3. Общие вопросы семейной структуры

3. Общие вопросы семейной структуры

Функции поддержания стабильности семьи и Рода

У «маленькой» семьи, можно сказать, есть начало, середина и конец, или, можно сказать, становление, продолжение и умирание. Это может быть: встреча «центровой» пары, их свадьба, потом рождение и выращивание детей, и распадение пары из-за развода или смерти кого- то из партнеров. У Рода, фактически, мы не можем указать начало, оно для нас неведомо. Поэтому же мы почти никогда не можем указать его конец – поскольку границы Рода редко кому известны наверняка. Так что единственная доступная для нашего наблюдения фаза – это средняя, та, которая «продолжение» и «поддержание».

Род, безусловно, заинтересован в рождении детей, но это далеко не единственное его «желание». Его нормальным импульсом будет являться поддержание своей целостности и структуры (если мы сравним Род с живым деревом, как это и принято в мифологиях, то легко будет понять эти метафоры: дерево не только распускает ветки, но и поддерживает их связь и целостность).

В этой главе я хотел бы указать на основные способы такого поддержания. Это не совсем описание сюжетов, но скорее называние главных действующих сил, из-за и из которых эти сюжеты складываются. Это: любовь, принадлежность, вина. Я колеблюсь, вписать ли в этот список уважение. Для меня оно отличается от первых трех большей «поверхностностью», делом скорее личности, а не Рода. Ну, посмотрим.

Любовь легче всего сравнить с соком этого Родового дерева. Он струится сам по себе, от корней к почкам и обратно. Любовь является естественным и природным чувством между близкими людьми. (Бывает такой страх у тех, кто собирается стать родителями – что не будут любить собственного ребенка; вот этот страх – прямая функция каких-то аналогичных расстройств в системе Рода из прошлого, а к новому ребенку обычно отношения не имеет. Нормальный человек любит своего ребенка так же автоматически и бездумно, как свое тело, воздух, воду и золото. На «деревянной» метафоре это можно увидеть вот как: если выбивается новый побег, то фактически нет шансов, что между местом его появления и его растущим кончиком не будет идти сок; но вполне может быть, что сок с трудом течет между побегообразующим местом и стволом с корнями – например, если перед этой веткой есть рана.)

Итак, любовь течет, и про нее трудно сказать еще нечто сюжетное. Конечно, она изменяет свои течения, опять-таки, как древесный сок. И по временам года; и подводя больше сока к разным частям дерева в разные фазы развития (весной больше к почкам, летом больше к растущим плодам, осенью больше к корням). Кроме того, очень значимая часть любви – это то, что помогает семьям объединяться друг с другом. То есть этот сок течет не только внутри, так Род выжить не может; в каких-то точках он должен «пробивать» наружу. Впрочем, в здоровом варианте он надеется эти места соприкосновения с другим Родом вскоре включить в себя (и это, конечно, место для очень интересных сюжетов!), так что это как бы «временное наружу».

Любовь течет, и большинство основных «печальных» сюжетов семьи связано с нарушением этого течения.

Но любовь не может являться единственным объединяющим началом. Последний раз я вспомню про сок: он не может течь в нигде, ему нужна структура, трубочки, давление. Дерево, в котором эта структура нарушена, может умереть при полном обилии сока. Если все же уже отвлечься от этой древесной метафоры (хотя ее глубина меня завораживает), то про любовь мы можем сказать, что она обладает важным свойством: она непостоянна. Она вдруг возникает и вдруг куда-то девается. Дети могут забыть о родителях на годы, молодожены и зрелые супруги могут тайно любить других, и не так уж редко любовь между двумя людьми превращается в свою противоположность, ненависть. И так далее с подобным. На одном таком материале трудно было бы построить что-то крепкое и долговечное.

Так что должны быть еще какие-то факторы, поддерживающие целостность семьи (не забывайте, что это сказка, но сказка вполне серьезная).

Я попробую сейчас сменить метафорический ряд, чтобы показать, что я имею в виду. Давайте представим себе безличную физическую систему: некие частицы, объединенные в некую достаточно стабильную систему. Какие факторы должны существовать, чтобы система была стабильной? По минимуму я бы назвал такие: сила притяжения между частицами (или притяжения частиц к одному и тому же телу по центру), граница системы (за которой система уже не существует) и почти наверняка третий фактор – нечто вроде «обратной связи», силы, которая возвращала бы частицу внутрь системы, если у той появляется риск из системы выйти.

