Глава 4. Мортификация, или алхимический мазохизм

Глава 4. Мортификация, или алхимический мазохизм

…Надорванное сердце Не вынесло, увы, такой борьбы

Меж радостью и горем и разбилось С улыбкой.

ШЕКСПИР. «Король Лир»

Если мой мужчина меня бьет,

Колотит почем зря…

И делает это долго, уверенный в том,

что мы не расстанемся,

Я не обращаю на это внимания…

Я умоляю его, цепляюсь за него,

Хоть это ни к чему не приводит…

Разумом я пониманию: «Нет»,

А сердце говорит: «Женщина, встань на колени,

И оставайся так…»

ДЖЕНИСЯН. «Ты держишь меня на привязи»

Искусство алхимии создает богатый, зависящий от контекста паттерн, в котором определенная нагрузка ложится на мазохизм. Алхимическая лаборатория, как и кабинет аналитика, — это воображаемое место, где нет ни прямого противопоставления науки и искусства, ни произвольного объект-субъектного разделения, ни шизофренического разделения между психикой и материей. Оказывается, психология алхимии дает лучшее понимание сущности мазохизма, чем психиатрия и порнография; кроме того, в ней содержится существенное для прояснения сущности мазохизма понятие mortificatio — процесс умертвления. Алхимик ощущает неизбежную необходимость этого процесса, представляющего собой часть последовательности алхимического или индивидуационного процесса. Не все, что сегодня мы называем мазохизмом, может подходить под понятие мортификации; однако алхимическая операция ведет нас к ее сути, т. е. к архетипическому, психологическому переживанию.

По-видимому, основное преимущество алхимического контекста заключается в том, что он всегда позволяет увидеть в мазохизме утонченное переживание (subtilis — в переводе с латыни «тонко связанный или сплетенный»). И психиатрия, и порнография стремятся выразить очевидное, явное проявление мазохизма как патологию и прямолинейную сексуальность. Однако психология алхимии связана с тонким телом психики, ее воображаемой реальностью, ее подлинной, но невидимой сущностью. В конечном счете подавляющее большинство наших мазохистских переживаний нельзя назвать ни явными, ни грубыми. Мы же не бьем себя розгами в прямом смысле слова, не надеваем наручники, а получаем удовольствие, когда нам делают больно, шлепают или уязвляют. Заезженное слово или выражение, грубые и жесткие перегибы и резкие жесты — все это возбуждает тонкое тело и душу, и где-то в укромных уголках тайного бытия мы знаем об этом странном возбуждении и о том, что оно далеко не всегда неприятно. В отсутствие цепей переживание ничуть не менее реально; чем оно тоньше, тем сильнее мы можем ощутить его психическую реальность, без ошибочных преувеличений и буквальной однозначности. Точно так же не может избежать физического воплощения имеющий психическую основу мазохизм. Как и в любом алхимическом процессе, конкретная, реальная сфера действия развивается одновременно с тонким душевным процессом. Мы проживаем свою мортификацию одновременно душой и телом.

В алхимическом процессе необходимыми считаются все этапы, и каждый из них представляет собой определенную стадию терапевтического процесса. «Растворение», «коагуляция», «очищение», «соединение», «отделение», «укрепление», «гниение» — это названия лишь нескольких операций, которые включают некую разновидность внутренней работы или технику психотерапии. Они создают метафорическую основу для осознания психологических переживаний. В современной психологии сохранились алхимические термины: fixation, sublimation, pmjection. А описание состояний алхимическими терминами было взято из лексики, которая используется в повседневной жизни: «соединить вместе» (coniunctio), «разъединиться и распасться на части» (dissolutio, separatio), «ощущение гниения» (putrefactio), «закрепиться» (fixatio).

Зная значение латинского корня «mors», нетрудно догадаться, что мортификация связана со смертью, с переходом к психологическому взгляду на жизнь, при котором она больше не связывается с изобилием и реализмом. Mortificatio — это процесс созидания смерти, уходящий от любых внешних проявлений в глубину, в мир «теней», в мир психической сущности. Любое наше умирание во время ночных сновидений и повседневных неурядиц — это переживание смерти; все наши мортификации — это переживание создания души.

В процессе mortificatio первоматерия — наш первичный психический материал — прорабатывается независимо оттого, что с нами происходит. «Самобичевание» может быть самоизбиением, самоизоляцией и приготовлением лакомой доли психической пищи. Чтобы, например, приготовить из мяса деликатес, необходимо его отбивать, пока оно не станет мягким, нежным и сочным[19]. Такой пропитанный разными приправами «продукт» представляет собой современный алхимический сосуд «мазохизатор»[20], мучительно трансформирующий все, что в него попадает после битья, резки, перемалывания и раздробления.

