Часть IV

Часть IV

Холодный, влажный, злой ветер дует в моё лицо. Холодное серое небо, с бегущими по нему редкими мокрыми облачками, сырой серый туман, накрывающий сухую серую траву — вот пейзаж раскинувшихся передо мной бескрайних гнилых болот.

Чёрный лес, почти сбросивший свою блеклую листву, призрачно мерцает где-то на горизонте, то скрываясь, то вновь появляясь сквозь редкие разрывы в хищном непроницаемом тумане. Лес машет ветками своих деревьев, стараясь его отогнать, развеять, разорвать его сырую пустоту. Но туман медленно и неотвратимо, как голодный удав, заглатывает всё, что он может сожрать, — и тот лес на горизонте, и эту сухую серую траву, торчащую из кочек, покрывающих это жидкое, периодически изрыгающее пузыри трупного разложения, мерзкое, скользкое существо, и это холодное серое небо, по которому летят оборванные куски крыльев ангелов…

Здесь всё мертво. Мёртвый, чёрный лес, где нет, и не может быть жизни, мёртвая, серая трава, гниющая в этом разлагающемся и воняющем мёртвом животном, и холодное мёртвое небо, в котором не бывает Солнца, и никогда не было Бога. Только холодный и бездушный, как дуновение смерти, ненасытный сырой туман, который сжирает всё, что может напомнить о существовавшей когда-то жизни, да злобный ветер, который порывисто дышит в моё лицо, облизывает его шершавым, влажным языком невидимого чудовища, готового в любую минуту проглотить и меня, но растягивающим удовольствие, чтобы вселить страх в моё сердце, и увидеть своё отражение в моих глазах, — отражение пустоты.

Это мокрое, холодное животное, огромное, как океан, ужасает меня, наполняя моё сердце отвращением к самой этой жизни. Оно заглатывает меня, оно сжирает мою душу, медленно, но неотвратимо, как набегающий, клокочущий океанский вал уничтожает одинокий, слабый риф, посмевший встать из его пены. Меня бьёт крупная дрожь. Меня просто колотит. Я судорожно вдыхаю холодный сырой воздух, и вдруг понимаю, что так, наверное, выглядит Ад.

Высокий, стройный, светловолосый парень, с худым, но крепким телом, стоит перед болотами, раскинувшимися среди бескрайней равнины, поросшими сухой, серой травой, и смотрит неподвижными, сухими от ветра глазами в даль, в никуда. Он одет в строгий, когда-то дорогой и добротный, но теперь изрядно поношенный камзол, узкие штаны. Голени ног туго затянуты суконными полосами, городские, явно не по сезону, лёгкие туфли с тонкой подошвой, вместо ботинок, да шарф тонкого шёлка, замотанный вокруг шеи.

Глубокая осень судорожно доживает свои последние дни, и очень скоро она умрёт, скованная холодным льдом зимы, холодным дыханием смерти. Останутся только смутные воспоминания давно забытых снов.

Он стоит перед болотами, перед этим немым символом его страны, символом, заключающим в себе сущность её общества и её морали — мёртвого, разлагающегося животного, скрывающего этот гниющий труп от посторонних глаз густым, холодным, мокрым, лицемерным туманом.

Эта страна убивает меня. Я постоянно чувствую, как медленно умирает в моей больной душе желание жить. Когда-то я любил смотреть на эту природу: суровое бушующее море, холодный, вечно сырой лес, серое туманное небо, с быстро бегущими по нему облаками, гонимыми резкими порывами колкого мокрого ветра. Я любил эту страну, как всякий гражданин, который не выбирает свою родину, который должен любить ту землю, на которой он родился, на которой он обязан жить и умереть, и как составляющая часть общества, отдать все свои силы для его блага. Я любил эту страну, пытался её любить, старался любить долго, как мог, но теперь я её презираю. Не могу любить, и не хочу. Теперь я её ненавижу, ненавижу так сильно, как вряд ли может ненавидеть даже самый заклятый враг.