Так вот, любовь прекрасно работает как «материальный носитель» функции притяжения частиц друг к другу. Все мы хотим жить поближе к тем, кого любим. Поскольку любовь не постоянна, а сила желательно чтобы была постабильнее, роль «мат/носителя» притяжения может играть, например, уважение. Или почтение. Или послушание. Все это с функционально-системной точки зрения примерно про одно и то же: создание притяжения между людьми, чтобы они были объединены в систему семьи и Рода. Уважение и иже с ним – они послабее, чем любовь, но постабильнее.

(И есть, как мне кажется, еще один фактор, вполне видимый в такой модели: частицы не должны «слипнуться» друг с другом в единый комок. И роль вот этой функции, которая противодействует слипанию, прежде всего играет запрет на инцест – также совершенно универсальный атрибут семейственности по всей Земле, не надо рассказывать мне о редких и отдельных исключениях.)

Дальше – что может работать в качестве «границы». Ясно: это «принадлежность». Есть сила, которая говорит человеку: существует определенное сообщество, где ты свой. Любишь, не любишь, это второстепенно, но ты свой. Во всем остальном мире ты – чужак, а тут – свой. Классическая сказка про два мира: «своих» и «чужих». И это очень сильная сказка на совершенно разных уровнях человеческой жизни. «Свои» делятся ресурсами друг с другом, а «чужие» – нет (ну, в значимых количествах, в случае семьи). Так что эту принадлежность можно вещественно представить себе как значок на пиджаке, а можно как склад (тех самых ресурсов), а лучше так: как значок, который дает право входа на такой вот склад, дабы приносить и забирать.

Но эти ресурсы – совсем не только и даже не столько материального толка. (Хотя мат/ресурсы очень сильно подчинены именно этой схеме.) Если бы дело ограничивалось мат/ресурсами, эгоизм мог бы из этой схемы легко уйти, накопив их достаточное количество где-то на стороне. В этих ресурсах – любовь, признание, понимание, уважение и прочие прекрасные вещи, чуть ли не сам Смысл Жизни или во всяком случае важные компоненты этого таинственного алхимического напитка.

И, наконец, если дела идут плохо, и ресурсы сильно расходуются, так что их кому-то не хватает (а при нашей общечеловеческой жадности это ситуация практически постоянная), или если кто-то из членов системы близок к тому, чтобы из нее выйти, или уже выходит, начинает работать система, препятствующая покиданию системы. И она работает аналогично закону Бернулли: чем больше риск выхода из системы, тем сильнее центростремительная сила, обратно в систему заталкивающая.

Мы можем назвать эту силу виной или совестью, и в данном случае их функциональность едина: они «загораются» как лампочки, когда человек рискует выйти из своего Рода. И чем больше он рискует, тем сильнее загораются эти лампочки. Фактически, чувство вины при таком системном рассмотрении является персонажем сказки, где герою грозит изгнание из родного леса. А грозит оно ему, если он нарушает законы этого леса. А чувство вины – его друг, суслик такой или белочка, которая ему объясняет: товарищ, ты рискуешь. Нет, не белочка, это такой дятел, он ему прямо в голову долбит, товарищ-то глуховатый.

Причем я хочу подчеркнуть, что это не «общечеловеческие», а именно родовые законы про совесть и вину. Общечеловеческая совесть – модель скорее поэтов и идеалистов. Во многих семействах убийство «не своих» вполне ОК, а часто и доблесть, и всю человеческую историю так было и остается. Вот если в родовых законах предписано убийство, а человек этого не делает (например, не идет в армию во время всеобщего военного призыва), вот тут Род будет мучить его чувством вины. За нарушение «общечеловеческих» ценностей – какая кара? Ну, только смерть, как еще можно покинуть общество людей? А за нарушение родовых ценностей – лишение чувства принадлежности и потока любви (навсегда уйдешь к «чужим», и еще детей своих утянешь). Гораздо конкретнее и ощутимее.

При таком подходе чувство вины – это не личное дело, это функция жизнеобеспечения семьи, один из мощнейших факторов ее объединения и целостности.

