Глава XIII. Мимика ненависти, жестокости и гнева

Глава XIII. Мимика ненависти, жестокости и гнева

Сколько раз в жизни приходится нам, вздыхая, повторять исполненные глубокого смысла слова Сёма: «Небо испортило нам землю!» В сфере страстей ненависть находится в таком же отношении к любви, как страдание к удовольствию в области ощущений; и мимика ненависти должна быть противоположна мимике любви, подобно тому как диаметрально противоположны те чувства, которые ими выражаются. Изучение мимики ненависти при помощи сравнений и противоположений было бы очень легко, если бы мы составляли свое понятие о чувстве ненависти исключительно путем наблюдения. Но, размышляя о ненависти, мы уклоняемся от здравого суждения под влиянием этических и религиозных идей, которые приучили нас непременно рассматривать это чувство, как греховное. Напротив, следовало бы думать, что всякое животное, всякий человек, рожденный под луной, должны и могут ненавидеть, лишь бы только они имели правильное понятие о ненависти, как об орудии удаления и противодействия тому, что им угрожает и вредит. Монтень, один из глубочайших знатоков человеческого сердца, должно быть предчувствовал эту истину, когда сказал: «Боюсь, что сама природа развила в человеке некоторую склонность к бесчеловечности».

Посвятив уже несколько томов удовольствию, страданию и любви, я желал бы, прежде чем умру, написать еще и «Физиологию ненависти»; только тогда я мог бы с уверенностью сказать, что коснулся четырех главных пунктов в области чувства, среди которых вращается человеческая природа. Теперь же да позволено мне будет ограничиться наброском мимики одной из могущественнейших энергий, являющейся краеугольным камнем для доброй половины истории человечества.

Старинные физиономисты обращали внимание почти исключительно на чувство гнева и всегда старались строго отличать его от ненависти, хотя на самом деле первый представляет только особую форму последней. Тем не менее, они оставили нам несколько забавных изображений злого человека. Бросим же беглый взгляд в этот туман прошедшего.

В старинном трактате Полемона о физиономии, переведенном на итальянский язык Карлом Монтекукули, мы находим следующее:

ОПИСАНИЕ ПРИМЕТ БЕЗРАССУДНО-ЗЛОГО ЧЕЛОВЕКА

Злые люди подобны зверям, из которых одни тоже бывают свирепы, а другие – кроткие, и это нужно различать. Кроткие еще более безрассудны; дикие козы, овцы, лошади, ослы и другие, кротки и спокойны; наоборот, дикие звери свирепы и жестоки. Подобное же рассуждение приложимо и к оценке внешнего вида человека, ибо люди бывают двоякого рода: одни из них кротки и справедливы, другие же имеют дикие нравы. Люди отличаются друг от друга или суровостью и жестокостью, или мягкостью характера, что и бывает видно, смотря по тому, надменны ли они или любезны. Кротость – это естественная спутница справедливости, а суровость – спутница гордости и невоздержности; сладострастием отличаются те, в характере которых много мужицкой грубости. У злого человека волосы длинные, голова крепкая и косая, уши большие, шея кривая, ступни длинные, пятки высокие, лоб суровый с резкими очертаниями, глаза угрюмые, маленькие и сухие, взгляд неподвижный, плечи узкие, борода длинная, рот широко открытый и как бы расплюснутый, фигура длинная, точно надломленная в различных местах; он сгорблен, имеет большой живот и толстые ноги; суставы в кистях и ступнях огромные и неуклюжие; голос лающий, слабый, пискливый и наглый.

ОПИСАНИЕ ПРИЗНАКОВ ХОЛЕРИКА

Стан у него прямой, телосложение плотное, цвет лица румяный, плечи поддаются назад и не очень сильные, грудь плоская, борода длинная, вьющаяся: правильно спадают на шею волосы, длинное лицо, загнутые ресницы и впалый нос.

Аристотель различал три типа гневных людей: желчные или язвительные; суровые или угрюмые: тяжелые, грубые или жестокие[71].

Люди желчные и язвительные необыкновенно проворны и порывисты и при малейшем поводе способны воспламеняться гневом. Угрюмые не так легко увлекаются к мести за обиду, но зато долго хранят о ней воспоминание с затаенною горечью, как бы упорствуя в своем гневе; обыкновенно он проходит сам собою, сменяясь удовольствием, чем и смягчается страдание от полученной обиды. Они бывают несносны для всех своею вечною угрюмостью, порождаемою гневом, – несносны и для друзей, и для самих себя. Грубые же и жестокие склонны к более сильному гневу, чем следует; они слишком долго удерживают в себе гнев и только тогда успокаиваются, когда отомстят за обиду или заставят за нее поплатиться.