Греки полагают, что семя, брошенное в щелочной раствор, остается живым, испытывает мучения, измельчается в этом растворе — «мазохизируется» в лекарство. Здесь можно говорить не о собственно мазохизме, а о мазохистском воздействии «со стороны». Это то, что с нами случается, в отличие от того, что мы собой представляем. Мы подвергаемся воздействию mortificatio, испытывая недовольство собой, аутоагрессию, жесткое к себе отношение, отказывая себе в прощении и даже в пощаде. Получается так, словно наша душа в процессе умертвления громко плачет и и молит о приговоре, тяжком наказании, смерти. В психике происходит некий грубый, давящий, насильственный, перемалывающий процесс, и мы чувствуем мучительную боль от того, что нас мучают, хлещут розгами, рвут в клочья, давят в прямом смысле слова.

Бывает заметно: с человеком что-то не так. Гомеопатической медицине известно, как проникать в противоположность и соприкасаться с ней. Алхимическое мышление состоит и в поиске сходства, и в поиске противоположности. Средством от унижения является не гордость, не утверждение самоуважения, не добродетель и не развитие положительных черт характера. Это — смирение. Есть случаи неудач, промахов, проявления постыдной слабости, порождаемые лишь чувственным отношением. Мортификация жестко напоминает о том, что у человека не все в порядке. В таких случаях чувство лучше всего сдерживать с помощью более негативного чувства: если мы погрузились на самое дно смерти, то можем в буквальному смысле слова умереть со стыда.

Стадия mortificatio порождает состояние, известное на языке религии как раскаяние[21]. Когда нам приходится извиняться за серьезное оскорбление, мы не хотим, чтобы нас погладили по голове и сказали, что все в порядке, мы знаем, что на самом деле все плохо. Нам нужно, чтобы наши оскорбительные поступки и связанные с ними чувства, осознали и подтвердили, а не извинили быстро и «между прочим», ибо в этом заключается утверждение серьезности страданий нашей души и нашей человеческой ограниченности. Обычная легкая симпатия только упрощает мортификацию. Мортификация — это полное стыда переживание смерти; наша душа не потерпит случайного искупления.

Mortificatio — это психологическая стадия, а не нравственное деяние. Ее нельзя назвать ни хорошей, ни плохой.

Просто существует такой необходимый процесс. Если вспомнить о том, что mortijicatio — это созидание смерти и процесс исключения всякой реалистичности, становится ясно, что этот процесс необходим не только для нравственного укрепления Эго, но и для осознания жесткой психической реальности. Эта стадия вовлекает нас в глубокий вид «терапии реальностью». Мы раболепствуем, чтобы осознать свойства своей психики, находящейся вне контроля Эго, в особенности ее уродство или банальность. Это очень трудно сделать. «Сколько было тех, кто пытался найти… но не мог вытерпеть мучений».

Немощь — это телесное проявление переживания смерти: внезапное, драматическое и умертвляющее погружение в черную пучину смерти. В состоянии немощи человек теряется в смертельном забвении, находясь на границе в состоянии, когда пульсирует жизнь, а Эго-сознание отсутствует. Как только человек очнется от этого состояния, к его стыду, он вспоминает, что Эго находилось в полной власти тела, и тогда сразу наступает оцепенение и в его равновесии, и в его сопротивлении.

Румянец — еще один признак мортификации тела, его горячая «вспышка», болезненно очевидный сигнал умирания стыда. Это алхимический процесс покраснения кожи. Но не только. Румянец может означать свежесть и острую чувствительность. Это сырое мясо материи, будь оно у нас на кухне, в алхимической лаборатории или у нас в душе. Румянец — еще один физиологический феномен, против которого бессильна любая сила воли. Такое внезапное потепление и покраснение щек нельзя остановить, как нельзя машинально закрыть лицо с помощью непроизвольного жеста. Румянец умерщвляет сам по себе, и в румянце видно умерщвление.