(Я аж ежусь, насколько это должно не понравиться многим из любезных моих читателей).

Вина в товарно-денежном эквиваленте

Вина вообще – очень интересный товар, магический по характеру и убийственно сильный в реальности. С нею, как и с деньгами, операции проводятся по совершенно разным правилам в зависимости от количества: малую вину обслуживает одна логика, большую – другая.

Чувство вины с точки зрения системы Рода – это долг перед «общаком» за забранные ресурсы. Если я родился и вырос, то мой долг не так чтобы очень велик, и когда я рожаю своего ребенка и довожу его «до кондиции», то этот долг в основном выплачен, и чувство вины меня терзать не будет. Если я что-то нарушил по ходу жизни, то существует риск вырастания долга. Если я делаю аборт, я забираю у Рода душу, и долг растет. Пять абортов – долг растет. Если я «получил жизнь» за счет жизни кого-то из Рода – долг растет. Например, если моя мама получила серьезные травмы при моих родах. Или если отец воровал, чтобы меня содержать, и его посадили. Или если я девочка, в мои полгода мама забеременела мальчиком и сделала аборт, а больше мальчика никогда не родила.

(Я знаю, что с точки зрения «нормальной» логики в этих случаях никакой личной вины быть не должно, и многие даже психотерапевты вам скажут, что и говорить тут не о чем – «это уж вы, батенька, напридумывали». Как (мне недавно рассказывали) с точки зрения этикета существует икота и как с ней обращаться, есть кашель и как с ним обращаться, есть речь – и про нее много всего надо понимать – а больше никаких звуков от человеческого организма не предусмотрено, и их, с точки зрения этикета, нет. Почувствуйте: просто нет, и делать по их поводу ничего не надо. Так и с чувством вины: с точки зрения здравого смысла и индивидуальности ее может не быть, но вот только человек слишком часто значительную часть жизни проводит в состоянии, когда вина есть, а вот здравым смыслом не пахнет. Силы у них при прямом противоборстве сильно не равны.)

Итак, когда человек из «общака» берет немного, то и вина не сильно велика, и долг может быть нормально выплачен. Говоря этим банковско-бандитским языком, проценты сильно не нарастают. Семья в определенном смысле и представляет из себя такую буферную систему или такой как бы очень богатый банк, из которого можно много брать, куда можно много класть, и не беспокоиться, что вклады пропадут, или что кредиты надо отдавать немедленно. Взятое у одних может быть отдано другим (например, их детям), десять лет – не большой срок, и так далее. Это при «нормальных» раскладах, пока задействованных ресурсов не очень много.

Но если тобою взято много, или если ты многое из семейных потерь взял на себя, или если на тебя «повесили» многое (все это, как ни странно, де факто синонимы), то чувство вины может становиться большим, и тогда проценты набегают такие, что расплатиться возможности нет. Или, во всяком случае, так кажется участникам этой веселой игры. Цена смертей очень высока, конечно; и если у тебя нет полного алиби, что в смерти человека из своей семьи ты никак не виновен (а очень часто этого алиби нет и быть не может), то ты можешь отхватить большой кусок вины.

Вина и любовь, похоже, выполняют похожие функции противоположными способами. Чем в семье больше любви, тем менее там нужна вина; и наоборот.

Общая ответственность

В этой схеме надо прописать еще одну переменную, как бы характеристику физического поля: в Роду существует Общая Ответственность. Ее никто не хочет, но ее все несут.

Ответственность, по идее – нечто вроде кармы, это универсальный принцип взаимосвязанности событий. Это принцип, по которому любое движение вызывает некий ответ – и это, конечно, слышно в корне слова «ответственность» – ты отвечаешь, мир отвечает.

Личная ответственность каждого из нас – это переменная постоянная и неудалимая. Сожрал не то – отравился, посмотрел не туда – загрузился, сказал начальнику не вовремя комплимент – он в тебя влюбился. Это понятно.

Общая ответственность предусматривает, что важные для тебя последствия несут не только твои поступки, но и поступки окружающих людей. Ты вел машину правильно, а врезался в тебя кто- то неправый – но последствия аварии настолько же твои. В этом смысле у ответственности воистину нет границ, и сеть небесной кармы бесконечна.