Никеций довольно хорошо описывает человека, находящегося в припадке гнева:

В состоянии гнева лицо краснеет, так как вокруг сердца кровь при этом вскипает, тончайший дух мгновенно бросается в разгоряченную голову, и, прежде всего, при посредстве нервов шестой пары, сокращается печень; сокращается также и сердце под влиянием вызвавшей гнев неприятности; желчь изливается из пузыря в полую вену (sic!). И эта смешанная с желчью кровь устремляется к сердцу и уже кипит вокруг самого сердца, расширившаяся от надежды на мщение, которое представляется уму как нечто благое; и вот, вследствие этого сокращения и расширения сердца происходит именно то, что в гневе люди сначала бледнеют, а затем вдруг вспыхивают, как огонь; не отрицаю, впрочем, что бывают и такие, которые весьма долго остаются бледными, потому ли, что гнев этих людей бывает наиболее соединен со страхом, так как они боятся приступить к исполнению своих замыслов, или же вследствие избытка черной желчи, которая не так быстро воспламеняется, а, воспламенившись, не так легко испаряется; этому нужно приписать, что сердце усиленно бьется вследствие чрезмерного жара, которым оно пылает, а члены трясутся, благодаря непоследовательному и тревожному разлитию духов[72]…

За много веков до Никеция, Сенека нарисовал гораздо лучшую картину гнева:

Как существуют верные признаки бешенства, именно: дерзкое и угрожающее выражение глаз, сумрачное чело, исступленное лицо, беспокойство в руках, изменение цвета лица, частое и усиленное дыхание, – так точно эти же признаки свойственны и гневу: глаза горят и бегают, все лицо сильно краснеет; вследствие прилива крови из глубины сердца, губы дрожат, зубы стискиваются, волосы поднимаются и становятся дыбом; дыхание стесненное и свистящее: слышатся звуки хрустящих суставов, стоны и вопли, как последствие некоторого стеснения сил; речь прерывистая; руки очень часто сжимаются, а ноги стучат о землю; все тело находится в возбуждении и производит резкие жесты; лицо принимает отталкивающее и страшное выражение.

Здесь, действительно, видна рука мастера.

Гирарделли старается доказать нам, что малый лоб и острый нос служат признаками сердитого и злого человека, и приводит в пользу этого мнения следующие физиологические доводы.

Малый лоб означает сердитого человека, так как указывает на то, что жизненные духи в передней части мозга стеснены, что они сдавливают друг друга и воспламеняются, а от этого часто воспаляются кровь и мозг, а потом и сердце, вследствие той зависимости, которая существует между этими главными органами нашей жизни. Поэтому, гнев есть ни что иное, как воспламенив крови в сердце.

По Гирарделли, средоточием гнева служит нос:

… Следует заметить, что нос (кроме своей ближайшей функции – очищать мозг от негодных его отделений) имеет еще другую задачу: когда страсть гнева и презрения зажглась и воспламенилась в недрах груди, нос является внешним выразителем ее, так что кончик носа указывает нам, как велика степень возбуждения силы гнева.

Так как у быков телосложение весьма лимфатическое и маложелчное, и так как они обладают толстым носом с несколько опущенными ноздрями, и при этом они обыкновенно животные ленивые, то отсюда можно заключить, что и человек, у которого нос похож на бычий, бывает нерадив к своим обязанностям и не легко поддается гневу. Все это согласуется с законами противоположностей. Сердитые люди имеют обыкновенно заостренный нос и при малейшем возбуждении краснеют…

Странное открытие, будто заостренный нос указывает на расположение к гневу, не принадлежит, впрочем, всецело Гирарделли. Посмотрите, сколько писателей предварили его:

Нос, заостренный на конце, составляет признак лживости, сварливости и вспыльчивости; ибо в приступе гнева…

и далее:

Нос, заостренный на конце, обозначает раздражительность.

Grattarola

По тонкому кончику носа можно угадать склонность к сильной раздражительности.

Pomponio Gacrico

Люди с заостренным носом обыкновенно нетерпеливые сварливы, надменны, потому что им свойствен холерический темперамент; преобладающие элементы в нем суть огненные.

Ingegniero

Слишком, малый нос означает человека с переменчивым нравом… У кого нос тонкий, тот имеет сильную склонность к гневу. Если же при том кончик носа заострен, то это служит признаком жестокости.

U. – В. Da la Porta

Очень жаль, что я вынужден противоречить стольким почтенным писателям; но, не выходя из тесного круга своей семьи и своих ближайших знакомых, я могу освободить заостренные носы от тяжких обвинений, которые возводились на них, начиная с Помпонио Гаррико до Никеция включительно. У одной семьи, состоящей из строптивых людей, характерную особенность всех ее членов составляет очень закругленный нос; у одного же прекрасного отца семейства, который совершенно не способен сердиться, кончик носа до того заострен, что в случай надобности им можно было бы пользоваться в качестве шила.

Лафатер, в котором так тесно соединялось добродушие с мистицизмом, занимался изучением злых физиономий только между прочим; поэтому, в прекрасном предисловии к своему труду он и мог написать, что его Опыт о физиономики предназначен для того, чтобы дать возможность узнать человека и полюбить его. Однако, в седьмом отделе своих физиономических анекдотов он обращает внимание на то, что иногда можно прочесть на лице человека выражение временного или постоянного чувства ненависти.