Ужасна моя жизнь, полная бесперспективности, уныния и злобы на судьбу, из-за которой мне пришлось родиться и прожить свою единственную жизнь, которой больше не будет никогда, в этой самой затхлой стране Европы. Здесь мне нечем дышать, ибо воздух этот — консервативный догматизм. Эта страна даже отгорожена Богом от остального мира водами морей, чтобы не отравляла она своей затхлостью свежий воздух Европы. Эта страна противна мне, как противно образованному, интеллигентному человеку тупое, злобное лицо черни, безграмотной, безкультурной и беспросветно тёмной толпы, не понимающей, а главное, и не желающей понимать убожество и нищету своего духа, единственная цель существования которой — материальное обогащение. Любым способом! Ненависть, которая выросла из глубокой любви и уважения к этой стране, должна уничтожить либо эту страну, либо мою душу, ибо одновременное существование их невозможно.

Я родился в интеллигентной семье городских мещан, зарабатывавшей на жизнь частным преподаванием. Воспитываясь в этой среде по традиционным строгим нормам, я уже в раннем детстве научился читать, писать, и, главное, думать. Я рос среди книг, мало общаясь со своими сверстниками. Да и какой смысл был в общении с ними, если при общении с книгами я узнавал столько всего интересного, столько всего нового, о чём мои сверстники и понятия не имели. Мне просто не о чем было с ними разговаривать.

Моими друзьями были книги, с которыми и происходило моё общение. Я путешествовал с ними по разным далёким странам, я изучал жизнь древних и современных народов, населявших весь мир, их историю, их культуру. Я читал всё, что мне попадалось под руки: и художественную, и философскую, и научную литературу. Чем больше я читал, тем больше понимал взаимосвязь вещей и событий, тем чаще приходил к выводу, что перед человечеством открыт бескрайний мир, полный познаваемого неизведанного, который будет давать людям столько знаний, сколько они смогут воспринять. И чем больше будет этих знаний, тем безграничнее будут горизонты непознанного. Из блеклого и однообразно-монотонного существования, каким оно представлялось мне в раннем детстве, я погрузился в мир знаний, который оказался бездонным, как звёздное небо, и бесконечным, как вселенная.

Библия, моя первая прочитанная книга, в детстве вызвавшая во мне глубокое уважение, сходное с мистическим страхом, оказалась, со временем, крайне примитивной и недалёкой. Ветхий Завет писался долгое время многими людьми не только диковатыми в своих представлениях о сути вещей и, порой, ужасно нищими духом, морально убогими и ограниченными в своих узко-политических взглядах на мир и остальных людей в нём, но, одновременно, очень хитрыми и крайне практичными, руководимыми не только своими конкретными, корыстными интересами их Старой религии, но и целью создать Идеологию для объединения их мелкого народа в Нацию «избранных Богом». В Новом же Завете, перенацеленном и оптимизированном для подачи уже и другим народам, было вырезано всё, что предполагало хоть какую-либо свободу от тоталитарной и абсолютной власти уже Новой религии на душу Человечества. Их «Вселенские соборы» кастрировали все живые, изначальные мысли и их трактовку, вырвали из них всё самое ценное, объявив каноническими текстами только те, которые удовлетворяли её конкретной в своей алчности Цели. И ради неё они стали противопоставлять свету солнца адское пекло, жизнь, лишённую каких-либо рамок, полную радости и счастья, они заключали в оковы своих догм, природу, полную жизни, они нарекли прибежищем дьявола! Когда я её прочёл и переосмыслил всю, больше всего меня разочаровало то, что не осталось в ней даже ни одной мысли, достойной божественного откровения. Но со временем я понял, что и задача её была совершенно иной, что создавалась она только для власти и ради власти, и не было у неё никогда другого смысла и предназначения, ибо власть над душами людей — высшая власть! А в достижении власти над душами лучшее оружие — страх, — краеугольный, фундаментный камень основы их веры, и не было в ней никогда ни любви, ни милосердия. В конце концов эта книга утратила для меня сколько-нибудь существенное значение, а вместе с ней я окончательно разуверился и во всей концепции христианского миропонимания.