Но. Имеет смысл говорить о поле повышенной ответственности. По аналогии с электромагнитным полем: оно тоже, в принципе, бесконечно, но на большом расстоянии от источника становится настолько слабым, что им можно практически пренебречь. Так и тут: существует определенное поле, в котором отдельные частицы (люди) настолько близки друг к другу, что поведение одних сильно влияет на других. Вот одно из самых сильных таких полей и называется семьей или Родом.

Я не виноват, что меня родили, что мой прадедушка был алкоголиком, а у моего сына плохие зубы. Но – я несу ответственность за это. Это слишком касается меня, моих чувств и силовых линий моей жизни. Я не виноват ни сном ни духом в абортах, которые делала моя мама, в ранении моего деда на войне, в огромном количестве вранья, в котором участвовали мои предки-коммунисты. Но я несу ответственность за это, потому что я – частица в общем поле. Не учитывать этих влияний (а я привел совсем не самые важные) не возможно. Я отвечаю на эти воздействия ближайшей окружающей среды, на многие из них – всю жизнь отвечаю, и так моей Эге хочется иногда из всего этого выйти, только выйти некуда. Широка ячейка небесной сети, но никто не ускользнет, как элегантно выражались древние китайцы.

Это я, конечно, зарисовал трагический сюжет для продвинутых индивидуальностей. Они-то продвинутые, а связанные с ними их родные – задвинутые. А карму приходится делить. Обидно, понимаешь.

Замещение

Идея замещения мне кажется самой простой из всех понятий о семейной структуре. Кажется, это вполне допускается обычным здравым смыслом. В общем виде она заключается в том, что один член семьи может замещать другого. Вернее сказать, что в семьях могут существовать определенные «функции», роли, которые не должны оставаться вакантными, и если они пустуют, то первый, кто под эту роль походит, должен ее занять. Примеров можно привести множество: например, в семье с умершей молодой матерью ее младшая сестра или старшая дочь, с очень большой вероятностью, будут стараться заменить ее на благо остальных членов семьи. Это достаточно видимое и сознательное замещение, и оно происходит постоянно, в такой или не в такой драматической форме, потому что в нормальной семье людей обычно больше, чем базовых ролей. Старшие братья и сестры могут «замещать» родителей (для этого вовсе не обязательна родительская смерть) для своих младших, для них тех же родителей могут замещать братья или сестры самих родителей (дяди и тети) – и так далее.

Замещение может играть временный характер, но, тем не менее, вызывать мощные эмоции. Думаю, что эта идея «родовой логики» довольно легко понятна, но я все же расскажу одну не совсем обыкновенную историю, прежде чем разовью эту идею в менее понятные и более спорные области.

Малыш и Карлсон

Один самый обыкновенный мальчик из Стокгольма, который был самым младшим в своей семье, и которого окружающие поэтому так и звали привычно: Малыш! – этот мальчик как-то разговаривал со своей мамой и волновался, а не придется ли ему. «Ну, мама, я же донашиваю за своим братом его рубашки и брюки, и вот его пижаму, и велосипед; а когда он вырастет и женится, то вдруг он умрет, и тогда мне нужно будет жениться на его жене?» Мама успокоила его, сказав, что от жены старшего брата она его избавит (интересно, какие у нее были фантазии при этом? Удавка? Яд?) Не знал Малыш, что у древних (и не очень) евреев все именно так и обстояло: если брат погибал, то другой брал себе (скорее, «на себя») его жену.

Ну, не знал и не знал. Он тогда много чего не знал.

Прошло где-то семнадцать лет. Старший брат Малыша Бесси работал уже полуважным начальником в полиции, а сам Малыш учился на четвертом курсе медицинского факультета. У его старшего брата уже была жена, он уже с ней развелся и теперь охотно и с удовольствием ухаживал за актрисами музыкального театра. Романы его были короткие и красивые, и Малышу напоминали бутылки с вином или шампанским, которые также в изобилии водились у брата. В смысле, пока Малыш рассматривал наклейки на бутылках, они ему нравились гораздо больше, чем когда ему наливали содержимое. Он эти вина друг от дружки почти не различал. Но нельзя не отметить, что ему все это нравилось: и вина, и актрисы, и полусветская болтовня; и он любил бывать у Бесси, хотя с его учебой это получалось не часто.

