Глава 6. Дионис, или сумасшествие мазохизма

Глава 6. Дионис, или сумасшествие мазохизма

Я скажу: пройду сквозь огонь,

И я пройду сквозь огонь,

Если он так хочет, пусть так и будет,

Он называет меня сумасшедшей: конечно, я — сумасшедшая,

Сумасшедшая в любви — ты увидишь,

Как ветер, шевелящий ветвь,

Он движет мной с улыбкой…

Он называет меня сумасшедшей, конечно, я — сумасшедшая…

БИЛЛИ ХОЛИДЭЙ. «Он называет меня сумасшедшей»

И так лежу я, извиваясь,

Согбенный, скрюченный, замученный свирепо

Мученьями, что на меня наслал ты,

Безжалостный охотник,

Неведомый мне бог!

Рази же глубже,

Еще раз попади в меня и сердце,

Разбей и проколи!

Но для чего ж теперь

Тупыми стрелами меня терзать?

Зачем тебе, зачем тебе мое мученье, Злорадный незнакомый бог? Я вижу, да!

Что хочешь выпытать ты от меня, мучитель,

Божественный палач!

Или я должен, как собака,

Валяться пред тобой, хвостом виляя?

Как? Выкупа?

Какого же и сколько?

Потребуй много — так твердит мне гордость, —

И кратко говори — другой ее совет. Так вот как? Да? Меня? Меня ты хочешь? Всецело и всего?

Прочь! Улетел! — Умчался прочь —

Единственный товарищ мой и враг И чуждый мне опять Божественный палач.

Нет!

Возвратись ко мне

И с пытками твоими,

Мои все слезы льются за тобой,

И для тебя вдруг загорелся снова

Огонь последний на сердце моем.

Вернись, вернись ко мне, мой бог, — мое страданье,

И счастие последнее мое!..

НИЦШЕ. «Так говорил Заратустра»

Этот трогательный фрагмент сочинения Ницше ранит сердце; как это назвать: религиозный мазохизм, религиозное сумасшествие, сумасшествие мазохистской религии, комплекс доминирования-подчинения, христианский мистицизм, дионисийское переживание? Каждое наименование привносит что-то свое, но ни одно из них не является достаточным. Все, с чем мы имели дело до сих пор — с унижением и подчинением, удовольствием и экстазом, сексуальностью и религиозностью, необходимостью и судьбой — у Диониса соединилось вместе, затянувшись в узел парадокса. Дионису больше всего подходят характерные эпитеты. Он «темный», «игривый», «танцор и экстатический любовник», «воплощение щедрости», «наслаждение смертных» и «освободитель». Он известен как «сумасшедший», «яростный», «бешеный», «ночной гость», «пришелец из потустороннего мира» и «ночной бродяга». Он «сексуально возбужденный», «кастрированный», «существо, лишенное настоящей энергии», «женственный» и «женский угодник». Царство Диониса — это царство парадокса; он является «гибридом», «двуликим богом», «многоликим богом» и, наконец, «хозяином человеческих душ».

Рассматривая формы мазохизма: сумасшествие в экстазе и удовольствие в подчинении и умирании — мы воспринимаем Господина Человеческой Души как богоявление. Его приход — это пришествие, а уход вызывает сумасшествие без экстаза. Форма дионисийского сознания, которое предусматривает мазохистское переживание, позволяет считать «пришествие» скорее приятной возможностью, чем патологией. «Пришествие, — пишет романист Чарльз Морган, — является необходимым, и каждый, кто осознает его необходимость, всегда его ждет; в его жизни не существует другого постоянного смысла и цели». В те моменты, когда Господин Человеческой Души привносит в душу сумасшествие, которое мы называем мазохизмом, мы можем считать мазохизм культовой деятельностью и культовым переживанием.

Целью культа Диониса был экстаз, который «мог означать все, что угодно, начиная с поисков своего „истинного Я“ и кончая глубинным изменением личности». Мазохистское переживание, независимое от сексуального выражения, имеет ту же цель. Карен Хорни высказала следующую гипотезу:

В конечном счете все мазохистские устремления направлены на удовлетворение, а именно: добиться того, чтобы забыться, избавиться от «я» со всеми его конфликтами и всеми его ограничениями. В таком случае мазохистские феномены, которые мы находим в неврозе, должны представлять собой патологическую модификацию дионисийских склонностей, которые, видимо, затем распространяются по всему миру.