Меня с головой захлестнула философская литература древних времён, лишённая ещё той зашоренности, которая стала свойственна христианскому мировоззрению. В мифах древней Эллады открылась для меня потрясающая философская мудрость, где человек и всё происходящее с ним рассматривались в тесной взаимосвязи с космическими процессами, когда Боги Олимпа (планеты Солнечной системы) принимают живейшее участие в судьбе каждого, ибо и судьба вселенной зависит от каждой её составляющей песчинки. Древнегреческая философская мудрость призывала задуматься над происходящим вокруг нас, над взаимосвязью вещей и событий, над смыслом жизни, тогда же как Библия отучала иметь какое бы то ни было собственное мнение. Догмат, слепое смиренное повиновение, и запрет на право думать — вот та основа христианской идеологии, которая никак не вязалась с моим представлением о Боге. Я осознал, что христианство и наука — понятия несовместимые. Знание — неизменный враг христианства. Стремление к познанию мира — это и есть их Дьявол! Ведь если задуматься, библейский дьявол — это не Дух Зла, но Дух Поиска Истины, он тот, кто восстаёт против заблуждений, он — наука, дарующая могущество и воссоединяющая человека с природой, пока, наконец, от прежнего его бунта останется лишь вновь возвращённая свобода и умиротворённый разум. Ведь он, по сути, не библейский Змей-искуситель, подсунувший Еве яблоко с Древа Познания добра и зла, ведь он — Прометей, пожертвовавший собой, чтобы даровать людям Божественный Огонь знания! Насколько диаметрально противоположный взгляд на мир и человека в нём, насколько принципиально отличающееся отношение к человеческому предназначению…

Меня стал глубоко поражать контраст мировоззрения христианства и античности, — противоположность камня и растения. Совершенно чуждое, антагонистичное древним цивилизациям Европы, христианство обрушилось на них, как каменный град, засыпав постепенно всё существовавшее до него, дабы оно не воскресло никогда. Характерной чертой человека античной эпохи являлось Чувство Жизни. Всё, что воспринималось в природе, становилось в его душе живым, одухотворялось и очеловечивалось. Жизнь их заключалась в Любви. Любовь эпохи античности — страстная и трепещущая, подобная нетерпеливо расправляющимся и рвущимся к полёту крыльям, не имеет ничего общего с отвлечённым христианским мистицизмом, со смутными позывами, в самих в себе находящих пищу. Нет, в пику христианской, Любовь античная вся — активное действие, вся — глубинное великодушие. Мифология античности не отрешает человека от нашего мира, а соединяясь воедино, сливается с ним, разоблачает перед его взором таинственную связь явлений, позволяющих в разнообразии индивидуальных форм угадывать присутствие единого процесса, единого закона, всеобъемлющего и всёсвязывающего. Для античного мира нет ничего безмолвного, ничего мёртвого, ибо всё вокруг наполнено энергией божественной жизни.

Античная мифология не расчленяет мир на чёрное и белое, даже не рассуждает о такой возможности. Она чувствует жизнь явлений, соприкасаясь со всеми её оттенками. Она будто получила от Олимпийских богов знание языка мира. Она не искажает его примитивными догмами, а понимает, осмысливает, чувственными ощущениями переводит его на язык образов. Человек античной эпохи не отделяет себя от природы, от других существ этого мира, а перевоплощаясь в них, распознаёт в своём собственном духе тайну бытия.

