Часть III

Часть III

Страшное, пьяное животное вваливается в большой замковый зал. Стены, сложенные из больших каменных глыб, дубовые потолочные балки метров в двадцать длинной, вдоль всего зала, являющиеся перекрытием ещё более толстых несущих поперечных балок — всё это уже почернело от времени и копоти факелов. Огромный длинный стол почти в длину всего зала, две таких же длинных скамьи по обе стороны от этого стола, да огромный камин посередине стены, вдоль которой и стоит этот стол со скамьями. Большой лестничный пролёт в два яруса, змеёй поднимаясь через угол вдоль стен, ведёт куда-то вверх на второй и третий жилые этажи здания. И только напротив меня, на противоположной стороне от входа светлеет маленькое узкое окно — бойница, сейчас открытое, но на ночь глухо закрываемое ставней. Вместе со мной в зал вваливаются ещё трое таких же существ — пьяных, заросших, одетых в тяжёлые, мохнатые шкуры животных, на которых уже стали похожи и сами. Проснувшись от шума и завидев это зрелище, испуганно вскакивают на ноги и отпрыгивают куда-то в сторону от нас две огромные мохнатые собаки, которые до этого мирно спали в тепле тихого пламени никогда не гаснущего камина. Я что-то ору, как и мои товарищи, и вдруг почти утыкаюсь в женщину, одетую в льняные светлые одежды, глаза которой полны ужаса… И я останавливаюсь в растерянности, не зная что делать дальше, потому, что мне ужасно стыдно… О, Боги!!! Когда же я уже наконец-то сдохну?!!

Я и есть — Бог!.. На несколько дней пути во все стороны от моего замка. И власть моя — абсолютна!.. И жить дальше я уже не могу и не хочу!!! Я долго и методично убивал себя — пил всё, что льётся, и жрал всё, что мне подносили, без разбора, в надежде, что хоть у кого-то хватит ума подсыпать мне хоть какую-нибудь отраву. Но всех всё устраивало, никто этого сделать и не подумал, а мой крепкий организм стоически выносил все мои издевательства над собой. Сам себя я убить не мог — мой статус этого не позволял в принципе, поскольку это было бы проявлением слабости, а Бог слабым не может быть просто по определению.

Длинные, чёрные, густые, волнистые волосы, до плеч, впрочем, как и у всех моих людей. Невысокое, мускулистое, жилистое тело с хорошей прорисовкой всех мышц, как у легкоатлета, регулярно посещающего тренажёрный спортзал, видимо доставшееся мне генетически, так как никакими упражнениями для тела я не занимался, кроме как иногда, в периоды трезвости, подобием фехтования в «бое с тенями», блуждающими в моей голове. И тёмные, страждущие глаза, наполненные дикой пустотой…

Я родился в семье обычных феодалов, каких было, наверное, много разбросано по всей территории этой дикой земли. Я живу в совсем новом, величественном, но весьма компактном замке, построенном не более каких-то четверти века назад моим дедом и отцом, — этим замком не стыдно будет похвастаться перед соседями и через тысячу лет! И такого замка более не было ни у кого! Вообще в той части Европы замков больше не было! Место для него было выбрано на высоком холме, с южной стороны омываемом маленькой речкой. Восточнее, выше по течению, эта речка приближалась к небольшому, расположенному на равнине, селению, в одну улицу, домов в двадцать, стоящих по обе стороны от центральной дороги, слегка вьющейся от них змейкой, уже по холму, прямо к воротам моего замка. Отдаляясь от селения, речка где-то внизу омывала замковый холм и тихо несла свои воды дальше на запад. Замок строился из больших каменных глыб, лежащих когда-то везде прямо на поверхности, и хотя они были разбросаны достаточно далеко друг от друга, но их с головой хватило на постройку замка, и в лесных дебрях их осталось ещё много. Эти глыбы привозились телегами со всей округи, где только можно было проехать, а самые большие куски — даже волоком. И теперь те глыбы, которым не нашлось места в стенах замка из-за их размера и массы, лежали по всему подножию холма, образуя непреодолимую преграду для противника, если таковой нашелся бы. Замок был построен очень аккуратно и быстро — всего за пару лет с небольшим, благодаря очень грамотному архитектору из территорий бывшей Римской империи, приглашённому дедом, и очень дешёвой рабочей силы, приходившей работать буквально за кусок хлеба не только со всей округи, но и издалека.

