Триумф западной нормализации

Триумф западной нормализации

Объединение позволило Германии завершить свою нормализацию.

Нетрудно понять, что после войны подвигло Германию превратиться в «нивелированное общество среднего класса», как его назвал Гельмут Шельски. После 1945 г. она приняла нормы победителей, вплоть до Основного закона, который был задуман англосаксонскими странами для того, чтобы ее нейтрализовать. Смена четырех поколений полностью стерла живую память о Второй мировой войне. Повышение уровня жизни, технологические трансформации и холодная война, превратившая Западную Германию, по словам Йоханнеса Вильмса, в «форпост» против Восточного блока, способствовали успеху «западной нормализации»: «Западные немцы оправдали возложенные на них ожидания. Они оказались очень хорошими учениками, сделались образцовыми демократами и могли кому угодно дать фору в своем антикоммунизме»[155].

Федеративная Республика Германия, как ее выстроили в 1949 г., действительно была новой Германией. Аденауэр – почти что уникальная фигура в бывшей Партии Центра. При нем Германия быстро развернулась на Запад: Европейское объединение угля и стали (по-немецки – Montanunion) – в 1951 г., вступление в НАТО – в 1954 г., Римский договор – в 1957 г. В 1959 г. (на съезде в Бад-Годесберге) СДПГ отказалась от каких-либо ссылок на марксизм и от идеи классовой борьбы. Ключевым стал 1963 г., когда между Францией и Германией был заключен Елисейский договор. В начале 1970-х гг. министром иностранных дел, а потом канцлером стал Вилли Брандт. Объединение Германии было подготовлено «восточной политикой» (Ostpolitik) Эгона Бара. Последний ракетный кризис («Першинги» против «СС-20») позволил Гельмуту Колю одновременно пожать плоды и продемонстрированной им твердости, и финального компромисса: по американо-советскому договору 1987 г. обе стороны отвели свои «ядерные ракеты средней дальности». Горбачев, позволив ГДР рухнуть, открыл дорогу для объединения Германии на условиях Запада.

Однако нельзя забывать и о непростой «работе над собой», которую провело немецкое общество.

Холодная война закончена. Германо-российские отношения не были лучше со времен Бисмарка, а смена поколений превратила ФРГ в образцовую демократию: что меня впечатляет больше всего, так это высокий уровень достигнутого в обществе консенсуса, благодаря которому работники могут участвовать в управлении предприятиями, а в Бундестаге при необходимости формируются «широкие коалиции». Сам ход истории помог Германия перевернуть страницу своего прошлого. С Герхардом Шрёдером в 1998 г. и Ангелой Меркель в 2005-м к власти в стране пришло поколение, которое войны не знало.

В речи, которую он произнес, впервые вступая в должность канцлера в 1998 г., Шрёдер провозгласил: «Германия должна вернуть веру в себя, подобающую зрелой нации, которая не ощущает себя не лучше и не хуже кого бы то ни было, принимает свою историю, ответственность за нее и уверенно смотрит вперед». Я тогда положительно оценил эти слова, которые до сих пор мне кажутся очень точными. Кроме того, я вижу, что, завершив свою «западную нормализацию», Германия оказалась способна освободиться от дисциплинарных рамок атлантизма (Ирак – в 2003 г., Ливия – в 2011 г., Сирия – в 2013 г.).

Взглянем на проделанный ею путь. С помощью созданного в Мюнхене в 1949 г. Института современной истории (Institut f?r Zeitgeschichte) ФРГ смогла подвести черту под своим прошлым. После катастрофы 1945 г., обнажившей масштаб совершенных нацистами массовых преступлений, это был трудный и смелый выбор, который требовал долгих усилий. C тех пор Германия прошла через множество «споров историков», которые позволили ей «вернуть» собственную историю и ясно понять, какое место в ней занимает нацизм. Я уже упоминал книгу Фрица Фишера о «военных целях Германской империи»[156]. Он стремится доказать, что Вторая мировая война во многом оказывается продолжением Первой и что «Гитлер лишь довел до самых чудовищных и радикальных последствий то, что другие, не подозревая о подобном исходе, подготовили до него». Этот тезис, который выводит за скобки любые разрывы преемственности, вызвал ожесточенную критику со стороны исторического истеблишмента (Герхарда Риттера, Ханса Херцфельда и др.). В двух полемических книгах, о которых я говорил выше (где Фриц Штерн беседовал с Йошкой Фишером, а Г.А. Винклер – с Х.-Д. Геншером), имя историка Фрица Фишера даже не упоминается, словно бы от его тезисов все еще разило серой. С течением времени становится ясно, что споры вокруг книги Фишера позволили преодолеть «консенсус умолчания» (Йоханнес Вильмс[157]), который после 1945 г. установился в народе, «опустившем голову, но не сломленном», как сказал Конрад Аденауэр[158].