«Будь я проклят, если этот человек не плут! – сказал Тит о жреце Таците. – Я видел, как он три раза плакал и рыдал на трибуне в то время, когда не было ровно никакого повода проливать слезы, и раз десять отворачивался, чтобы скрыть улыбку, когда шла речь о злодеяниях или несчастьях».

Иностранец, по имени Кюбисс, проходя с нами через зал у г-на Ланжа, был так поражен одним из портретов, висевших на стене, что отстал от нас и остановился, чтобы рассмотреть эту картину; спустя четверть часа, мы, не видя Кюбисса, пошли искать его и нашли на том же самом месте и все еще с пристально устремленным на портрет взором.

– Что скажете вы об этом произведении? – спросил его г. Ланж. – Неправда ли, ведь красивая женщина?

– Несомненно, – отвечал он, – но если портрет сделан удачно, то его оригинал обладает, по-видимому, очень черной душой; это должно быть сам дьявол!

Это был портрет знаменитой отравительницы Бренвилье, столь же прославившейся своей красотой, сколько и злодеяниями, которые привели ее к костру.

Таковы туманные представления прошлого, где смешивается анатомия с мимикой, каббалистика с действительным наблюдением. Обратимся же к настоящему, которое требует более точных методов и положительного анализа.

Мимика ненависти всецело покоится на следующем основном положении: удаление от всего, что ненавистно, что заставляет страдать, что угрожает какой-нибудь опасностью.

Отдельные признаки выражения ненависти, добытые путем кропотливого анализа, представлены в нижеследующей таблице.

Выразительные знаки удаления и отталкивания отмечают переход между отвращением и ненавистью в обыденном смысле слова; но для нас они принадлежат к одной естественной группе мимических актов.

Смотря по силе отвращения, по большей или меньшей степени чувствительности и по уменью владеть собою, мы можем выражать свою ненависть с известною сдержанностью, представляющею собою первичное проявление всякого страдания; или же мы можем обнаружить свое отвращение и омерзение и затем перейти к самым явным проявлениям наступательной вражды.

К омерзению и отвращению, возбуждаемому в нас каким-нибудь неодушевленным предметом, почти или даже вовсе не примешивается чувство ненависти в том смысле, какой придается обыкновенно этому слову. Здесь имеет место только чисто болевая мимика, хотя с ней иногда сочетается выражение удаления, которое есть начало ненависти.

Синоптическая таблица мимики ненависти

Цивилизация так подгрызла нам ногти и так притупила наши зубы, что иной раз даже лютая ненависть внешним образом выражается одним только движением – отбрасыванием назад головы. Не смотря на то, что это движение едва заметно, оно всегда, однако, сопровождается каким-нибудь мимическим актом, являющимся выражением страдания, и в основе этого последнего лежит, разумеется, двоякая причина: во-первых, неприятность находиться лицом к лицу с предметом своей ненависти, а во вторых, чувство досады, что приходиться делать над собою усилие, чтобы сдержать и скрыть свою ненависть и свое огорчение.

Представьте себе, что в обществе любезных и благовоспитанных людей вдруг появился человек, антипатичный для всех, а у некоторых возбуждающий, пожалуй, чувство сильной ненависти и презрения. Этот момент – самый удобный для изучения отрицательной и, так сказать, замаскированной мимики ненависти. Голова отклоняется от оси тела; туловище упирается в спинку кресла или прислоняется к стене: наступает всеобщее центробежное движение. В то же время губы сжимаются, и на лица, за минуту перед тем ясные и веселые, набегают тучи. И так, в данном случае вы видите перед собой полную мимическую картину ненависти, но доведенную, с помощью социальной узды, до степени едва уловимого выражения.

Вы видите здесь стремление удалиться от ненавистного человека, выражающееся целым рядом движений отталкивающей мимики.

Вы видите также выражение страдания, чаще всего сопровождающее мимику ненависти.

Вы видите, наконец, безмолвное сжатие губ – первый предвестник сопротивления, борьбы, которая уже готова начаться.

Первым и неизбежным признаком приготовления к борьбе всегда служит задержка дыхания и закрытие рта.

Нахмуривание бровей – весьма характерное явление в мимике ненависти, обозначающее переход между двумя типами выражений. Легкое нахмуривание бровей указывает только на страдание; но если оно достигает сильной степени, то придает глазам грозное выражение, имеющее целью испугать противника, как это имеет место у некоторых человекоподобных обезьян. Есть сферы, где ненависть и страдание сходятся. Оба эти душевные волнения часто до того смешиваются и перепутываются одно с другим, что попытка наблюдателя разложить на простые элементы эту сложную двойную психическую комбинацию оказывается неосуществимой. Мы страдаем, и в то же время возмущаемся своим страданием, и негодуем на него, словно на врага, с которым нужно бороться; иногда же мы глубоко ненавидим и страдаем от этой ненависти. В том и другом случае мимические выражения бывают одинаковы: любовь и удовольствие – с одной стороны, ненависть и страдание – с другой, вот два сложных двойных сочетания, две психомимические комбинации, до такой степени стойкие, что для разложения их необходимо пустить в ход весь грозный и разрушительный арсенал наших аналитических приемов.