Хорни, наверное, права в отношении цели забвения, существующей в мазохизме. Несомненно, экстаз такого забвения — сущность дионисийского, как и всякого мазохистского переживания, в процессе которого человек так далеко выходит за свои рамки, что теряет свою идентичность. Однако психиатрия постоянно приравнивает это желание забыться к патологии. В прежние времена, в менее светскую эпоху, оно считалось стремлением к единению с божественным образом, и его экстаз был мистическим. Как нам отличить патологию от культового поклонения? Или как найти отличия между грубым эксгибиционизмом и драматическим экстазом? Рассмотрим случай Элизабет из Гентона, средневековой монахини, краткую историю которой пересказывает Краффт-Эбинг как пример патологического мазохизма:

В результате самобичевания розгами она действительно вошла в состояние вакхического сумасшествия. Как правило, она бредила, когда, возбужденная необычным бичеванием, была уверена, что соединилась со своим «идеалом». Это состояние было ей настолько приятно, что она часто кричала: «О, любовь, о вечная любовь, о любовь, о, вы, Божьи твари! Кричите вместе со мной: „Любовь, любовь!“»

Если мы начнем искать патологию, то, несомненно, найдем ее в крайностях, в самобичевании, в сумасшествии вакханалий, в любви. Точно так же мы можем найти ее у всех святых. «В жизни почти каждого святого мы видим попытки приблизиться к страдающему Христу через боль, вызываемую самоистязанием». Казалось бы, христианская святость требует здоровой дозы мазохизма. Но тогда всех святых следует считать немного сумасшедшими.

В Помпеях, в Замке Мистерий, хранится серия древних фресок, и существует поверье, что на них изображена женская инициация в дионисийской мистерии. Совершенно невозможно передать молчаливую, возвышенную красоту этих творений, не говоря уже о том, чтобы описать их словами. Но эти иллюстрации, в особенности две или три из них, позволяют рассмотреть нашу тему в контексте мифа. Эту сцену инициации мы можем считать инициацией души через подчинение энтузиазму — божественной одержимости.

На одной из завершающих серию картин есть такая сцена: инициирующаяся женщина, полуобнаженная, в свободно спадающем с нее платье, стоит на коленях рядом с одетой женщиной, положив голову ей на колени. Позади нее изображена ангелоподобная женская фигура с крыльями, она широко расставила ноги и держит хлыст в поднятой правой руке. В этой сцене царит спокойствие, почти меланхолическая тишина. Невозможно понять, был ли нанесен первый удар или же он вот-вот «созреет». Эта сцена вызывает ощущение ожидания и неотвратимости, напоминает бесконечные мазохистские фантазии, включающие порку розгами и наказание. Гипнотизирующая нагота женщины, ее коленопреклоненная поза, полное отсутствие у нее сопротивления жалящему хлысту представляют собой высочайший визуальный образ полного подчинения. Она готова принять бога. Как же она пришла к такому состоянию?

В сцене, предшествующей бичеванию, изображена стоящая на коленях женщина, которая пытается поднять покрывало с корзины, где находится фаллос, а значит и бог. Это действие обычно интерпретируется как предосудительное и даже кощунственное.

Историк искусства Амадео Мэйуи предположил, что крылатая фигура с хлыстом воплощает уже известную нам богиню Aidos, имя которой означает «Стыдливость» (трепет, почтительность, уважение, скромность). Инициирующуюся женщину бичует стыд и скромность, чтобы придать ей смирения и вернуть ей истинное представление о ее естественных рамках, ее человечности и смертности.

Для мазохиста наказание может оказаться главной темой его жизни. Если в современной порнографии обнаженная женщина встает на колени под ударами хлыста, предполагается, что она подвергается наказанию за совершенный проступок. Точно так же в повседневной жизни суть отношений мазохиста к людям и вещам заключается в том, что они его наказывают, он — наказуемый. В самых предсказуемых и самых общих событиях и фактах — от плохой погоды до стоптанных ботинок — он находит доказательства своей неполноценности. Свою тайную гордость мазохист может испытывать только индивидуально; он, глупец, не осознает, что первородный грех не возник одновременно с его рождением. Размышляя, страдая, снова и снова оживляя в памяти свои обычные унижения и боли, мазохист попадает в цель, даже если эта цель — топчан для порки.