Наша история начинается с того, что в очередной раз за братским столом восседала Эмилия Карлсон, местная не то чтобы звезда, но около того. Молода, разведена, талантлива и жутко обаятельна. Она пела смешные куплеты, и Малыш застенчиво смеялся. Эмилия с его братом встречались так часто, что она фактически переехала к нему. Еще пару раз Малыш видел ее на вечеринках, а потом, заскочив к брату за какими-то мамиными вещами, застал жуткую ссору. Эмилия рыдала. Брат стоял у окна и колупал пальцем штукатурку. Малыш извинился и выскочил.

Еще через месяц он узнал от своей сестры Бетан, что Карлсон забеременела и тут же рассталась с Бесси. Это было не совсем понятно, тем более что оказалось, что она мечтала родить ребенка, у нее всю жизнь не получалось, а теперь вот получилось, но с «этой сволочью» она жить не хочет, вроде он ей не дает спокойно носить, а у нее угрозы выкидыша, так что она хочет рожать сама. «Куда же она ушла?» – подумал Малыш. И отправился к брату. Тот попросил его помочь перевезти мебель на квартиру, которую он снял для Эммы. Малышу только того и надо было.

Они привезли мебель, долго затаскивали пузатый шкаф. Эмма была уже опять весела и обаятельна – ну, не с Бесси, в сторону которого она вообще не смотрела, так, что-то заносит в квартиру мебель, а. ну, получается, с самим Малышом. Она даже пригласила его на свой спектакль, последний в сезоне. Малыш с удовольствием сходил, принес ей цветы, с трепетом отнес их за кулисы, был восхищен спектаклем, поцеловал Эмме руку. Еще пару раз за следующий месяц он был на ее дне рождения и еще на каком-то празднике, а потом почти забыл все это за суровыми выпускными экзаменами, следом за которыми он отправился на практику.

В конце лета Эмма родила.

Бесси ездил к ней в роддом, заполнил все бумаги как отец ребенка, но Эмма была непреклонна, и ребенок получил фамилию Карлсон, и они продолжили теперь уже вдвоем жить в той квартире под самой крышей, куда Малыш затаскивал шкаф. По-прежнему оплачивал съем квартиры Бесси, который, наверное, столько же раз смотрел на младенца, сколько привозил туда оплаченные счета и полную машину продуктов и памперсов.

Теперь: никто в этой истории так и не смог вспомнить, по какому поводу Малыш попал в эту квартиру осенью. Повод наверняка был, не мог же он просто так заявиться в почти незнакомый дом. Эмма сидела одна, ребенок спал, и они целый вечер болтали о всякой всячине (бьюсь об заклад, темы тех разговоров тоже никто не смог бы вспомнить). Потом Малыш заглянул еще; потом еще. На третий раз он остался ночевать, и ночью они с Эммой переспали. Когда утром она стала спрашивать его: «Как же так?», он ответил ей: «Спокойствие, только спокойствие!»

Малыш и правда был спокоен на удивление. Общежитие у него закончилось, жить с родителями ему не нравилось, и через пару недель он стал бывать «под крышей» так часто, что фактически туда переселился. Им с Эммой было хорошо. К тому же – как стало ясно через месяц – Эмма страстно хотела вернуться в театр, на репетиции и спектакли. А кому же тогда сидеть с ребенком? Малыш отважно взял это на себя. Как-то он так удачно устроился с интернатурой, что вторая половина дня у него почти всегда была свободной. Он почти не зарабатывал, но ведь и жил на всем готовом. Малыш брал машину брата и отправлялся на рынок также на его деньги. Бесси таким образом стало легче и с дурацкими закупками (он всегда покупал не то), и со свиданиями с Эммой, которые были ему обычно очень неприятны.

А какой чудесный был маленький Карлсон! Он выезжал на прогулку важно, как маленький лорд, и Малыш проходил по парку мимо молоденьких мамаш, которые смотрели на него с восхищением, мимо кленов, которые быстро облетели в том году, и бережно баюкал дитя. Свое – не свое – его тогда это не очень волновало. Свое!