Античное божество — божество природы и освобождённого разума, символ тесной и многогранной связи между свободным духом человека и окружающим миром, стало главным врагом христианства, ибо свободный дух совершенно неприемлем, смертельно опасен для системы жёсткого подчинения. Выживание христианства заключалось в полном уничтожении конкурентов, уничтожении не фигуральном, а фактическом, — огнём и мечом. Не Любовь оно несло в мир, не объяснение взаимоотношения событий и понимание сути вещей, а порабощение ранее свободного духа человека страхом смерти, ибо власть над душами людей означает власть уже над всем их миром! Пропитанная жизнью, радостью жизни, жаждой жизни, согретая светом солнца в бесконечном пространстве звёзд, Природа наполнилась для христиан животным страхом, поскольку была объявлена прибежищем тёмных, искушающих сил, ведьм, колдунов и самого Дьявола. Ибо без Дьявола нет веры в Бога, без Страха нет Повиновения, без Повиновения нет Власти Церкви.

Христианство хотело убивать, и убивало своего ненавистного врага — свободу совести, означающую свободу собственного выбора. Врагов надо уничтожать, ибо они подрывают могущественное влияние Церкви, её монопольное право на души людей, и ведь ещё совсем недавно по всей Европе горели костры Святой Инквизиции… Миллион жизней людских были заживо сожжены на варварском алтаре христианству! И это при тогдашнем и без того мизерном населении Европы, регулярно опустошаемой голодом, войнами и эпидемиями. Замученные, растерзанные, сожжённые заживо!!! И всё это дело рук служителей Церкви Христовой… Это ли не рука Дьявольская? Если нет, что тогда? Просто невозможно поверить, на что церковники шли ради своей абсолютной власти — на Убийство — их первую истинную заповедь… «Древние боги, идите в могилу! Боги любви, жизни, света, померкните. Наденьте монашеские рясы. Девы — станьте монахинями. Жёны, оставьте ваших мужей (их помыслы о продолжении жизни — греховны), а если вы останетесь дома, то будьте для них, по крайней мере, холодными сёстрами, ибо все вы — невесты Христа, и только ему обязаны нести свою любовь!» Все философские школы были уничтожены, путь знаний покинут. Бесконечно простой метод власти догм освобождал всех от необходимости рассуждать, указывал всем один путь — идти по канону (по уставу, ибо все вы — солдаты в крестовом походе за абсолютную власть церковников, и за нарушение присяги — смерть в пыточных камерах!). Если символ веры был тёмен, то тем лучше, ибо тогда жизнь целиком шла по тропинке легенды. Первое и последнее слово гласило: «Подражайте и действуйте по канону. Повторяйте и списывайте. Подражайте, идя по жизни затылок в затылок, и только тогда вас оставят в живых». Шаг в сторону — смерть. Смерть физическая. Но самое страшное — смерть твоей бессмертной душе, которая вечно будет корчиться от мук Ада!.. Разве может быть что-нибудь более ужасающим?!.

Но это ли путь, возрождающий сердце человека, приводящий его к свежим и оживляющим источникам истины, освобождающим дух от страха? Что представляет собой христианская литература в сравнении с великими произведениями греков, в сравнении с гением римлян? Это — не более чем упадок, рабское подчинение догмам и духовное бессилие. Место истинного вдохновения заняло тупое пустословие. И не глупое даже, а рассчитанное с математической точностью зомбирование, превращающее ранее свободных, сильных людей в безвольное стадо, погоняемое пастырями в их стойло, где их всегда и постоянно будут стричь. Книги копировали книги, церкви копировали церкви, и люди, в конце концов стали рабами, подобными друг другу. Стадом рабов.

Идеальное христианское общество — монахи, — никогда и нисколько не думали ни о том, чтобы создать новое человеческое общество, ни о том, чтобы чистотой духа оплодотворить старое. Подражая иерархии феодализма, они хотели бы, чтобы все люди были таким же бесплодным народом, как и они, а все церковные прихожане — рабами-землепашцами. Рабочими пчёлами, приносящими мёд в их ячейки церквей, в сотовом порядке окутавших весь мир. Насекомыми! И если семья и мир продолжают существовать, то только — несмотря на них… Храм античной эпохи, где горит священный, божественный огонь познания мира, и церковь христианства, замкнутая сама на себя, накрывшая всё своим мраком, и сковавшая всех своими цепями… Какая деградация, какой упадок! Христианство окутало Европу саваном и опустило в могилу монашества. Единственные жертвы, которые принимает алтарь её жертвенного огня — то жертвы душами людей.