Первый «спор» 1960-х гг. в целом сыграл оздоровляющую роль, поскольку позволил немецкому обществу провести работу траура – в обращенной в руины Германии 1945 г. эта задача могла показаться невыполнимой. Полемика, вспыхнувшая в 1986 г. вокруг тезисов Эрнста Нольте, релятивизировавших нацистские преступления, представляя их лишь как реакцию на преступления большевизма, осталась в коллективной памяти под названием «спор историков» (Histrorikerstreit). Эта дискуссия отражает тогдашнее стремление Бонна к историзации немецкого прошлого и еще в большей степени – установку канцлера Коля, благодарившего судьбу за то, что «ему повезло родиться так поздно», на нормализацию Германии. Бурные волны, поднятые в 1989–1990 гг. объединением, поглотили «спор историков». Однако единство страны, скорее, лило воду на мельницу Эрнста Нольте, представляя крах ГДР и коммунизма как своего рода приговор истории: Weltgeschichte, Weltgericht («Всемирная история – это страшный суд»).

Как воссоединение повлияло на самосознание немцев? Падение Берлинской стены, конечно, было воспринято как реванш, взятый у СССР. Объединение, свершившееся под эгидой ХДС/ХСС[159], a posteriori легитимизировало в общественном мнении не только твердость Коля в вопросе о СС-20, но и восстание рабочих Берлина 13 июня 1953 г., и, что важнее, попытки Вермахта в последний год войны сдержать наступление Советской Армии – к 1 января 1945 г. она еще не успела вступить на немецкую землю. Это ожесточенное сопротивление позволило двенадцати миллионам немецких переселенцев бежать на Запад.

Йоханнес Вильмс показал, что сразу после объединения охота за агентами Штази в Восточной Германии проводилась гораздо более решительно и методично, чем денацификация в первые годы Федеративной республики.

По мере того как проходит время, немецкие «споры историков» все чаще напоминают не исторические дискуссии в собственном смысле слова, а события медийного толка. Именно это можно сказать о привезенной в 1996 г. из США книге Даниэля Голдхагена «Палачи-добровольцы Гитлера. Простые немцы и холокост»[160], о которой историк Рейнхард Рюруп заметил: «То, что в этой книге верно, не ново, а то, что в ней ново, неверно». Однако значение этой работы заключалось прежде всего в той буре эмоций, которую она подняла, особенно среди поколений, которые не застали войну. Точно так же выставка под названием «Война на уничтожение. Преступления Вермахта, 1941–1944 гг.» обязана своим успехом, скорее, эффекту, который произвели собранные там кадры, чем поверхностным обобщениям, которые она предлагала в качестве вывода.

Последняя на сегодняшний день дискуссия вспыхнула в 2010 г., когда вышла книга, посвященная Министерству иностранных дел (Das Amt[161]) во времена Третьего Рейха и после него. Ее авторы показывают, что министерство добровольно встало на службу Рейха и, что важнее, после 1949 г. даже самые запятнанные дипломаты смогли вернуться на службу и продолжить успешный карьерный рост. Тем не менее этот тезис не должен вычеркивать из нашей памяти тех, кто сопротивлялся режиму; нельзя забывать и о том, что из всех ведомств Рейха именно МИД заплатил жизнями самую тяжкую цену: к смерти была приговорена дюжина высокопоставленных дипломатов, в том числе бывший посол в Москве фон Шуленбург.

Подобные «споры» важны потому, что позволяют Германии примириться с собственным прошлым. Благодаря исторической дистанции они помогают понять, как она тогда ответила на брошенный вызов. Хотя и тезис Фишера, и тезис Нольте поднимают проблемы европейского масштаба, попытки французов принять участие в их обсуждении не слишком приветствуются…

По сравнению с немецкой историей история Франции первой половины XX в., сколько бы она ни принесла бедствий после 1918 г., кажется довольно блеклой. Трудно отделаться от мысли, что в этот период немецкий народ продемонстрировал исключительную способность достигать вершин и в то же время многажды падал в самые бездны. Эта история, которая все еще потрясает, многое говорит нам о нас самих и вообще о душе человека. В каком-то смысле это и наша история. Харальд Вельцер, немецкий интеллектуал, родившийся в 1958 г., объясняет, что холокост – это не исключение из современности, а один из возможных сценариев, которые в нее заложены». Он продолжает: «Анализируя нацизм, я изучил трансформацию негативного свойства. Однако можно ведь поставить вопрос и в проактивном модусе [по поводу окружающей среды]. Как социальные изменения могут вести к позитивным последствиям, помогая предотвращать катастрофы?»[162] Здесь просматривается связь между исторической травмой и обостренным экологическим сознанием: ощущение приближающейся катастрофы помогает понять, насколько ограничены природные ресурсы, и заставляет задуматься об «общих благах», принадлежащих всему человечеству. В стране Декарта мы все еще воротим нос от «культа природы», но между двумя «нормальными» нациями всегда возможен аргументированный спор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.