Замок был по тем временам весьма большой — может быть даже метров до ста в месте максимального диаметра крепостных стен, высотой метров до пятнадцати, и центральным корпусом вместе со смотровыми башнями на нём, превышающим высоту этих стен ещё метров на двадцать. Почти в центре этого угловатого овала, образованного наружными стенами, и стоял основной корпус замка — фактически квадратная башня с длиной сторон метров по двадцать, с пристройками хозяйственных помещений к западной стороне, противоположной центральному входу, расширяющих её размер ещё метров на десять до прямоугольной формы. Южной стороной этот центральный корпус примыкал к стенам с системой массивных лестничных пролётов на два нижних хозяйственных этажа: амбар для скота и кладовые — первый, помещения для охраны и прислуги — второй, и три верхних господских: зал и гостинная — первый, жилые комнаты — второй и третий. Получалось, что пролёты наружных лестниц достигали высоты крепостных стен, и на следующие верхние этажи уже шли внутри основного корпуса. Таким образом, сам замковый корпус был, в сумме, пятиэтажным, высотой метров по пять каждый, плюс ещё четыре смотровые башни наверху по углам, высотой ещё этажа в полтора-два каждая, метров по восемь-десять, шириной сторон также метров по восемь, в которых находились дополнительные маленькие арсеналы с неприкасаемым запасом стрел и резервных боевых (больших) луков для лучников, который постоянно пополнялся. Для охоты и луки были поменьше (чтоб легче было лазить по лесным дебрям), и стрелы к ним полегче. Боевые луки были большими и мощными, обеспечивающими большую дальность стрельбы на открытой местности, что на охоте в густом лесу такого значения не имело. С высоты смотровых башен на верху центрального корпуса, увеличенного ещё высотой самого холма, открывался грандиозный вид на дикую тайгу, покрывавшую сплошным частоколом всё на сотни километров вокруг, и тёмные небеса, низко нависшие над этим сибирским пейзажем, в которых почти никогда не было солнца. И на несколько дней пути вокруг — всё это была моя земля, потому что на неё никто более и не претендовал, — просто не было больше никого вокруг. И замок мой на высоком холме торчал одиноко посреди этой тайги, и с высоты его смотровых башен смотреть было больше не на что. Вообще было очень много территорий, и очень мало людей.