Глаз принимает большое участие в мимике ненависти, и притом двумя различными и почти противоположными способами.

При простом отвращении, при простой потребности к удалению, глаз закрывается совершенно или отчасти, как бы с той целью, чтобы заставить исчезнуть образ ненавистного предмета или лица. Напротив, с наступлением фазы противодействия или угрозы, глаз широко раскрывается, так что верхнее веко почти исчезает, взгляд становится неподвижным, принимая особое выражение отважной решимости, которое мы совершенно справедливо называем угрожающим, так как оно предвещает неизбежную угрозу или, по крайней мере, готово перейти в нее. Ужас и отвращение передаются одинаковым выражением взгляда. Это сходство настолько велико, что Лебрён в своем Атласе не сумел провести никакого различия между выражениями ненависти и ужаса, так что под рисунками 16, 17 и 18 можно было бы, без ущерба для истины, произвольно переставить подписи. В рис. 16-м, под которым значится – отвращение, мышцы сокращены так же, как при выражении ненависти, а рис. 17-й, изображающий ужас, был бы вполне пригоден и для изображения приступа гнева. Рис. 18-й представляет гнев, но он мог бы с таким же успехом служить и для изображения испуга. Рисунок, на котором передается ненависть или зависть, исполнен более удачно.

Но все эти изображения или неправильны, или неполны, так как им недостает мимики плеч и рук, которая при сильных душевных волнениях постоянно дополняет выражение лица. Если вы изобразите на лице ненависть, а рукам сообщите жест страха, то получите картину ужаса. Но попробуйте изобразить на лице ужас и присоедините к этому сжатые кулака – и вы получите выражение ненависти. Неточность и неполнота в изображениях Лебрёна исправляются сопровождающими их объяснениями. Вот два образчика.

Гнев. Проявление гнева указывает на природу этого чувства. Глаза становятся красными и воспаленными, зрачок – блуждающим и сверкающим. Брови то поднимаются, то опускаются, лоб сильно хмурится, между глазами выступают морщины. Ноздри раскрыты и расширены, губы сильно сжаты; нижняя губа выдвигается вперед, оставляя углы рта немного открытыми и придавая лицу выражение жесткой и презрительной усмешки.

Ненависть или зависть. Это чувство выражается сморщенным лбом, нахмуренными и сдвинутыми бровями, сверкающими глазами, причем зрачок, наполовину скрытый под бровью, обращен в сторону предмета, возбуждающего это чувство. Зрачок и глазной белок, равно и веки, кажутся воспаленными: ноздри бледны, расширены и более заметны, чем обыкновенно: они выдаются вперед, вследствие чего появляются складки на щеках: рот закрыт так, как будто у человека стиснуты зубы: углы рта вытянуты и опущены, мускулы челюстей как будто ввалились. Цвет лица отчасти воспаленный, отчасти желтоватый, губы бледные или синеватые.

Если вы сравните большие художественные изображения Лебрёна с маленькими фотографиями, иллюстрирующими книгу Дарвина, то с первого же взгляда увидите, какой огромный шаг сделало учение о физиономии в сравнительно короткий период, отделяющий великого живописца от великого натуралиста. Там все искусственно и условно, преувеличено и неопределенно; здесь же сама природа, которая на хорошо поставленные вопросы дает еще лучшие ответы; там теория, которая поработила, извратила и обезобразила истину, здесь – голая истина, которую можно созерцать лишь с удивлением.

Участие глаза в мимике ненависти не ограничивается тем, что он закрывается и прячется; напротив, часто также он сильно краснеет, что зависит от сильного прилива крови к голове. В самых резких случаях этого рода, глаз выступает из своей орбиты; это признак чрезмерной гиперэмии, и на обыденном языке состояние это слывет под именем вытаращенных, выпученных глаз, или глаз, которые хотят выскочить наружу. По мнению Грасиоле, зрачки в подобных случаях всегда бывают сильно сужены, подобно тому, как это наблюдают при остром воспалении мозговых оболочек.

Нос расширяется, крылья его приподнимаются, и у людей с очень подвижными носовыми крыльями достаточно одной этой черты для того, чтобы лицо их приняло свирепое выражение. Явление это обусловливается глубокими вдыханиями с судорожными остановками в дыхательном акте и, без сомнения, зависит также и от сочувственных сокращений лицевых мышц.