В своих фантазиях мазохисты нарушают самые разные правила, чтобы иметь возможность себя за это наказывать. Независимо от того, отыгрываются ли эти фантазии, скрываются ли или постфактум встраиваются в жизненные события, чтобы их объяснить или оправдать, мазохист все время заново для себя открывает и заново переживает свою подчиненность и неповиновение. Но этот хронический процесс создания/нарушения правил и наказания неоднозначен и амбивалентен. Например, хотя мазохист чувствует, что он заслуживает наказания, любое наказание всегда оказывается для него слишком большим. Оно всегда жестоко и бесчеловечно; если наказание было бы менее значительно, человека, который его исполняет, не называли бы садистом. Если мазохист начнет возражать, ему придется ползти на животе через всю комнату; за опоздание он получит тридцать плетей, за проявление малейшего сексуального влечения он подвергается сексуальному насилию.

Но мазохист часто бессознательно в своих фантазиях испытывает глубокое чувство справедливости. Явное «преступление» скрывает более глубокое преступление, которое заставляет его двигаться в темноте на ощупь. Это более глубокое преступление, скрывающееся в тени своей полной противоположности — унижения, является гордыней, самым первым человеческим грехом.

Как и в случае женщины, совершающей дионисийскую инициацию, это глубинное преступление исходит из ложной установки: гордыня — форма инфляции, самонадеянности, высокомерия. У мазохиста эта установка может проявиться самыми разными способами. Он может ощущать себя самым лучшим или самым худшим в мире, самым совершенным страдальцем, испытывающим самую глубокую боль. Он может чувствовать себя самым заслуженным человеком, получающим самую мелкую награду, самым некомпетентным человеком, обладающим самым высоким потенциалом, самым выдающимся смертным, отмеченным ударами Судьбы. Будучи самым лучшим червем во вселенной, мазохист может чувствовать, что не заслуживает наказания, заслуживает меньше наказания или самого лучшего наказания, — или все это вместе. Эта истина может быть высказана и в его исповеди, и в бреду, и в процессе анализа, и во время пьяной болтовни.

Мазохист стремится идти по тонкой линии, познавая, затем освобождаясь, затем осознавая это ощущение разницы между наказанием и очищением. «Держите со священным трепетом эту наказующую плеть бога!». Возможно, кнут на фреске в Помпее является тирсом, священной ветвью, которая используется в культе Диониса. В тирсе присутствует бог, сосредоточение страшных сил природы. Согласно мнению классика-ученого Доддса, применение тирса в культе — это свидетельство «управляемого насилия», попытка подчинить эти природные силы религиозной цели. «Тирс — сосредоточие этих сил; его прикосновение может творить невероятные чудеса, но оно может нанести рану и… вызвать сумасшествие».

Использование мирского объекта оскверняет весь ритуал, а следовательно, и бога; это, в свою очередь, оскверняет самого приверженца культа, выбивая его из колеи, ибо его мотивы и эмоции больше не считаются религиозными. Человеку больше не помогают мысли о силе бешенства, «английского порока», употребляемого для наказания и сексуального возбуждения. Использование орудия избиения только нерелигиозных целях, согласно дионисийской религии, является его осквернением, профанацией. В объекте отсутствует бог; вместо него объект сам становится богом в форме фетиша.

В мазохистских фантазиях, которым нет числа, пристальное внимание уделяется средству причинения боли, которое имеет высшую ценность. Подобно священным тирсам, это средство является символом, божественным скипетром. Хотя многие фантазии содержат в себе другие формы мучений, например, унизительные позы, слова или даже сами способы сексуального возбуждения, немало фантазий сосредоточено на орудиях пытки или по крайней мере включают их в себя. Разнообразие таких средств безгранично, и многие фантазии разворачиваются поразительно подробно. Это ивовые прутья, кнуты, розги с узлами, утяжеленные плети и плети-девятихвостки; плетки, палки и доски любой длины, ширины, формы и толщины, сделанные из любого сорта дерева; любые разновидности ремней, которые можно себе представить: с любыми пряжками и заклепками; щетки, расчески и гребни, щипцы, зубочистки, шпатели, иголки, электрические нити накала, острые пики погонщиков скота, тонкие жесткие прутья, ножи, ожерелья, «пояса верности» и ножницы. Этот список может дополняться сколь угодно долго, становясь все более и более жутким. Как правило, в мазохистской фантазии средство истязания выполняет противоположные функции, обладает мистической прелестью наряду с безобразием и вызывает страх, чтобы создавать и сохранять должные ощущения.