Малыш вообще тогда стал быстро взрослеть и умнеть. За осень и зиму он разобрался со своей профессией, и неожиданно для всех весной получил очень лестное приглашение аспирантуры в Швейцарии. От такого не отказываются – это все понимали. Он очень звал Эмму с собой, и она вроде бы даже задумалась, и стала болтать, что театр давно ей в тягость. но, в общем, в июне Малыш туда поехал один. Эмма с малышом должны были подъехать к осени; да только никто никуда так и не поехал. Вот это была, пожалуй, самая грустная страничка этой истории для Малыша – когда осенью он примчался в Стокгольм, а Эмилия уже встречалась с новым своим будущим мужем.

Ворота захлопнулись.

Грустный-прегрустный, Малыш пришел в родительский дом, где вся семья собралась отмечать его приезд. Он чувствовал себя маленьким-маленьким. Мама, папа, сестра и брат сидели за столом, и Малыш тоже сел. «А помните, как Малыш рассказывал нам про своего друга с моторчиком и пропеллером?» – спросила сестра. Все засмеялись, а Малыш вначале чуть не заплакал, как тогда, в детстве, когда ему никто не верил. «Но, Малыш, – сказала мама, – заметив это, – мы же все тебя очень любим». Малыш поднял глаза и огляделся. Это было очевидной правдой. Весь вечер, пока Малыш рассказывал о своей жизни в Швейцарии, брат подкладывал ему на тарелку лучшие кусочки, и к ночи изрядно захмелевший Малыш понял, что все нормально, все довольны, он своей семье послужил, и служба на сегодня кончилась.

А Эмилия вышла замуж за хорошего знакомого их мамы (так мама, получается, сдержала свое обещание!), прожила с ним много лет, родила еще двух детей, и в следующий раз доктор Свентесон видел своего давнего воспитанника только на его шестнадцатилетии, да и то мельком.

Домашние слишком любимцы

Если вы видели собачек в попонках, или, скажем, собаковидных монстров на сверх-изысканных диетах. Нет, плохое начало, от которого сразу могут обозначиться два людских лагеря, и одни других не понимают. В одном те, которые любят своих собачек или кошечек (ну, с зоологическими вариациями) и балуют их с удовольствием, не взирая на материальные затраты или запах экскрементов на всю квартиру, а в другом те, которые испытывают рядом с этим (или даже со стороны) – какое-то явное непонимание, и даже раздражение, и даже с крутизной пальца у виска.

Как-то даже неудобно – ведь это же вроде любовь, а любовь, по идее, всегда хороша, всегда греет. В принципе, какая разница, к кому любовь. Но поди убери это явное чувство неадекватности и неприятия. Сами по себе эти собачки для внешнего (невлюбленного) взгляда не так уж и противны. То есть воробей на ветке мне, например, как соучастник в природе, симпатичнее, но эти собачки тоже живые, такие себе, вихлястые. На детей-дебилов они иногда похожи, такие симпатичные и немножко жалкие. Верещат и тявкают. Да, вот если отстраниться от раздражения, то, пожалуй, явно ощутимой становится именно жалость.

Наверное, самая обычная ревность мучает тех, кто не любит подобных чужих животных. Или, кстати, не совсем чужих. Вот есть у меня знакомая, которая живет с мужем и ребенком в маленькой пристройке, а в большом основном доме, принадлежащем свекрови, живут десять кошек. Сама свекровь там не живет, у нее отдельная квартира, а кошки живут. И моя знакомая явно ревнует к тем кошкам, ощущая свою семью более ценной. Ан нет! Кошечки-то полюбимее оказываются. Вот и ревность, гнусная, бестолковая ревность.

Даже и когда не лично твою жилплощадь и душевное тепло забирают подобные четвероногие, все равно это гаденькое чувство ревности нередко колет в разные места. Ревнует человек к брату своему, что то, что должно принадлежать ему или такому же как он, из своего человечьего рода (вот эта самая жилплощадь или то самое душевное тепло, в которое все, в конце концов, упирается), достается кому-то не своему, не человеческому, попросту зверю. Чувствует он нарушение порядка, какой-то предательский отток любви в сторону, утечку драгоценного эликсира.

Хочется, чтобы в оркестре моем послышались драматические нотки. Вот в доме, где умер пес, безутешная хозяйка обращается к сыну: «Почему умер он, а не ты?», а затем к невестке: «Ну, теперь ты должна родить мне ребеночка!» Думаете, выдумываю? Ах, если бы! Думаете, это уже перегиб? Вязаные попонки – ок, спецрацион из спецмагазина – ок, а здесь – слишком? У любви, граждане, не бывает границ, и справедливость – это тоже словечко не из любовного словаря.