Существенным и, быть может, самым важным центром мимики ненависти служит рот, который остается иногда судорожно закрытым, что выражает общее напряжение мышц перед началом борьбы; гораздо чаще, однако, рот открывается, при чем обнажаются все зубы или, по крайней мере, передние, или же только один из клыков.

Дарвин с удивительной тонкостью изучил эту сторону мимики ненависти, указав, какую роль играет в ней атавизм.

Зубы – это орудие для нападения или защиты, которое, правда, вышло из употребления у нас, людей цивилизованных, но которым и теперь еще пользуются дикари и дети, бессознательно воспроизводящие столько характерных черт из жизни наших доисторических предков. Хотя мы теперь уже не кусаемся, но все-таки еще в порыве гнева показываем зубы и скрежещем ими с тем, чтобы заставить противника почувствовать их силу.

Иногда в приступе гнева мы показываем только один клык, и тогда наше лицо принимаете выражение, известное под именем сардонического смеха. Однако не у всех людей рот и мышцы лица способны принимать это выражение; только некоторые могут сокращать одну из мышц, поднимающих губу, таким образом, чтобы обнажился только один клык; но и они могут это проделывать в одной лишь половине лица. В этом язвительном выражении, состоящем в показывании одного клыка, Дарвин видит явное доказательство тех наследственных уз, которые соединяют нас с нашими отдаленными предками. Эти последние должны были иметь очень сильные клыки и, вероятно, пользовались ими, как орудием защиты.

Я преклоняюсь перед мнением великого английского философа, но все-таки, как я уже сказал об этом раньше, мне кажется, что мимика сардонического смеха при выражении ненависти представляется гораздо более сложной. Смех и улыбка – самые обычные явления при выражении ненависти. Они встречаются и у тех лиц, которые не могут поднимать часть верхней губы таким образом. Чтобы обнажился клык. Можно улыбаться и смеяться до упаду даже с плотно закрытым ртом, а этот подавленный смех именно и есть одна из самых обычных форм смеха, сочетающихся с мимикой ненависти.

Если бы можно было наследовать все случаи смеха в порывах ненависти, то, вероятно, мы нашли бы руководящую нить к логическому объяснение неожиданного проявления здесь смеха, который обыкновенно сопровождает более приятные душевные волнения или более резкие контрасты забавного. Смеются впрочем не тогда, когда гнев достиг высшей степени своего развития, а в то время, когда он еще смешан с презрением и отвращением. Смеются или улыбаются в тех случаях, когда видят перед собой униженного и смущенного противника, или когда приступ гнева только еще готовится. В этом случае нас заставляет смеяться именно контраст между торжеством нашей ярости и смиреной покорностью ненавидимого лица; это радость от сознания возможности отомстить непосредственно ударами или унижением самолюбия. Поэтому чаще всего смехом сопровождаются самые свирепые проявления ненависти, – без сомнения потому, что мщение тем слаще, чем сильнее ненависть, или чем больше надеются нанести этим вред своему врагу.

Это так же верно, как и то, что очень добрые люди в разгневанном состоянии редко смеются, так как при этом они сами страдают. Напротив, люди злые и жестокие в этих случаях всегда смеются, потому что им приятно видеть страдание. А, кроме того, есть еще и другой более редкий, но более демонический смех ненависти; и, в сущности, в этой форме мы имеем дело с жестоким орудием пытки. Смеются от всего сердца, чтобы ободрить свою жертву и этим самым сделать более мучительным для нее переход от надежды к отчаянию. Как будто стараются убедить своего врага в том, что ему нечего бояться, что все обстоит благополучно, – с тем, чтобы позже дать ему лучше почувствовать острые когти ярости и мщения.

Так поступают многие из плотоядных животных, в особенности из породы кошек; то же проделывают и дикари, преимущественно из числа людоедов[73].

Я вовсе не думаю, чтобы этим исчерпывались все поводы, побуждающее нас к смеху ненависти. К ударам, к оскорблениям, к множеству всякого рода жестокостей нашей души мы иногда желаем присоединить еще злорадство и насмешку: мы смеемся, чтобы поглумиться над жертвой, чтобы заставить ее переходить поочередно от мучений страха к унижениям презрения, и при всем том ясно показать ей, что она для нас не более, как предмет забавы.

Ненависть так естественно сопровождается улыбкой, что мы часто улыбаемся при одном только замысле мщения, даже в отсутствии жертвы, и в этом случае мы протягиваем руку горизонтально ладонью вниз, как бы желая сказать – подожди же! И подобное клятвенное обещание неизбежно сопровождается ядовитой демонической улыбкою. Здесь уже не может играть никакой роли теория атавизма, построенная на клыках; смех вызывается здесь контрастом между тем спокойствием, каким, по нашему мнению, наслаждается ненавистное лицо, и тем ураганом, с каким мы намерены на него обрушиться.