И это был центр Европы! По ощущениям, замок мой находился где-то между современными Францией и Германией, точнее сказать трудно, так как тогда не было ещё ни этих стран, ни этих народов, ни их королей. Вообще толком никого не было. Ты мог свободно поселиться там, где бы сам захотел, построить свой дом, замок, страну, объявить себя её королём, и ближайшие соседи не скоро даже и узнали бы об этом. В тех двадцати домах возле подножия холма моего замка жило, в лучшем случае, до ста человек — все мои подданные. В моём замке жил я, несколько моих друзей-вассалов, с которыми я пьянствовал, около десяти человек моей армии, охранявшей мой замок, несколько лучников-охотников, доставлявших дичь к моему столу, и несколько женщин из прислуги, готовящих нам еду, да ещё несколько работников на скотном дворе. И всё! На несколько дней пути во все стороны!.. Правда на северо-западе от моего замка, где-то в неделе пути, был огромный город с населением в несколько сот человек, может быть даже до тысячи! (ощущение сходное с тем, которое вызывает у меня сейчас современный город с населением, наверное, до миллиона человек). Но там я был, наверное, только один раз, чтобы только посмотреть, поскольку полмесяца проводить в дороге туда-обратно было совсем не интересно. Конечно, и скорости передвижения по тем лесным, кривым и неровным дорогам были совсем не велики, а ехал я со своей свитой весьма медленно в двух огромных и длинных повозках — домах на колёсах, в которых я и жил эти две недели. В повозки эти были запряжены большие чёрно-коричневые быки, вроде по две пары (одна за другой) на каждую, которые тянули их со скоростью даже меньшей, чем у пешехода. Но зато могли тянуть их стабильно и долго. И город этот был — как моё село, только большое и шумное, в несколько улиц и несколько перекрёстков, образовывавших торговые площади, и даже с каменными постройками. Ради торговли и съезжались сюда люди из дальних земель, ведь только здесь можно было что-то купить, продать или обменять, на сотни километров вокруг. Крепостных стен вокруг города я не помню: или их вообще не было, как и у моего селения, или по сравнению со стенами моего замка просто смотреть было не на что. И даже были там кварталы ремесленников — целые производственные комплексы того времени, но весьма низкого уровня. Там даже были кузнецы, но чисто прикладного характера работ, и когда у меня возникла необходимость для усиления своей военной мощи приобрести несколько хороших мечей, мне пришлось посылать несколько моих людей (большую их часть) для их покупки в более развитые центры кузнечного мастерства, и в противоположную сторону — куда-то на восток, с дорогой туда-обратно в пару месяцев или более. Поехали они опять на моих телегах, чтобы взять с собой достаточный запас продовольствия и не рисковать жизнью и возможностью заблудиться во время охоты на диких и опасных животных, теряя время в незнакомых лесах.

Никаких развлечений того времени я не помню, но охота в их перечень явно не входила, так как самому лазить по дикому лесу в поисках дичи было занятием явно недостойным моего положения. Не уверен, держал ли я когда-нибудь лук в своих руках, поскольку егерь-лучник (он же стрелок с крепостных стен в случае осады замка), — это была отдельная, высокоспециализированная, профессиональная работа, и этой карьере лучник посвящал всю свою жизнь. Мечом в то время, как уже и сейчас, никто толком владеть не умел — не было ещё практически никакой системы боя, и рубка им напоминала скорее варварское, бессмысленное махание дубиной, — наотмашь и во все стороны, именно как и представляют себе сейчас современные кинематографы, правда, со своей стороны, ужасно безграмотно, дико путая то время со временем рыцарства, когда система владения клинком достигла уровня искусства.

Из защитного вооружения у моих воинов я помню только шлем и щит, поскольку, видимо, их тяжёлые кожаные одежды прорубить было и так весьма трудно. Из наступательного вооружения были большие копья, лёгкие боевые топоры и большие широкие мечи, предназначенные именно для рубки, а не фехтования.

Мои подданные возле своих домов вырубали и расчищали участки леса для своих маленьких полей (скорее огородов), и на них растили что-то, однако, видимо, особенно на урожай и не рассчитывая, в основном полагаясь на разведение домашних копытных животных и птицы, которых на каждом дворе было весьма много. Охотой в лесу на диких животных занимались редко: звери были действительно дикие, и было их в дремучих лесах предостаточно, и занятие это было весьма опасным. Идти на охоту могли только несколько человек вместе, и только хорошо вооружёнными, тем более, что в зимний период и ходить уже никуда нужды не было: звери сами нападали на домашний скот прямо в амбарах, — только и успевай отбиваться. Во всяком случае, в каждом дворе были и лук со стрелами, и рогатина, которыми они могли постоять за себя не только на охоте, и хоть не в открытом бою, но запросто могли всадить их в спину врагу в тёмных и непролазных лесных зарослях, особенно ближе к ночи.