В своем эссе «Физиология или механизм появления румянца», написанном в 1839 г., Томас Берджес, член Королевского Хирургического Колледжа, заявил, что «румянец может выражать поэтическое устремление Души» и что «румянец — это лава, порожденная сердцем и вызванная излиянием чувства». Не удивительно, что Берджес называет румянец одним из четырех «человеческих творчеств» (другие три — это творчество репродуктивных органов, беременности и пищеварения). Он приходит к выводу: «Румянец, которому невозможно сопротивляться… однозначно свидетельствует об абсолютной неспособности воли преодолеть контроль подлинных эмоций Души». Оживляя воспоминания о горечи, стыде, мортификации проявляют на щеках отметины переживаний — душещипательные раны. Стыд обладает долгой памятью, и эти раны жгут душу.

Мортификация — это априорное условие человеческого существования. Душа уже измучена, психика уже расшатана. Стадия мортификации — это не количественный метод (плюс муки, минус муки), а качество души. Еще одно проявление героизма Эго — думать, что мы можем исключить свою мортификацию или «очистить» свои комплексы. По выражению Джеймса Хиллмана, комплекс — «чрезвычайно нестабильная структура или организация психических элементов, совокупность идей, подверженных особым изменениям и колебаниям, объединенным эмоциональным архетипическим ядром: сплетение, констелляция взаимно-переплетающихся мотивов». Сложный, «закомплексованный» человек страдает и колеблется, причем его экстремальность выражается в хитросплетениях образов, жестов, воспоминаний.

Если мы думаем как алхимики, мы противоречим общему предубеждению по отношению к психотерапии. Цель психотерапии вовсе не состоит в том, чтобы усилить и стабилизировать нашу психику и защитить ее от мучительных и болезненных переживаний. Укрепляется нечто, заставляющее девочку завивать волосы, подростка — совершать правонарушения, издавать дикое нечеловеческое рычание. Действительно, глубинная терапия состоит в том, что, становясь внимательными к собственной душе, мы должны стать более сложными, более утонченными, более умерщвленными. Внутренняя работа направлена на внутреннее осознание того, что мы прочно связаны со своими комплексами, своим бессознательным, своим животным происхождением и со своей смертностью. Терапия должна продвигать нас не только к нашему внутреннему Я, но и к ощущению того, что внешние события также обладают внутренним смыслом, который можно видеть «третьим глазом», включая, наверное, прежде всего симптомы, повседневные недомогания и боли, а также тысячи «обычных потрясений», «наследуемых» нашим телом. Терапия необходима для более глубокого осознания души, включая ее мучения, чтобы, принимая ее лечение, мы могли понять ее природу. Возможно, терапия была бы более эффективной, если бы мы меньше старались исключить муки, чем терпеть их.

Парадоксально, что иногда изменения происходят в процессе испытания мучительных переживаний. По-видимому, именно их имел в виду Иисус, говоря о том, что, теряя жизнь, человек ее обретает. Иногда, только вытерпев мучительное переживание смерти и покорившись ей, человек может выдержать и понять то, что необходимо его душе. Здесь нет и не может быть никаких гарантий. Истинное подчинение исключает «выпрашивание» награды, ибо в противном случае его нельзя назвать истинным.

После долгого и болезненного процесса анализа мазохистский комплекс одной моей пациентки принял индивидуальную форму. Тогда она дала этому воплощенному мазохистскому комплексу определенное имя, что свидетельствовало об осознании, что комплекс — не просто «нечто», а живое существо со своими собственными потребностями и желаниями. Фактически для этой новой личности, которую впоследствии удалось вовлечь в воображаемый диалог, был создан новый психологический сосуд. Пациентка-как-Эго и пациентка-как-мазохистка встречаются, чтобы ощутить новую реальность. В приведенном ниже фрагменте активного воображения можно это заметить:

Джейн (Эго) Наверное, я только вернулась к своим старым уловкам уберечь тебя от моей сверхчувствительности, но, мне кажется, ты не причинишь мне боли. Ты ощущаешь ко мне враждебность.

Дженис (мазохистка) Да, я тоже стараюсь выбраться из этого кошмара. Твое слишком неоднозначное отношение ко мне было довольно трудно выдержать. Конечно, я стремилась собрать отовсюду как можно больше дерьма, и не все было так уж неприятно.

Джейн Ты ведь знаешь, что я всегда втайне нежно относилась к тебе.

Дженис Да, конечно. И все тайны были такими интимны ми… Ты была нужна мне больше всех. Мне не могло быть хорошо с другими, если не было хорошо с тобой.

Джейн О, Дженис, ты ведь очень умная, ты все это понимаешь.

Дженис Я очень много думала, отлежала всю спину.

Джейн Ты очень простая.