Мир перевернулся кверху ногами. Мир, залитый светом, наполнился тьмой, а тьма смерти превратилась в светлую загробную жизнь. Реалии дня были заменены нереальными перспективами. Радость жизни сменилась подавленностью, песни жизни сменились погребальными молитвами. Господи! Они ведь совсем не хотят понять, что здесь, на Этой земле, в Этом мире и есть и Ад, и Рай; и Бог, и Дьявол находятся не где-то, а в их же собственных душах. Здесь, сейчас живёт человек, здесь его душа шлифуется муками жизни, превращаясь из необработанного алмаза в бриллиант, или, не выдержав тягот испытаний, рассыпается в алмазную пыль, чтобы потом опять повторить путь, и снова пойти по кругу жизни. Но и то, и другое состояние души гораздо ценнее, чем просто холодный булыжник, присыпанный такими же, как и он, и никогда не видевший света.

Церковь для человека — это ножны для клинка, в которых он совершенно бесполезен, это темница для его души, не смеющей даже помышлять о солнечном свете, ибо тогда освобождённая жизнь засверкает на его гранях! Жизнь человека, находящаяся в таком виде в руках церкви — подобие варварской дубины. Без ветра и солнца, без пространства и воздуха клинок ржавеет и умирает, как душа раба. Птица, сидящая в клетке, никогда не сможет узнать, как выглядит небо. Но жутковато становится когда видишь, что путь к свету не имеет смысла для тех, кто уже родился в этой клетке и считает её своим родным домом, и вполне счастлив в своём мазохистском экстазе. И таким невозможно объяснить, что только свободный духом может сам узреть лик Бога, а рабу достаточно и ярких картинок. Рабу ведь изначально разрешено видеть и слушать только своих хозяев.

Глядя в беспредельное небо, я чувствовал, что Бог есть, что Он должен быть, раз есть бесконечность жизни, но опуская глаза, я видел лица людей и понимал, что Бог, сотворивший их, наверное, в глубоком сне, близком к летаргическому. Если души людей сотворены по образу и подобию Бога, то значит, Он страшно болен, ибо души эти — плоть от плоти Бога, их мрак — мрак Бога, их примитивная несовершенность — несовершенность Бога. Он для того и создал людей, чтобы в их муках очнуться от смерти, очиститься в их страданиях, и пройдя все круги жизни, возродиться, выплакав себя по капле из тьмы этих, страждущих успокоения, глаз. И эти люди не понимают, что их покой — это тупик, и только движение духа может разбудить их, а вместе с ними — Бога. Но нет, они малодушно прячутся за лицемерной добродетелью, и считают себя праведниками! Быдло… Оно просто хочет спокойно жить, набивая свой желудок едой, а своё сознание развлечениями. Ничего не меняется. «Хлеба и зрелищ» — лозунг плебеев древнего Рима, теперь ещё более актуален, чем был тогда, когда свет Олимпийских богов угасал под напором новой эпохи тьмы лицемерия.

У меня нет товарищей. Я один на один со своими мыслями, и нет никого, с кем бы я мог поделиться ими, нет ни одного лица, в котором я мог бы увидеть муки раздумий, подобных моим. Все они погрязли в холодном мраке теней церковных стен, тёмных закоулков, да пивных кабаков; их души полны страха и перед смертью, и перед жизнью. Я рос один, среди книг. Они были моими учителями и наставниками, и они были моими единственными друзьями. Они учили меня думать. Церковь запрещала думать, — думать считалось главным грехом. «Библия — вот книга мудрости! Читайте её, отбросив все свои мнения о мире, и вы узнаете столько, сколько вам нужно. Нет большей потребности в книгах, чем в Библии! Ибо кому не хватает Библии, тот жаждет вкусить плод с Запретного Дерева, что привело к изгнанию человека из Рая. Сам Бог запретил вкушать плоды с Дерева Познания добра и зла. Кто продолжает вожделеть знаний — приспешник Дьявола. И нет большего греха, чем задумываться о познании мироздания, ибо кому мало слов Библии, тот враг Церкви, тот враг Короны». Организация, созданная только для власти, и ради власти — церковь, — была двулична и лицемерна, как и всё общество. Она неустанно гребла под себя души людей, только лишь чтобы загрести их деньги. Однако и само двуличное общество прекрасно понимало эту ситуацию, и так же лицемерно относилось к церкви, как и церковь — к ним.