Если я выскажу идею, что «чуточку чересчур любимые» домашние любимцы играют в большинстве таких спектаклей роль детей, это, надеюсь, не будет звучать странно и вызывающе, ведь так? Наоборот, тривиальность. «Цыпочки», «лапочки», «масики», которым разрешено (нередко) гадить где угодно, чьим (не таким уж академическим обычно) умом подчеркнуто восхищаются, которых бесконечно гладят и ласкают и все такое прочее – слишком похожи на исполнителей роли «маленький ребенок» в спектакле «родительская забота». И платят они в ответ точно тем же, чем и дети – просто своим существованием, которое радует глаза и сердце. (Борзые, которых на дворянских псарнях кормили лучше, чем ухаживающих за ними крепостных крестьян, использовались на охоте. А большинство нынешних городских – ну никак не используются вроде бы, кроме такой эмоциональной подпитки хозяев.)

Да, это дети, но что это за дети?

Кажется, я видел два основных варианта подобных сюжетов – либо такие любовные чучела живут у бездетных, либо у давно-детных, у которых детей рядом нет. Это, я думаю, вы все наблюдали, это тоже тривиально. И тем, и другим дети, получаются, нужны, их не хватает. Берется кошечка или собачка и помещается в эту нишу. Такая несложная магия, называемая «замещение». Следуя подобной первобытной логике, вместо Исаака принесли в жертву ягненка, вместо Ифигении – лань. Там, где раньше обходились человеческими детьми (в нормальных многолюдных семьях), стали использовать животных. Тут, наверное, работает такой принцип: «На безрыбье и рак – колбаса».

Но если чуть-чуть подтолкнуть эту логику замещения дальше и спросить: «А каких же детей могут заменять четвероножки?», то первый возможный ответ: любых, детей вообще, которых хочется и которых нет. Нормальный ответ, ничего не имею против.

Второй возможный ответ: конкретных, вполне реальных детей, которые не живут в этой семье. Например, сами смылись. Или которых по каким-то причинам отставили в сторону, отослали бабушкам, забыли в предыдущем браке – да мало ли как. Возьмите по такой логике многовариантную сказку про несчастную падчерицу, которую мачеха хотела сгубить, и представьте себе, что таки сгубила, и дорисуйте, что отец ее завел себе потом собачку. Или кошечку. И даже мачеха эту собакошечку потом любила, чуть ли не пуще собственных дочерей. Трудно представить? Мне – запросто. Да и есть на самом деле такие народные сказки: где кого-то неправедно погубили, а он или она превращается в голубя или в уточку, в общем, остается при доме. Уже в более удобоваримой (извините за каламбур) форме.

И вы, наверное, уже догадались, каким будет мой третий вариант. Кем могут быть эти «дети», которых обычно «жалко». Эта мысль уже вроде не такая тривиальная, во всяком случае, я ее нигде не встречал. Но она уж слишком напрашивается, чтобы ее не озвучить. Это могут быть замещающие фигуры не выживших детей. И абортов, и выкидышей, и мертворожденных, и рано умерших.

И вот это сразу помогает объяснить море эмоций по этому поводу: собачьи рестораны, специально селекционированные уродства, повальную кастрацию любимцев, а также жуткие фразы типа «Почему умер он, а не ты?» или «Ну, теперь ты должна родить мне ребеночка!»

В этой сказке происходит что-то вроде истории Авраама с жертвоприношением Исаака, только наоборот: человеческий ребенок гибнет, а животное выкармливается (в Библии зарезали ягненка, а Исаак выжил). Свой ребенок, чреватый проблемами, пошел под аборт, а животное поставлено на его место, потому что гораздо менее проблемно: его можно и кастрировать, и когти обрезать, и всю жизнь водить на поводке. Кроме того, животное как бы «вечно молодо», это как бы ребенок, который никогда не вырастает, и соответственно, не старит своего родителя.

И в этом смысле, я надеюсь, любители животных простят их недодоброжелателям косые взгляды. Если в мифе-сказке Исаак бы погиб, а ягненка выкормили, то вряд ли человеческий Род считал бы это благословением, и вряд ли народ поклонился бы богу, сотворившему это.