Дженис О, довольно. Ты стараешься кое-что сгладить. Я знаю, что ты все еще меня ненавидишь.

Джейн Ты по-прежнему хочешь, чтобы я тебя ненавидела, правда?..

Дженис Я хочу, чтобы ты любила меня по-настоящему. Я хочу, чтобы ты узнала меня…

Джейн Но я говорю о том, что ты хочешь, чтобы тебя не презирали.

Дженис Самое плохое, если на тебя вообще не обращают внимания. Хорошее отношение основывается на обязательстве. Плохое отношение очень важно, оно вызывает сильное напряжение и ужас. Избиение может иметь ритм полового акта. Если ты не заслужила ничего, для тебя все становится подарком.

Джейн То, что ты сказала, тяжело слушать, и до этого будет нужно дойти. Но неужели ты считаешь, что ничего не заслуживаешь?

Джанис О, я ненавижу разговоры о справедливости! Я заслужила, чтобы меня поняли.

Умерщвление, которое испытывает человек, имеет определенные цели, если мы сумеем их определить. В мазохистских переживаниях есть смыслы, заслуживающие того, чтобы о них знали, потребности, которые должны быть удовлетворены. Франц Кафка писал: «Эх, что и говорить, когда надо, хочешь, не хочешь, а приходится учиться. Мне необходимо было найти выход, и я учился как одержимый. Я не давал себе ни минуты покоя, и я нещадно вытравлял из себя все, что мне мешало». При мазохизме человек принимает свою боль — и даже ее приветствует — не из поверхностного удовольствия, а вследствие глубинной необходимости.

Mortificatio — это мучительное действие реформирования, переплавления, изменения — металла, органического вещества, психологического комплекса — для того, чтобы душа смогла возродиться из viassa confusa буквального, однозначного и прямолинейного понимания, односторонних идентификаций и доминирования Эго. Но это возрождение происходит через мучительное познание — гнозис — и через психопатологию («выстраданный смысл»), а вовсе не через божественное прощение.

Психику не нужно ни любить за ее патологию, ни прощать. Благодать — да, но и соответствующая caritas[22] уменьшает ваши желания, но не прощайте мне то, как происходит и становится реальным соединение с божественной силой, т. е. я приношу в жертву этим силам мои комплексы. Пока я ощущаю их в своем смятении, боги остаются абстрактными и нереальными. Прощение ими этого смятения и запутанности, в которые я погружаюсь, раны, раскрывающие мне глаза и позволяющие это видеть, рассеянность и непоследовательность моего поведения закрывают для меня главный путь, открывающий доступ к богам[23].

Внимание и тщательность, с которой мы относимся к процессу mortificatio, стремление разбередить небольшие смертельные раны, посыпая их солью и пробуждая постыдные воспоминания, румянец извращенного желания, понятный лишь человеку, который его испытывает, — все это вместе взятое занимает место в нашей душе и в искусстве мазохизма.

Любая мортификация в душе ощущается как смерть. Иногда у нас появляется ощущение ожидания, пусть смутного и нереального, полуосознанного, что мы находились на пути к смерти и что совершенно бесполезно ей сопротивляться. Отсутствие сопротивления при мазохизме превращается в подчинение смерти, а по существу — в соучастие в ней, это приводит к идее мазохизма как метафорического самоубийства.

Психоаналитическая теория придерживается убеждения, что самоубийство — это вершина мазохизма. В ней мазохизм рассматривается как враждебность, обращенная внутрь человека и превращающая его в жертву; самоубийство как конечный акт садизма, направленный против себя. С этой точки зрения, мазохизм — прежде всего феномен Эго, его смертельный прыжок на виду у богов как единственная победа, которую человек одержал в жизни. Такое понимание упускает парадоксальность и мазохизма, и смерти, а также любовь души к парадоксу и ее переживание парадокса. Сосредоточив свое внимание на физической смерти, наступающей во время самоубийства, мы теряем ощущение смерти как способа видения психического аспекта или сущности того, что происходит в нашей жизни. Мертвые, обитающие в подземном царстве Гадеса в древнегреческой мифологии, считались «тенями». Им, лишенным прелести и излишеств реальной жизни, а также сумятицы бодрствующего сознания, осталась только квинтэссенция. Как правило, наше обыденное сознание не согласно с таким видением сущности, такой перспективой смерти и ему сопротивляется. Но в глубине души, в тайных ее движениях существует движение к смерти, к глубине, к сущности. Возможно, это скрытое движение больше всего проявляется у мазохистов. Сам мазохизм, видимо, является парадоксом, в котором сочетаются сопротивление смерти и смирение с ней Женщина средних лет рассказала на терапевтической сессии свой сон именно в таких парадоксальных понятиях. Она имела длительную историю мазохистских переживаний: сексуальных и религиозных; вместе с тем приснившийся ей сон был связан с несколькими главными жизненными кризисами. Вот содержание сна:

Я иду со своей старой подругой Кейт и думаю, что с нами еще один друг, Дик. Мы находимся в огромном мавзолее, в одном из семейных склепов. На большой плите начертано имя семьи: на стене написано «Томас», а внизу на плите поменьше «aidos»[24]. Совершенно точно я отношусь к этой семье и имею право быть похороненной под плитой, на которой написано «aidos», словно это мое имя, даже если оно звучит для меня странно и чуждо. Кейт собирается мне вколоть лекарство, которое «поможет мне уснуть» или «умереть». Я очень этого хочу, наверное, даже прошу. Я приближаюсь к ощущению смерти, желая как можно дольше в нем остаться, покинув навсегда хлопотную жизнь, и получить умиротворение. Но как только мы приближаемся к решающему моменту, я испытываю ужас и панику, меня наполняет желание жить, ни от чего не отказываться, как бы это ни было больно. Я хочу умереть и одновременно хочу жить. В последнюю минуту меня тянет назад, я совершенно не в состоянии принять решение и через все это пройти.

Как Гамлет, сновидица сталкивается с вечным вопросом: быть или не быть? Ее нельзя назвать суицидальной в полном смысле этого слова. На метафорическом языке сновидение показывает ее желание и сопротивление смерти как радикальное изменение ее жизненной установки. С одной стороны, она хочет — и стремится — видеть жизнь исходя из смерти, глубинного уровня, на котором ее жизненный кризис имеет огромный смысл для души. Вместе с тем она сопротивляется, впадает в панику и приходит в ужас, видя место своего захоронения. Да, здесь есть явное затруднение. Она попала в амбивалентное состояние, в плен парадокса, оказавшись на грани между жизнью и смертью. В состоянии бодрствования она стыдится жизни; во сне она стыдится смерти. Именно там, под плитой с именем богини Aidos, или Стыдливость, должна быть похоронена сновидица, и там она прошла инициацию таинства смерти. В ее стыде и умерщвлении тоже существует сакральное почтительное отношение к действию смерти (mortificatio) во имя спасения души. Ее воскресение могло бы совершиться только через тяжелое умерщвление, сравнимое с тяжестью могильного камня, через глубинное осознание своих ран, вызывающих стыд.

Само по себе состояние mortification, или психологического мазохизма, не является патологическим. Наоборот, это средство, позволяющее нам через переживания видеть свою скрытую, разрушительную патологию. Мазохизм становится патологическим, если он воспринимается буквально и если его утонченное воздействие препятствует самораскрытию и самопознанию, а не ведет к ним. Когда мы меняемся слишком медленно и совсем незначительно, т. е. имеет место почти полная идентификация, это может стать единственным средством увидеть самих себя. Если существует конкретное представление и единственная предпочтительная идентификация, мы все как бы застываем в строительном растворе, состоящем из разных компонентов нашей жизни; в таком же положении оказываются страдающий герой, отвергнутый любовник, косматый аскет, непонятый бунтарь, неоплаканный мученик, вечный страдалец. Мы выброшены из глубины страданий в сферу поверхностных явлений, явного страдания — фантазии мученичества.

Отступление. терапевтический контракт как проявление садизма

Обычная и законная цель терапевтического контракта заключается в обеспечении честности и справедливости в терапевтических отношениях между сторонами, подписывающими контракт, чтобы каждая из них получила то, что предусматривается условиями этого контракта. Но цель мазохистского контракта состоит в фактическом установлении несправедливости. Мазохистский контракт гарантирует неравные отношения, в которых одна сторона открыто обладает всей властью, а другая — нет. Контракт — это фантазия, направленная на то, чтобы ограничить мазохиста, сузить его возможности и принизить его.

Иногда мазохистский контракт может быть явным, как в «Венере в мехах» Мазоха; иногда он может подразумеваться, как это происходит в фантазии женщины, проигравшей пари в шахматной партии (глава 3), а также во многих разыгрываемых сексуальных фантазиях. Контракт выражает сущность фантазии: партнерам приписываются конкретные роли, определяются особые условия, оговаривается наказание за их невыполнение и устанавливаются временные рамки. В данном случае обоими партнерами управляет сам контракт, действуя как закон, которому должны подчиняться и мазохист, и его партнер.