Глубокий конфликт одинокого знания и общества, погрязшего одновременно во мраке догм и безразличия к ним, раздирал мою душу. Лицемерие, консерватизм и ханжество, господствовавшие в морали, угнетали меня, как каменная глыба, придавившая маленький зелёный стебелёк, посмевший высунуться и развиться из состояния зерна во что-то большее. Я зачитывался произведениями древних философов, и поражался мощи их мышления, я сравнивал эти величественные памятники с тем, что написано в Библии, и поражался, насколько примитивно это «святое писание». В этой «книге книг» глупость соперничает с жестокостью, а её писатели стараются переплюнуть друг друга в описании страшных кар для непокорного человечества. Но именно это и нужно толпе — страх, именно это и нужно стаду — хозяин, ведущий их в стойло. Именно с гибелью свободного духа античности и приходит духовное рабство, смерть внутренней свободы. «Ты хочешь усилиться, удесятерить себя? Не ищи друзей, а ищи дураков, которые не поймут тебя, и будут уважать, как Бога!» И церковники это прекрасно понимают, ибо быдлу всегда было легче поверить во что угодно, чем открыть любую книгу и хотя бы попытаться разобраться самим.

Приход христианства — чудовищная по своему воздействию катастрофа, повлиявшая на развитие всего, чего смогла коснуться. Это была страшная трагедия для искусства, для науки, для культуры. Они были, попросту говоря, уничтожены, стёрты с лика Европы, из истории мира. На долгие-долгие почти полторы тысячи лет Европа погрузилась во тьму, и тьма в душах людей была беспредельна. Ибо когда Бог становится оружием веры, она становится разрушительной и для сознания, и для духа, и для жизни, как таковой.

…Хотя, положа руку на сердце, само христианство тут было совсем не при чём, можно ведь жить и не обращая на него внимания, оно лишь как лакмусовая бумажка, только определяло степень кислотности моей души, разъедающей саму себя, убивающей моё желание жить в этой системе.

Англия, — будь она проклята!.. Мне не хватает здесь воздуха. Я задыхаюсь в этой стране, почти в буквальном смысле. В этой стране совсем не осталось ни чести, ни совести, здесь всё продаётся, и всё покупается: и титулы, и достоинство, и уважение в обществе. Отношение к самой церкви, продемонстрированное одним нашим «славным» королём Генрихом VIII, со всей ясностью выявило всю степень лицемерия, уже давным-давно ставшего нормой и в самом обществе. Для того, чтобы бросить одну надоевшую жену и заиметь очередную из целого ряда последующих, не получив разрешения на развод от главы католической церкви Папы Римского, а заодно и хорошо на этом поживиться, он сам объявил себя самого главой т.н. «англиканской» церкви, разграбив и разорив все католические аббатства и храмы нашего острова. Вот, воистину, поступок, достойный короля разбойников. Отколоть нашу страну от всей Европы, поставив её в конфронтацию ко всем, и не во имя даже государства, а по своей собственной прихоти и похоти — чудовищно. Но ещё ужаснее то, что никто во всей этой стране особо и не возражал, ибо всем Подданным Короны, лишённым уже какого-либо понятия о нравственности, было глубоко наплевать, какому «богу» молиться (хоть чёрту, хоть дьяволу, хоть «Весёлому Роджеру»), лишь бы самим хорошо жилось. Чудовищно лицемерная политика государства, возводящая пиратов, — убийц и душегубов, которых заслуженно надо вешать на реях, в звание рыцарей, губернаторов и лордов, достигшая своего апогея во времена его дочери — королевы Елизаветы I, вызывало в моей душе глубочайшее отвращение. Разбой в мировых масштабах, и на морях, и на суше, наглый, беспринципный грабёж чужих земель, объявленных своими колониями, стал здесь восприниматься как естественное занятие «достойных людей», которое, со временем, полностью изувечило и разрушило души своих граждан, превратив их в моральных уродов. О каких этических и моральных нормах вообще могла идти речь в этой стране?