По-видимому, цель такого ритуала — восстановление какого-то религиозного смысла посредством ритуальных объектов. Даже в самых бедных и самых общих фантазиях о бичевании мы можем услышать пронзительный гимн священному тирсу, секущему ягодицы мученика. В пульсирующей навязчивости мазохизма проявляются чувство и ритм бичевания. Этого бичевания, этого ритуала и этой фантазии невозможно избежать. Его чрезвычайность и необходимость выдержать проверку повторением, которое означает одновременно «снова бичевать» и «снова попросить» или в особых случаях — «попросить об этом снова».

Так же, как «страдать» стоит в одном ряду с «выдерживать», «переносить», «подчиняться» или «подвергаться», так «связываться» — с «объединяться», «переходить от одного к другому», «возвращаться». Человеку неизбежно приходится возвращаться к тому, что следует знать и помнить, к тому месту, где он пережил травму или беду, как к монументу или памятнику. Один пациент для себя открыл: «Бичевание может иметь ритм полового акта».

«Рассказывать» стоит в одном ряду с «повторять», а значит воспроизводить тему, фантазию, желание. Повторение и установление взаимосвязей — в межличностном и интрапсихическом аспекте — происходят одновременно.

Повторение и возвращение — две составляющие клинической феноменологии отношений, т. е. всегда происходит возвращение к тому же месту, к тому же аргументу, к тем же словам, к тем же чувствам, к тем же ошибкам. Люди снова и снова жалуются на повторение одного и того же паттерна. Это «повторение» отношений неизбежно; оно — одно из необходимых свойств отношений.

Душа и ее фантазии стремятся к утонченности через повторение. Посредством ритуального религиозного переживания и утонченности повторения мазохист может начать переход от навязчивости, присущей слепой необходимости, к более глубоким смыслам судьбы.

Воспринимать мазохизм, находясь в царстве Диониса, — значит воспринимать его за внешней оболочкой дионисийского сумасшествия. В этом царстве мифа и религии мы видим не столько болезнь, сколько богоявление. В наслаждении и ужасе присутствует сумасшествие; в иллюзии — истина, а в истине — бред. Дионис — это «мастер волшебных иллюзий». Бог Дионис абсолютно парадоксален, и смотреть на мир с точки зрения Диониса — значит видеть его и таким, какой он есть, и таким, каким он никогда не бывает; это значит видеть мир, с одной стороны, истинным, а с другой — иллюзорным. Бог Вина воплощает истину (in vino veritas) и иллюзию; точно так же бессвязные речи и галлюцинаторные видения сумасшедших воплощают волшебную иллюзию и глубинную истину. В каком-то смысле Сумасшедший Бог — это зеркало, отражающее наше общее подлинное сумасшествие. Мазоху в романе потребовалось зеркало, чтобы отражать истину и иллюзию сумасшествия мазохизма: самонадеянность и скромность, реальность материи и эфемерные явления. Жесткая, неподвижная «улыбающаяся маска», надетая Дионисом, является иллюзией и вместе с тем отражает правду. Царство Диониса — это царство, где правда и иллюзия соединяются вместе, и разделяет их именно сумасшествие.

Мазохизм с его парадоксальной сущностью ведет нас из области концепций в область воображения, от поверхностных проявлений (мазохистского секса и девиантного поведения) до темных глубин страсти и страданий.

Темная сторона проявления всех дионисийских форм, с которой мы внезапно сталкиваемся, свидетельствует о том, что они возникли не в поверхностной игре бытия, а в его глубинах. Сам Дионис, поднимающий жизнь до самой вершины экстаза, — это страдающий бог. Привнесенные им прорывы возникают из движений внутреннего мира, в котором он живет. Но где бы эти глубины ни обнажались, там вместе с прорывом и рождением поднимается ужас и предстают руины.

Ученые разделились во мнении: насколько буквально следует воспринимать основную черту культа Диониса — рвать на куски и поедать сырое мясо. Те, кто участвовал в дионисийских оргиях, считали это действие «смесью высшей экзальтации и высшего отвращения; это одновременно святое и ужасное исполнение ритуала и нечистоплотность, таинство и осквернение…» Дионисийское переживание поднимается из глубины души, оно является пре-вербальным, возникает до Слова и чуждо всей рациональности. Сам Дионис является чудовищем, живущем в глубинах. Из-под своей маски он смотрит на человека и протягивает ему рулетку, выигрыш в которую далеко неоднозначен: он может быть и близок, и далек от жизни или смерти. Его божественный ум совмещает противоположности. Ибо это дух возбуждения и дикости, всего живого, которое пылает и бурлит, преодолевает внутренний раскол между собой и своей противоположностью и в реализации своего желания уже поглотило этот дух. Таким образом, в этом боге соединились все земные энергии: производящая, кормящая, провоцирующая разрыв, животворная неистощимость — и разрывающая на части боль, смертельная бледность, тихая ночь былого. Он — сумасшедший экстаз, парящий над любым зачатием и рождением, и дикость этого экстаза всегда способствует приближению разрушения и смерти. Он — бьющая через край жизнь, вызывающая сумасшествие и в своей самой глубинной страсти чрезвычайно близко связанная со смертью.