Ввиду указанных причин и я не трогал моих малочисленных подданных, и они меня сторонились, стараясь не попадаться мне на глаза. Так мы и жили. Если откуда-нибудь действительно бы появился какой-нибудь враг, все они смогли бы найти защиту за стенами моего замка, вместе со всем своим добром, включая всю живность, временно превращая его в большой скотный двор. Стены моего замка охраняли их, а они платили мне за это десятую часть своих доходов, или даже, как правило, и того меньше. На моей памяти враги появлялись под стенами моего замка, кажется, только пару раз, да и то только в моём детстве, когда замок ещё достраивался, да и то только посмотреть, кто это теперь у них сосед, да показаться нам, чтоб и мы были в курсе. Увидев пустые дома и высокие неприступные стены, построенные в первую очередь, они просто уходили. Никто ни с кем не воевал, поскольку было особо и некому, да и не за что. Жизнь текла уныло и бесцельно. Люди только понемногу размножались, как и их животные, принося в эту унылую, скучную жизнь хоть какое-то разнообразие.

В этом холодном и сыром климате плохо росло всё, кроме, кажется, травы, которую косили домашнему скоту, корнеплодов, в основном и растущих на маленьких полях-огородах, да грибов в лесу, которые собирали только очень близко от домов, и только группами по несколько человек.

Было ужасно грустно от безысходности и бессмысленности жизни моей опустошённой души в этом сумрачном мире, где души всех людей были погружены в мрак этих тёмных, хмурых небес, почти никогда не пропускавших солнечный свет.

Что-то было не то с природой: было очень холодно и сыро, лето не отличалось от современной очень поздней осени, а зимой снега было столько, что до весны просто никто не выходил из своих домов, живя запасами, заготовляемыми весь год. Летом люди ходили всегда одетыми в шкуры животных, напоминая то ли викингов с далёкого севера, то ли первобытных людей. И в холодном, сером, тёмном небе почти никогда не было солнца!..

И что-то было не то с людьми… Боги умерли. И не осталось более на этой земле никого, кроме зверья дикого, да людей, пытавшихся не попадаться им на пути. Всё замерло — и природа, и люди, и камни. И небо, — серое, мокрое, холодное… Убийцы Богов отняли у небес бесконечность, накрыв всё вокруг своим серым саваном и похоронив в безвременьи. Время остановилось, как и эта жизнь, вынутая из наших душ, как её биение, замершее в наших сердцах, как их огонь, загашенный помоями лицемерного словоблудия, выплеснутый нам прямо в лицо!

Однажды Они пришли и в моё селение. Всего два монаха — большие, дородные, ленивые, откормленные дядьки, на полголовы-голову выше меня и тяжелее раза в полтора каждый, без какого-либо огонька энтузиазма в глазах, с мешками на спинах, полными всякой еды, выбравшие себе в этой жизни спокойный, сытый и размеренный путь, по которому они преспокойно и шли. Разведчики, которых просто погнали в дальнюю дорогу. Пришли они по приказу своего начальства, сами бы они по своей воле и не собрались бы в столь дальнюю дорогу — их там, судя по их виду, и так хорошо кормили и работой не обременяли. И пришли они сюда собирать деньги на храм, который решено было строить на моей земле, распространив влияние их Церкви и на эти пределы!

Я ждал, что когда-то это случиться, и Они придут. И я их убил!

Я рубил их яростно, с остервенением, накрывшим моё сознание, на самые мелкие куски, в которых не осталось узнаваемым ничего человеческого, как и в моей растерзанной самим собой душе… За эту природу, мёртвую в своём замершем оцепенении, за этих людей, серых от своего безысходного безразличия, за себя, даже не потерявшего, а так и не обретшего смысла своего существования.

Их «Любовь» — лишь предлог, чтобы их только впустили. Как заразу, которая умертвляет всё в одно касание… Они пришли наполнить наши души страхом, превратив в своё покорное стадо в своих загонах, где их пастухам будет проще нас направлять в стойла, и там стричь, доить и резать, как свой скот… Волки в овечьих шкурах. Я их разрубил на куски. Собственноручно. Своим мечом. На глазах у всех. Со всей яростью, на которую был способен. На мелкие-мелкие куски, так, что даже понятно не было — рука это, или нога, или грудная клетка, или кусок черепа. И все эти останки я разбросал ногами по всей дороге на съедение собакам… И только тогда, умиротворённый, я сделал выдох. И потом вдох… И пошёл спать беспробудным сном.