У детей, у дикарей и париев нашего общества высунуть язык и показать его во всю длину своему врагу считается знаком презрения и отвращения; в этом мимическом акте больше пренебрежения, чем ненависти; может быть в связи с ним находится и выражение желания плюнуть на землю или в лицо презираемой и отвратительной для нас особы. Это выражение, должно быть, очень древнее и очень автоматичное, так как изображения его встречаются у идолов Полинезии, Индии и Мексики. Мне самому случалось видеть, как шимпанзе и дети плевали в знак угрозы и гнева, хотя как те, так и другие никогда и ни от кого не могли заимствовать этого жеста.

Мимика гнева и ненависти, достигая известной степени, всегда становится угрожающей и подкрепляется движениями рук и ног. Так, поднимают к небу сжатый кулак, или рассекают несколько раз воздух краем ладони, или же топают ногою о землю. Поднявшись до этой ступени, мимика ненависти делается крайне экспансивной, и я не могу объяснить себе, каким образом де-ла-Шамбр, советник и постоянный врач короля, мог в своем сочинении о признаках страстей, в котором посвятил целый том описанию ненависти, высказать следующую ересь:

Хотя ненависть и представляет самую необузданную из всех страстей, но все-таки она принадлежит к числу тех, которые мене всего выражаются на лице. Как будто чувствуя себя виновной в беспорядках, смущающих разум, она желает скрыться и стыдится быть замеченной. Таким образом, кроме некоторых взглядов и некоторых выдающих ее движений, все прочие изменения, встречающиеся в теле во время этого душевного движения, скорее зависят от других страстей, сопровождающих ненависть, чем от нее самой.

Ненависть может, конечно, оставаться немой и сосредоточенной; но тогда и не бывает никакой мимики, – все равно как можно любить, радоваться и страдать без всякого внешнего проявления этих волнений. Но разве ненависть обнаруживается, она выражается в чрезвычайно экспансивной форме.

Таблица 4

^{Различные выражения: а – удовольствие, б – страдание, в – любовь, г – ненависть, д – сладострастие, ж – целомудрие.}

Иногда, чаще всего именно при той форме ненависти, которая слывет под именем гнева, мы чувствуем потребность сделать самим себе какой-либо вред и разбиваем окружающее нас предметы, раз мы не можем или не хотим наносить удары ненавидимому лицу или, вместо него, кому-нибудь другому.

Вообще степень вреда, какой мы причиняем в подобном случае сами себе, может служить мерилом напряженности нашего гнева; ценность и хрупкость разбиваемых предметов в свою очередь является довольно точным масштабом. В начале мы довольствуемся тем, что бьем себя кулаками, либо слегка кусаем себе губы или ногти; потом, мы рвем на себе волосы и бороду, кусаем себя до крови; можем далее дойти до нанесения себе ран и, наконец, до самоубийства. Во всяком случай, все это ни что иное, как превращение сил, подобное тому, какое бывает при чувстве страдания. То же самое следует сказать и относительно повреждений окружающих предметов в приступе гнева. Мы можем начать с незначительного кусочка бумаги; потом переходим к стаканам, бутылкам, стульям, а в более важных случаях, – к зеркалам, картинам, статуям и другим ценным предметам. Чем труднее разбивается вещь, чем больше мы производим шуму, разбивая ее, чем дороже эта вещь, тем полнее изливается и наша ненависть при таком превращении психических сил, главные законы которого мы уже исследовали в другом сочинении[74].

В состояние гнева почти всегда нарушается правильность кровообращения; движение сердца учащается или становится неправильным, обусловливая те припадки, которые известны под именем сердцебиения.

Вместе с кровообращением изменяется и дыхание: оно также делается неправильным, ускоренным и стесненным; все это прямой результат центробежных токов, исходящих из головного мозга, а также – различных мышечных сокращений.

Многие из этих расстройств сделались мимическими признаками гнева; таковы, например, внезапное покраснение лица или, как обыкновенно выражаются, вспыхивание лица, затрудненное и замедленное дыхание. Этот последний признак составляет, впрочем, настолько обычное явление при известной форме холодного гнева, которая слывет под именем нетерпения или сдержанной злобы, что сделался до некоторой степени его постоянной характеристикой. Драматические артисты должны тщательно изучать мимику нетерпения или сдерживаемого гнева, так как она представляет замечательно изящные картины и поразительные выражения; владея искусством передавать все оттенки crescendo и decrescendoe можно вызвать у зрителей самые сильные душевные волнения. В виду интересов драматических артистов, я желал бы изложить здесь подробные сведения относительно специальной области и границ различных видов выражений, представив их как бы на топографической карте, где были бы обозначены мимические переходы от одного выражения к другому. В рассматриваемом случае, например, от простого ожидания постепенно переходят к тоске, к нетерпению и, наконец, к затаенному и задыхающемуся гневу. И, наоборот, – от вулканического ужасающего взрыва гнева мало помалу нисходят к нетерпению, неудовольствию и тоске.