Страна, возводящая разбойников и пиратов в рыцари! И это «рыцарство» не имеет никаких шансов быть чем-либо иным, кроме как разбоем и пиратством. Она похоронила рыцарство в своём сознании ещё во времена Генриха V в битве под Азенкуром, когда армия французских рыцарей, идущих в пешем строю на честный бой, и не представлявших себе ничего другого, кроме Боя Чести, была в упор расстреляна полумиллионом заранее заготовленных стрел английских лучников, и доколота их кинжалами уже лежачими на земле. Зарезали всех, кто ещё подавал признаки жизни. Вместо Боя Чести — Бойня! Жертвы французов превысили жертвы англичан в пятьдесят раз!.. У древних русичей, постоянно страдавших от набегов степных орд диких кочевников, десять тысяч их стрел, выпущенных одновременно, назывались «тьма», потому что в полёте они закрывали собой небо. Французских рыцарей англичане погрузили просто во мрак, как и душу свою, деградировав в пиратов, для которых единственный принцип их жизни — никаких принципов! Тогда англичане фактически расстреляли свою «честь», утратив её последние бледные остатки. И тогда они поняли, что бесчестием и грабежом всегда достигнут большего, чем остальные, и никогда более не сходили с этого пути. Никогда! Выгода — единственный интерес, руководящий всеми деяниями этой нации.

«Грабь и обогащайся, обогащайся и грабь» — вот единственный лозунг этой пиратской нации, это её Государственная Политика! Бурно нарождающийся новый класс общества, его «сливки» — буржуазия, — напыщенное, чопорное и чванливое сборище без чести и совести, сколотивших первоначальные капиталы на грабеже, разбое и воровстве, упыри и вампиры, теперь начавшие пить кровь из своих же сограждан — вот лучшие сыны отечества, покрытые венцом благочестия… Мне была глубоко противна эта страна, и эта жизнь в ней. Я сам сделал себя изгоем этого лживого общества, этого лицемерного быдла, считающего себя праведными и добропорядочными христианами. Души этих людей — гнилые души, разлагающиеся и воняющие, как болотный ил… Даже сам язык этой страны, самый безграмотный из всех европейских языков, в котором прочтение слов зачастую совершенно не соответствует их написанию, а произношение совсем не соответствует их прочтению, где буквы, обязанные быть произнесёнными, просто выбрасываются, подразумевая одно и заменяясь на совершенно другое в местах слов, совсем для них изначально не предназначенных — сам по себе представляет яркий пример отвратительного, ханжеского лицемерия, — сути менталитета этой на всё наплевательской нации. И даже флаг наш, — как огромный красный тарантул, одетый в белый саван благочестия и охвативший своими лапами все моря и океаны мира. Их синие воды — его сеть, которой он ловит всех слабее себя, бесцеремонно, жадно и с упоением высасывая все их соки.