Дионис, в молодости подвергавшийся преследованию и расчленению, призывает душу стать уязвимой, ранимой, распавшейся на части и испытывающей муки из-за невозможности воссоединения. Он без особых затруднений втягивает душу в темную глубину, где нет света сознательной жизни. Один из моих пациентов, протягивая мне запись мазохистской фантазии, после долгой внутренней борьбы и сопротивления в спешке выпалил, заливаясь от стыда румянцем: «Вот она. Именно за этим я пришел на терапию. Это ужасно. Это болезнь. Это прекрасно, я ее ненавижу; это моя любимая фантазия. Я не могу ее выдержать, я люблю ее. Она отвратительна. Я не хочу ее прекращать».

Такая беспорядочная череда противоречивых реакций раскрывает понятную конфликтную установку по отношению к подчинению, страданию, удовольствию, культовому поклонению, а по существу — к самой смерти. Сознающий человек страстно сопротивляется именно тому переживанию, которого больше всего страждет его душа. При подчинении в культовом поклонении неизбежно происходит капитуляция и погружение Эго в бессознательное. Это ни самоубийство, характерное для беспомощной депрессии, ни бессознательная мания невезучего человека, ни сознательное желание покончить с собой престарелого или/ и больного человека. Нет, это неизбывная жажда освобождения, дикое устремление в объятия смерти, словно лишившийся разума человек маниакально стремится в объятия возлюбленного.

Мазохизм обретает свой полный смысл и полное значение только в связи со смертью…

…которая представляется экстатическим избавлением от того, чего хочет душа, что ей нужно и что она получает, открывая для себя чрезвычайную ценность тела и изысканное им наслаждение, которое одновременно является нашей самой ужасной болью. Предположим, что мазохизм как переживание смерти очень надоедает жизни. Вместе с тем предположим, что мазохизм позволяет так прочно соединить душу и тело, что по-другому столь же крепко их соединить просто невозможно.

«Мы спешим умереть», — поет хор в «Вакхе». Это смерть как конечный союз, смерть как истинная обитель души (Потусторонний мир), смерть — как область психики, не заключенной в теле и в ее реалистичном понимании. Иногда любовь и смерть настолько схожи, что становятся мерой друг друга; такие любовники, как Ромео и Джульетта, помогают умереть друг другу и умирают друг ради друга и друг без друга. Нечего удивляться тому, что французы называют оргазм la petite morte (маленькая смерть). Общее в любви и смерти — это угасание индивидуального Эго, ужасающая потеря самоопределения, решительности, способности действовать, а также освобождение от подобного бремени. Хотя естественный порыв Эго направлен вперед и вверх, лишь бы распространить сферу своего влияния, мазохистское подчинение движет нас вниз, по направлению к холодной смерти в соответствии с законом земного притяжения. В своей последней работе Фрейд назвал стремление к смерти Танатосом по имени древнегреческого бога Смерти, поместив его на одном уровне с Эросом — влечением к Любви, или стремлением к Наслаждению. Любовь и Смерть (Связь и Забвение) — два фундаментальных влечения, две величайшие крайности. Они являются опорами для мазохистского переживания. Перед Дионисом, трагическим, сумасшедшим богом страданий и наслаждения, менады пускаются в восторженный разгул, вызывающий разрушение. И тогда они не только деградируют, но и испытывают экзальтацию, посвящаются в таинства и получают искупление.

В романе Мазоха «Венера в мехах» Ванда говорит Северину:

Я могу действительно себе представить, что в жизни принадлежу только одному мужчине, но это должен быть реальный мужчина, заслуживающий моего уважения и порабощающий меня своей внутренней силой… А по собственному опыту я знаю, что, влюбляясь, мужчина становится слабым, уступчивым и смешным; он подчиняется женщине и встает перед ней на колени. А я смогла бы полюбить лишь того мужчину, перед которым самой приходится встать на колени.