Взвизгивание, ворчание, крик представляют собою как раз личные формы дыхательных расстройств и, вместе с тем, являются психическими выражениями ненависти; но сознательный элемент оказывается в них преобладающими. Это выходы для центробежных токов волнения, и в то же время это угрозы, находящиеся в связи с другими движениями, каковы, например, сжатие кулаков, поднимание плеч и скрежетание зубами.

Обыкновенно гнев воспламеняет лицо; но в некоторых редких случаях, с наступлением припадка ненависти, лицо делается сначала бледным, потом синеватым и наконец багровым. Без сомнения, это ни что иное, как результат раздражения нервных центров, так как означенные явления наступают внезапно и непроизвольно, прежде чем мы успеем подумать об обуздания гнева, охватившего нас со всех сторон. У некоторых особ мало экспансивных, а между тем очень чувствительных, гнев только в такой форме и проявляется. Для дополнения ужасной картины, к бледности лица присоединяется расширение ноздрей, неподвижность глаз, точно выступающих из глазниц, и всеобщее тоническое напряжение мышц, что дает понятие о той чрезвычайной силе, которая сдерживается от выхода наружу и грозит разрушить развившую ее машину. И в самом деле, организм, представляющий собой такую машину, часто при этом стоит на краю гибели. Припомните смерть Силлы, Валентиниана, Нервы, Венцеслава, Изабо де Бавьера, которые погибли в приступах гнева.

Вместо воплей и криков гнев часто вызывает дрожание и охриплость голоса, или же обусловливает невольное онемение, то есть невозможность произносить слова. Подобные явления в одинаковой мере свойственны как страху, так и гневу; подробный разбор их читатель может найти в моей «Физиологии страдания».

Если ко всем этим элементам мимики ненависти вы присоедините мышечные конвульсии и дрожание всего тела, то этим дополните анализ той страшной центробежной силы, которая отравляет и расхищает столько счастливых часов жизни.

Если мы перейдем теперь от анализа к синтезу и пожелаем резюмировать в нескольких картинах общие и самые обычные выражения ненависти, то получим следующие наиболее выдающиеся и наиболее определенные типы.

Гнев, который мы уже рассматривали и который, впрочем, известен всем, как одно из самых частых проявлений человеческой природы. Это именно внезапный порыв проходящей ненависти, который часто причиняет вред только самому разгневанному, именно потому, что это только сильный взрыв, он вполне разряжает нервные центры от их напряжения и не оставляет по себе ни злобы, ни ненависти. Поэтому и пословицы всех времен и у всех народов выражают только похвалы таким вспыльчивым людям, и предостерегают от доверчивости к тихой воде. Некоторые несчастные люди роковым образом неспособны приходить в состояние гнева, но зато их ненависть, постепенно усиливаясь и накопляясь внутри, сильно вредит и характеру их, и счастью; она беспрестанно подготавливает различные планы мщения, которое длится целую жизнь, и развивает такой, страшный психический яд, в сравнении с которым синильная кислота и мышьяк – ничто. Тут постоянно происходит такое превращение сил, которое оказывается гибельным и для того, кто ненавидит, и для того, на кого обращена ненависть, и от которого так ужасно возрастают цифры статистики преступлений. Да будут же благословенны те, которые топают ногами, рвут на себе волосы, бьют стаканы и ломают стулья. Да будут прокляты те, которые молчат, скопляют в себе свою ненависть и подогревают ее на огне вечной злобы.

Ревность и зависть, представляются смесью ненависти и страдания, не имеют характерной, самостоятельной мимики, но попеременно принимают то выражение гнев, или безмолвной ненависти, то постоянного озлобления или перемежающихся порывов бешенства, подобных клубам дыма, выбрасываемым локомотивом. В ревности могут чередоваться и смешиваться друг с другом любовь, ненависть и страдание, между тем как в зависти преобладает обыкновенно мимика оскорбленного самолюбия, а именно та, которая так похожа на выражение ощущения горького вкуса.

Презрение, испуг, ужас могут носить на себе печать ненависти, но к мимике этого чувства здесь примешиваются еще особые знаки отвращения, которые мы исследовали в нашей аналитической работе.

Жестокость есть особый вид ненависти; но она и сама по себе играет в сфере волнения и в мимике довольно видную роль, и потому имеет особое, присущее ей выражение. Можно и ненавидеть, и даже дойти до крайних степеней ненависти, не будучи вовсе жестоким; и наоборот можно обладать достаточной степенью жестокости, чтобы упражняться в ней с любовью, даже не питая при этом ни малейшей ненависти. Даже среди нас, при всем блеске цивилизации, при всем обуздывании страстей моралью и религией, можно встретить людей, жестоких от рождения, которые, правда, в силу каких-либо хороших или дурных соображений не делают зла другим людям, но за то заставляют страдать животных, наслаждаясь при этом зрелищем крови и убийства. Этот элемент жестокости участвует и в призвании, в силу которого некоторые люди избирают себе профессию мясника, хирурга, или палача. Я знал весьма достойных хирургов и мясников, которые, однако же, при исполнении своих обязанностей обнаруживали столько удовольствия и жестокой чувственности, что я мог вполне убедиться, что при отсутствии нравственной и религиозной узды они непременно сделались бы варварскими убийцами. Если вам случится присутствовать при смертной казни, на зрелище боя быков, или петухов, обратите внимание на мимику зрителей, – и вы, наверное, сделаете при этом не мало ужасных открытий. Перед самой виселицей или ареной вы увидите на лицах известные непроизвольные конвульсии кровожадности, которые заставят вас вспомнить и наших предков-людоедов, и великое братство зубов и когтей, разделяющее всех живущих на пожирающих и пожираемых.