А в это время в Европе происходят великие события, меняющие облик мира. Во Франции произошла Великая революция! Боже, как бы я хотел быть там, а не в этой затхлой стране, где никогда ничего не произойдёт. Как бы я хотел вырваться из этой тюрьмы для моей души, страны духовного оцепенения, туда, где создаётся новый мир, где творится История! Зачем я здесь? Что я здесь делаю? Здесь моя душа медленно умирает в муках бесполезности и ненужности моего существования. Почему я не родился во Франции, где, кажется, сама жизнь приняла овеществлённую форму, где множество людей в едином порыве, одержимые единой идеей, преобразуют лик мира?! Господи, как ты меня обидел! Я умираю в этой стране, моя душа, как морская волна, бьётся о камень общественного безразличия, не в состоянии сделать ничего другого, кроме как рассыпаться на тысячи брызг от понимания собственного бессилия. Почему, Господи, ты не дал мне возможности быть там, где тысячи таких же, как я, волн сметают эти холодные камни, творя новый ландшафт, новое время, новую эпоху?

Жизнь — как острый клинок, которому необходимо движение жизни, когда он поёт на ветру и блестит на солнце, звеня от восторга и радости. Человек создан для движения, для радости жизни, как клинок для восторга смерти, и нет других причин для его существования. Печальна и глупа бытность клинка, засунутого в ножны, горек и досаден вид трепещущей птицы, заключённой в клетку. А клетка для самого разума ужасна и гнетуще неестественна своей нелепостью и безысходностью, ибо его сон в ней рождает только чудовищ, а его бодрствование — рабское подчинение, и другого в клетке нет…

Жить незачем!.. Понимание этого убивает меня. Моя душа умирает медленно, безнадежно и безвозвратно. Надежда на смысл, который может появиться в моей жизни, всегда присутствует в моём подсознании, но, задумавшись, подсознание в тщетности всех попыток уходит куда-то далеко-далеко, и остаётся одна тупая боль в сердце, и ожесточённость в разуме. Марсельеза — песня революции, звучащая в моей душе как гимн жизни, как-то странно воспринимается среди этой холодной природы, холодных стен, холодных лиц. Я часто пою её про себя, но эти звуки доносятся до моего сознания как будто из другого мира, мира, где есть солнце и жизнь, в мир, сожранный туманами, иллюзорный и нереальный, как загробная жизнь.

Я вырос одиноким и замкнутым. Общество развивалось по другим законам, воспитывалось на других жизненных ценностях… В нашей семье наступили тяжёлые времена. Последнее время наше финансовое положение значительно ухудшилось. Я плохо помню, что происходило вокруг меня в этом мире, поскольку уже давно я находился глубоко внутри своего забвения, куда я сам себя погрузил, теряя последние проблески надежды. Вероятнее всего умер отец. Но я уже давно, задолго до этого, находился в глубоком духовном кризисе, и его смерть особо не повлияла на моё, и без того сумрачное сознание. Что значит смерть физическая в сравнении со смертью духовной, когда крепкий и здоровый молодой человек перестаёт ощущать жизнь в своей оболочке! Существование с пустотой внутри — разве смерть может быть страшнее?

Поздней осенью, почти без средств к существованию, мы уехали из города зимовать к родственникам матери, фермерам-животноводам, в глубь страны. Большой, мрачный, двухэтажный кирпичный дом, слегка овитый плющом со стороны центрального входа, несколько больших одноэтажных кирпичных построек вокруг П-образного двора, маленькое стадо коров, виднеющееся вдали на холмистом поле — вот и все признаки существования жизни на многие мили вокруг.

Одиночество, бессмысленность моего существования, ненужность меня на этом свете, и ненужность мне этой жизни, жизни в этой проклятой стране — вот и все чувства, оставшиеся ещё во мне.

Я часто ходил к соседним болотам, расположенным поблизости, и долго-долго стоял там, ощущая, как сырое и холодное чудовище облизывает моё лицо, медленно-медленно проникая в мою душу.

Поздней холодной осенью, в возрасте менее двадцати лет, я умер, подхватив на этих болотах лихорадку. А может быть и потому, что уже больше не мог так жить. Смерть ведь сама приходит к тому, кто понял, что его уже ничего не держит в этой жизни.

Англия. Годы жизни: 1779 г. — 1798 г.