У бога, кстати, логика запросто может быть нечеловеческая или надчеловеческая, и ягненок ему может быть так же мил или даже милее, чем человеческий детеныш, и собачонка тоже. Но для человеческой логики это мало адекватная точка зрения. Не думаю, что возможен народ, который примет ее, а потом «размножится как песок речной». От Исаака, как ни крути, родятся евреи, а от ягненка – бараны.

От собачек и их хозяев в таком сюжете уже обычно никто не родится. Их любовь замкнется друг на друге и умрет вместе с ними.

И есть еще одна точка зрения, которую хочется озвучить. Что самим этим «чрезмерным любимцам» не так уж хорошо живется. Что их закармливают и замучивают избыточной заботой, что они постоянно скулят и болеют, жиреют и рассыпаются, что бремя замещения (как это ни назови) им очень тяжко. Вот эта роль самой красивой птички в самой золотой клетке, или самой несчастной птички на самой мягкой постельке – не самая веселая роль в мироздании.

Конечно, этот пассаж уже не для владельцев своих рабов- любовников. Они-то их просто сильно любят. Но для взгляда со стороны эта любовь часто выглядит настолько чрезмерной, что оборачивается прямой противоположностью. И тогда в мифологическом мышлении картинка замещения продолжается картинкой заместительного жертвоприношения, и рядом с принципом того, что «и рак – колбаса» рисуется другой, наподобие «построить коммунизм в отдельно взятой стране, причем взять ту, которую не жалко». Животное-заместитель, если мы продолжим думать, что оно замещает невинную жертву, ведь тоже никак не должно уйти на свободу, а наоборот, тоже должно быть принесено в жертву. Скажем так: оно «мечено», оно связано жесткими узами, как бы привязано к дереву Рода золотой цепью, и здесь оно должно жить, и здесь умереть. Никакой свободной жизни у него быть по такой логике не должно. И, я думаю, именно поэтому так часто в такую роль берут специально селекционированных на беспомощность зверьков. Там первобытный принцип замещения оказывается отлично скрыт и рационализирован «необходимостью» – они действительно не могут не то что пропитаться сами, ож сами не могут ни трахаться, ни рожать, и дохнут от первого микроба.

Койот и женщина

Как появились дамские собачки

Однажды койот, великий Трикстер, презренный шакал, увидел женщину, которая пошла одиноко рожать в лес. Койот тихонько последовал за ней и стал подглядывать из-за кустов. Женщина была хороша, и койоту немедленно захотелось поласкаться с нею. Однако, было нельзя: женщина рожала. Она задрала юбку и стала петь, и вскоре у нее между ног появился темный комочек. Она положила его на кучу листьев и тихонько легла рядом. Койоту тоже захотелось лечь с нею рядом, но он опять сдержался.

И тут он увидел огромную птицу, которая летела над лесом. Эта птица в мгновение ока спланировала вниз и схватила новорожденный комочек. Женщина проснулась, но было уже поздно: птица улетела.

Женщина горько зарыдала, и койот завыл вместе с ней. Ему тоже было жалко ребенка. Но ни койот, ни женщина не умели летать, и ребенка было уже не вернуть.

Тогда койот попробовал подойти к женщине и дотронуться до нее, чтобы успокоить. Но она закричала на него, чтобы он убирался прочь, страшная тварь. (А койот и правда был не самым красивым зверем в лесу).

Тогда койот решил все-таки помочь женщине и хоть так добиться своего. Он тоже нагреб себе кучу листьев и лег рожать. Он пел и тужился и наконец из него стали появляться маленькие щенки. Они были разные: с короткими и с длинными шеями, с большими и маленькими головами, похожие на койота и не очень.

Койот нарожал их и убежал. Или – кто его знает, хитрую бестию? – превратился в одного из своих детей.

А женщина сразу выбрала себе одного маленького щенка и прижала к сердцу, и успокоилась, и счастливо запела, и покормила малыша грудью. А остальные щенки пошли за ней разноцветной толпой, когда она вернулась в свое селение. И там другие женщины взяли себе некоторых других щенков.

Так койот подарил людям своих детей. А может, как говорит сказка, он и до сих пор ласкается с женщиной под видом одного из них.