В связи с тем, что многие фантазии содержат элементы, зафиксированные как положения контракта, в этом мазохистском контракте последовательность событий становится цепью, сковывающей мазохиста и принуждающей его психологически ощущать не только содержание фантазии, но и неизбежную связь особого движения, слова, состояния и, главное, наказания. Фантазия-контракт, порожденная страстной потребностью в подчинении, унижении, боли и поражении, создает такую связь, настолько прочную, крепкую и несгибаемую, насколько мягким, слабым и податливым является мазохист. Форма и стиль мазохистских отношений непосредственно заключены в их содержании. Каждое «поскольку» звучит, как стук в железную дверь; каждое «поэтому» хлещет, как удар кнута.

Идея «мазохизма по контракту» уходит своими корнями в архетипический образ ограничений, определенных самой судьбой. Жесткие положения мазохистского контракта служат двум целям. Первая: они являются рамками, определяющими фантазию как фантазию, ограничивающими ее так, чтобы она не переходила в прямую идентификацию с ролью. Давая доступ в душу инстинктам, фантазии жаждут внимания и отыгрывания. Но все же следует согласиться с Фрейдом в том, что инстинкты имеют собственные запреты. Реальное разыгрывание мазохистской фантазии придает ей форму и содержание, а контракт оставляет ее в границах воображаемого мира. Это динамическое взаимодействие между воображением и разыгрыванием фантазии сохраняет и обостряет ощущение ритуала и глубины.

Во-вторых, контракт придает вес границам возможностей, отношениям и наказанию, наделяя их особой спецификой. Положения контракта связаны между собой. Скрепленные самой фантазией, они не имеют никакого отношения к заранее заданным нормам справедливости и морали, за исключением присущих самой фантазии. Как Судьба, они несут в себе ощущение неизменности. Будучи однажды определены, эти положения становятся жестким и весьма настойчивым напоминанием для тех, к кому они обращены.

Парадоксально, что именно роковая незыблемость положений и их постоянство во времени помещают мазохиста в мифическую реальность вневременной души, вечного здесь-и-везде, присущего сновидениям, смерти, психозу. Вместе с тем наступление мимолетных мучительных приступов жгучего стыда свидетельствует о существовании безжалостной вечности. Как только стыд проникает в память, его переживание сразу теряет конечность времени и места, становится неумолимым, пронизанным унижением, обращенным к мазохистским воспоминаниям, как к вечному памятнику. На него следует смотреть, за ним надо ухаживать, ритуально посещать, испытывая боль и ностальгию. Переживание стыда превращается в печальную обязанность, выходящую за рамки индивидуальной грусти, напоминая ритуальную службу, посвященную Дню Памяти. Переживание стыда заставляет нас помнить не только о своей личной боли и своей ущербности, но и об обезличенной архетипической основе, в которой нет ничего индивидуального.

При закреплении ограничений или норм (в чем, собственно, и заключается функция контракта) определяются наказания за их нарушения. Однако вина, порожденная нарушением роковых границ, лежит гораздо глубже индивидуальной вины, определяемой Эго. В особенности такое нарушение пробуждает архетипическое — и экзистенциальное — ощущение несправедливости, которое включает унижение, обусловленное, с одной стороны, человечностью, а с другой — самонадеянностью из-за пребывания слишком близко к божественному. Любое состояние является грехом, требующим вечного искупления. Эта вина бытия, а не деятельности. Как и в христианской притче о первородном грехе, как в дионисийских ритуалах инициации, как в мифе о Прометее, — это необходимая вина или вина Необходимости, ибо она дает определение человечности и ее границам.

По мнению Симоны Вейль, непреложный факт состоит в том, что чувство вины для человеческой натуры идентично ощущению Я. Условия и обстоятельства нашей жизни формируются временем, притяжением земли, биохимией, генетикой, семьей, обществом, родом, страной и многими другими факторами. Между нашим рождением и нашей смертью есть связь, наша сущность предопределена. Эти положения контракта нас ограничивают и ужимают, иногда мы ощущаем их как строгие, жесткие и несправедливые, как проявления садизма. Но контракт все равно заключается, и он необходим. Его положения переворачивают нашу человечность с ног на голову, превращая нас в жертву, и мы становимся такой жертвой, мучительно и страстно переживающей свою человеческую сущность.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.