Френологи для доказательства существования органа разрушительности, который они помещали несколько выше ушей, собрали массу примеров неодолимого стремления к жестокости. Я укажу только на один, взятый на выдержку из множества других подобных. Один священник сделался военным духовником единственно ради того, чтобы присутствовать при сражениях и видеть умирающих и раненых. Он вел переписку со всеми палачами даже отдаленных городов, чтобы получать от них известия о предстоящей где-либо смертной казни, и часто совершал далекие путешествия пешком, чтобы присутствовать при этом. Он любил также держать у себя домашних животных, а именно самок, с тем, чтобы иметь удовольствие отрезать их детенышам головы тотчас по рождению.

Выражение жестокости сосредоточивается почти исключительно в окружности рта, быть может потому, что в жизни нашей планеты убийство и пожирание суть два последовательных момента одного и того же явления, которое повторяется ежедневно миллионы раз. Рот сжимается, углы его до последней возможности оттягиваются и слегка приподнимаются вверх, как бы копируя улыбку, а дыхание часто сопровождается шипящими звуками. Глаз ясен, широко открыт и устремлен на жертву. Посмотрите на домашних, или на диких плотоядных животных, когда они выполняют свое предназначение, и вы увидите множество мимических картин, повторяющихся и у человека.

Никакое лицо настолько не напоминает мимику жестокости, как лицо сладострастное. Это ужасно, но так оно есть на самом деле. Любовь и кровь, смерть и воспроизведение в этом мире сменяют друг друга в короткие промежутки, часто даже без опускания занавеси между двумя последовательными актами. Рука, только-что совершившая убийство, спустя минуту уже ласкает, а губы, которые корчились лютым смехом, утопают в неге творящего поцелуя.

Ненависть, как и все волнения на свете, оставляет на нашем лице некоторые неизгладимые черты. И в народе часто говорят, что такой-то имеет вид завистника, ревнивца, злого, жестокого человека и проч.; в эти выражения, которые думают прочесть на лице, всегда входит один из элементов, присущих мимике ненависти.

Вопрос этот удобнее будет рассмотреть тогда, когда мы приступим к разбору критериев, с помощью которых можно оценивать нравственное достоинство физиономии. Здесь же мы остановимся только на выражении жестокости. У париев нашего общества оно может быть постоянным, но иногда оно служит даже племенной характеристикой для целого народа, у которого нет никакого понятия о нашей морали, и который живет только тем, что убивает и поедает себе подобных.

Посмотрите на наших каторжников: вы найдете между нами множество лиц свирепых, выражающих жестокость даже тогда, когда нет ни повода, ни возможности, убивать и резать. Вы увидите жестокое выражение на лицах этих несчастных в то время, когда они играют, шутят, едят и даже спят. Я уверен, что у них оказалось бы то же выражение лица, если бы случилось их наблюдать в минуты их любовных излияний.

Подобные физиономии я видел на фотографических снимках маорисов, папуасов, негров, северных и южных американцев. Собственными глазами я убедился в постоянстве такого выражения у тобасов и у различных племен, которые под общим родовым именем пампасов (тегвельхи, пегуэльхи, ранквельцы, арауканы и проч.) обитают в обширной равнине, расположенной к югу от Аргентинской республики и Чили. Эти мало симпатичные люди постоянно имеют нахмуренные брови и сжатые губы; на их устах никогда не заметно ласковой или веселой улыбки, и когда вы встречаетесь с ними один на один, где-нибудь в пустыне, вы тотчас хватаетесь за свой пистолет или за узду лошади, смотря по вашей храбрости, или по степени вашего боевого настроения.

Как ни обманчивы могут быть суждения о характере на основании физиономии, как ни редко встречается дух наблюдательности, – все таки самый невежественный в мире человек будет чувствовать себя в полной безопасности среди миролюбивого племени лапландцев; наоборот, он будет полон подозрительности и страха под кровом toldo в семействе пампасов: для этого достаточно ему только взглянуть на лица своих хозяев.

Кто видел хоть однажды в южной Америке тобаса рядом с киригуано, тот мог определить с первого же взгляда, который из них принадлежит к свирепому и жестокому племени, и который имеет честь считаться членом одной из главных отраслей кроткого и миролюбивого племени гуаранов, расположенного к любви и повиновению.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.