после пятнадцатиминутной паузы. Тихие. Теплые. Конкретные.

Как могу я себя простить, лишенная возможности загладить свою вину? Ведь нельзя сказать Тимо, как же я сожалею о каждом сорвашемся несправедливом и злом когда-либо сказанном ему слове!

«Я не заслуживаю его великой любви».

«Так и есть. Ты не заслуживаешь этой великой любви».

Тишина. Мои глаза превратились в два больших вопросительных знака. От ужаса я даже забываю плакать.

Означает ли это, что мы все недостойны любви? Означает ли это, что от вины никогда невозможно освободиться?

«Нет человека, способного заслужить ту великую любовь, которую ты ощущаешь через Тимо. Любовь безусловна. Мы вовсе не должны ее заслуживать. Именно этот признак делает любовь любовью. В человеческом образе мы пришли на эту землю, чтобы совершать ошибки. Нам невозможно не совершать ошибок. Но мы можем на собственных ошибках учиться. И расти над собой.

Всегда есть возможность исправить ошибку — при желании. Расти и учись. Тимо будет наблюдать этот процесс. И радоваться. Но любовь присутствует всегда, в любом случае. И ее невозможно заслужить. И ты не должна стараться ее заслуживать».

Я впитываю каждое слово. Каждое слово Элизабет — настоящая для меня революция. Но при этом все, что она говорит, преисполнено бесконечной логики. Я чувствую, как мне становится легче думать о Тимо. Я постигаю науку прощать себя. Речь идет не столько о том, чтобы сделать первый шаг, сколько о том, что этот первый шаг — единственный, единственно важный.

Не Бог должен нас прощать, и не умершие, которые нас ни в чем никогда не упрекали. Я сама объявляю себя виноватой. Потому что я и есть тот, кто может меня простить.

Любовь безусловна. Мы вовсе не должны ее заслуживать. Именно этот признак делает любовь любовью.

«Знаешь что? У меня дома стоит целая ваза, полная глиняных бусин. Их сделал Тимо прошлым летом. Мы так и не нашли времени эти бусины расписать. Бусин примерно сорок. Охватит меня чувство вины перед Тимо, — я тут же примусь расписывать какую-нибудь бусину, а расписав, надену ее на нитку. И эта цепочка бусин будет мне постоянным напоминанием о том, что я поняла сегодня».

«Что за великолепная идея», — улыбается Элизабет.

Сеанс с Элизабет закончился. Я еду домой. Моя голова пуста и спокойна. В животе я чувствую тепло.

После обеда я долго гуляю в лесу. Я всегда стремлюсь в свое любимое место: к пню, с которого я могу видеть всю просеку. За моей спиной — группа деревьев, под которыми я себя чувствую защищенной.

Всего шесть дереьев.

Из них три дерева образуют отдельную группу. Они, решаю я, символизируют мое прошлое.

Хели, Тимо, Фини.

Рядом с этой троицей растет раздвоенное дерево — два ствола из одного корня.

Я и моя жизнь.

А шестое дерево? Оно напоминает мне о том, что мне еще кое-что предстоит. Что-то ждет меня в будущем, о чем я не догадываюсь.

Войдет ли еще кто-нибудь в мою жизнь? Новый партнер? Когда-нибудь? Когда-нибудь позже? Мне нужно время…

Я обнимаю дерево-Тимо. Пока не сливаюсь с ним. Потом размыкаю объятия. Сажусь на пенек. Я захватила с собой все, чтобы написать письмо.

Тимо!

Я всегда испытывала огромную потребность говорить с тобой. Многое из того, что я тебе хотела сказать, ты мог понять, а многое я и сама толком не понимала.

И я когда-то ребенком была такой же, как ты, — такой же чувствительной, такой же переполненной любовью. Когда до такой степени открыто предлагаешь миру любовь, как это делаем или делали мы, может случиться, что некоторые люди окажутся неготовыми принять такую любовь во всей ее полноте, в которой заключается все — радость и горе, даже боль, даже сама смерть. Это открытие причиняет страдание нашему открытому сердцу. И оно снова и снова познает науку себя защищать. Пока не становится защищенным в полной мере. То есть пока не «закрывается». И помнит при этом о пережитом страдании. И особенно мучительно становится тогда, когда кто-нибудь желает подарить нам любовь, соизмеримую с той, которую мы однажды несли в своем сердце.

Тимо. Как объяснить тебе, что ты, переполненный любовью, именно этим порой причинял мне боль?

Нет, вовсе не ты сам мне делал больно. А тот факт, что моя любовь по сравнению с твоей любовью — слаба, она страшится и сомневается, и это становится мне очевидным благодаря тебе.

Как бы я хотела, чтобы до тебя дошли эти мои строчки, чтобы ты мог прочесть или услышать мною написанное. И чтобы твоя душа мною написанное поняла.

Я никогда не желала причинить тебе боль. И если я когда-нибудь делала тебе больно, — мне очень жаль. Ты абсолютно не виноват в моих страданиях из-за того, что я иногда причиняла боль тебе. Благодаря тебе я впервые получила возможность эту боль почувствовать. А выявив эту боль, я, может быть, смогу от нее однажды избавиться. Чего никогда не случилось, не помоги ты мне в этом. Тимо, я так тебе благодарна. Ты взял на себя огромную ношу излечить свою мать, да и отца заодно.

Тимо, великая душа!

Слышишь ли ты мое спасибо?

Я люблю тебя бесконечно.

Тимо, как же ужасно мне тебя не хватает!

Твоя мама.

Снова и снова писала я письмо Тимо. И Фини тоже. Я даже открыла для каждого электронный почтовый ящик. На имя Тимо и Фини. И в качестве почтового адреса при регистрации я писала: «небеса», на что мой компьютер, к сожалению, не соглашался.

В угоду компьютеру я поселила Тимо и Фини по адресу: «ул. Небесный путь, дом 8» и отправляю свои мейлы моим дорогим, поселенным мной там адресатам с неизменной подписью:

Ваша мама.

Странно. Хели я так ничего толком и не написала, — не считая пары строчек в дневнике.

Почему? Наверное, потому, что я никогда не переставала говорить с Хели. Голос Хели, его словечки, его выговор, его шутки — все это мне давно знакомо как моя собственная речь.

Наши голоса пребывают в постоянном диалоге друг с другом. Когда я хочу ему что-нибудь рассказать, я и рассказываю, как если бы он стоял рядом со мной. Время от времени общение друг с другом доставляет нам настоящее удовольствие. Хели стал для меня моим вторым «я». Это «я» все воспринимает с юмором, неизменно отказываясь относиться к этому миру слишком всерьез. И потешается то над одним, то над другим. А когда что-то не понятно — пожимает плечами, напоминая, что мир в любом случае устоит.

«Не бери в голову, старушка!»

Как же часто Хели этой фразой приводил меня в чувство. Каждый раз, когда я начинала слишком уж волноваться или ходить по кругу, пытаясь решить неразрешимимую проблему. Хели, твой юмор — самое в тебе серьезное. Я слушаю тебя. Я учусь у тебя.

И в голову не беру.

По крайней мере до тех пор, пока это возможно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.