На всех это событие произвело дикое впечатление, в основном потому, что никто не понял причины моего поступка. Можно было ведь просто их высечь и прогнать палками, и всем было бы развлечение, и всем нашлось бы место поучаствовать в этом действе. И всем было бы весело… Но мой поступок вверг всех в состояние шока, и никто никогда о нём не говорил, как будто о видениях страшного, чудовищного кошмара, необъяснимого, и оттого непонятного. Как будто и не было его никогда. Но память об этом событии навсегда осталась в наших глазах — зеркалах наших ошеломлённых душ.

Зачем я их так жестоко убил? Я не мог этого толком объяснить даже самому себе. Но это было искренне, от всей души, от всего моего потухшего, загашенного, замёрзшего сердца, в котором так никогда и не загорелся огонь любви к этой жизни, данной мне Богом, в награду, как высший дар, ценнее которого нет ничего на свете!!! Пока я жив, пока бьётся ещё сердце моё, ноги их Церкви здесь не будет!

Я не знаю, кем был Иисус Христос. Я не знаю, что он говорил на самом деле, ведь нам его устами будет сказано только то, что выгодно Им.

О, Иисус… Счастлив ты был, наверное, когда мог пасть под тяжестью своего креста! Счастлив был ты, когда мог сказать: «Свершилось!» Мой же путь бесконечен, как путь звёзд на своде небес. И там, во мраке пустоты, в твоей «геенне огненной», меня ждёт мой червь, — Страх Мой, который никогда не умрёт, и Пламень Мой, который никогда не угаснет, пока свет звёзд в бесконечном пространстве этой пустоты освещают Мрак Мой. И мне принести себя в жертву — некому и не для чего!!!

Я не помню, был ли я женат, были ли у меня дети… Я не нахожу на них отклика в своей душе. Я помню только женщину, одетую в льняные светлые одежды, глаза которой полны ужаса, когда я почти утыкаюсь в неё, вваливаясь в зал моего замка. И я останавливаюсь в растерянности, не зная, что делать дальше, потому, что мне ужасно стыдно… И как-то странно и нелепо выглядел контраст наших одежд, как будто из разных эпох, разделённых столетиями… Возможно, это была моя жена. По законам того времени жена, если нет общих детей, не имела никакого права на наследство мужа, и никак не могла на него претендовать, и если это была моя жена, после моей смерти она осталась бы на улице, или служанкой у нового господина.

Как я умер, я не помню. Наверное, был как всегда, пьян, и организм уже просто не выдержал.

P.S.: На четвёртом или пятом этаже моего замка среди прочих нескольких комнат располагалась моя спальня, в которой стояла большая кровать, над которой на четырёх высоких столбах в её углах, и распорках между ними висел здоровенный балдахин из шкур животных, аккуратно сшитых между собой. Думаете, что для красоты? Нет. Просто когда шёл дождь, а дожди тогда были, в основном, ливневые, потоки воды текли сквозь крышу по стенам и перекрытиям через все этажи до последнего, и все постоянные попытки заделать эти щели были тщетными. Этот балдахин — просто крыша над кроватью внутри самой комнаты, чтобы можно было хоть как-то спать на сухой постели, не рискуя проснуться в маленьком озере своей кровати, когда дождь идёт, буквально, в самой спальне. И так было везде. А щели в стенах между диких угловатых камней были такими замысловатыми, что внутри замка стоял постоянный сквозняк со всех сторон, и камины в каждой комнате горели и день, и ночь, чтоб хоть как-то можно было там жить.

Центральная Европа. Годы жизни: 529 г. — 564 г.