Как «бог женщин» Дионис ведет к чисто женскому архетипическому переживанию; но как «бисексуальный», «мужско-женский» бог он уводит от чисто «сексуализированного» мазохизма.

В психиатрии обычно считается, что мазохизм имеет характерную биологически-генетическую природу, т. е. является характеристикой пола. Для Фрейда и Краффта-Эбинга это предположение не требовало доказательств:

Добровольное подчинение женщин противоположному полу — это физиологический феномен. Вследствие своей пассивной роли в сохранении социальных условий идеи о подчинении у женщин обычно связаны с их представлениями о сексуальных отношениях. Они, так сказать, формируют обертоны, определяющие чистоту тона чувства женщины… Человек, внимательно наблюдающий за жизнью, может по-прежнему легко определить, что привычка, вырабатывавшаяся бесчисленными поколениями в связи с пассивной ролью, возложенной на женщину Природой, наделила ее инстинктивной склонностью к добровольному подчинению мужчине; он заметит, что для женщины отвратительна эта искусственно преувеличенная галантность и что отклонение от нее в сторону «господского» поведения, хотя вслух это отрицается, часто воспринимается женщиной с тайным удовлетворением. Всегда и везде под политической оболочкой общества можно различить инстинкт женской услужливости.

На проявления мазохизма влияет наличие или отсутствие сексуальных органов или гормонов, но прямой зависимости здесь нет. Парадоксальное сочетание наслаждение-боль — результат его глубокого укоренения в области воображения. Мы испытываем влечение к мазохизму в тесной связи с ощущением своего тела. Однако конкретный пол тела не влияет на сущность этого ощущения. Если бы склонность к мазохизму объяснялась в соответствии с физиологическим полом, было бы легче согласиться с Краффт-Эбингом, что в какой-то мере мазохизм является «нормальным» у женщин, но «ненормальным» у мужчин. Если бы мы идентифицировались с физиологическим полом, то стремились бы к морализации, а не к деморализации души.

Истинный вопрос заключается не в том, является ли мазохизм «фемининным», а насколько понятие «фемининности» соответствует понятию «женщина» и «женское». Говорить о «маскулинности» и «фемининности» — значит говорить не о мужчине и женщине, а о метафорических качественных установках. Эти качества первичной фемининности принадлежат и мужчине, и женщине; они являются психологическими, а отнюдь не биологическими.

При существующей путанице в языке — не зная, как правильно говорить о психике или как правильно говорить на языке психологии — мы считаем, что слово «доминирующий» является синонимом слова «высший». Когда феминисты протестуют против доминирования мужчин, они — что не менее важно — протестуют против предполагаемого превосходства маскулинности, стоящего за таким доминированием. С другой стороны, люди приравняли друг к другу женское «подчинение» и «подчиненность», присущую фемининности, выводя в качестве следствия всевозможные догмы о «естественном порядке». Появляются и другие подобные внутренние сравнения, в большом количестве встречающиеся в психоаналитической теории; все они указывают, что делается слишком незначительное различие между психической фантазией и реальными действиями.

Человек, склонный к подчинению, в процессе полового сношения не обязательно ведет себя пассивно, подчиненно или как жертва в свой смертный час. Партнеры садо-мазохисты иногда меняются ролями. Один из них принимает свою подчиненную роль не вследствие своей генетической предрасположенности, а реализуя двойственную фантазию о себе и своем партнере. Его подчиненность — это его и его партнера психическая фантазия, которая отыгрывается через плоть и кровь. Важной оказывается именно эта подчиненность, а не пол человека, в котором она воплощается. Поэтому некорректно говорить о «женском мазохизме», если «женский» означает, что он относится только к женщинам, ибо мазохизм — это фантазия, общая и для мужчин, и для женщин. Правильнее говорить о мазохизме как о черте «фемининности» в том смысле, что он является фантазией подчинения. С точки зрения качеств и ценностей мы определенно смогли бы назвать мазохизм, как это сделал Фрейд, выражением природы фемининности (а не женской сущности): ее пассивности, склонности к формированию и поддержанию отношений, эротичности, инертности и т. п.

Мазохизм — один из способов души восстанавливать то, что было обесценено. Его долговременная настойчивость, его навязчивое по своей природе стремление к удовольствию, его требовательность и тяготение к эстетике сексуальности, его поиск религиозной сущности, его внутреннее ощущение патологии и отклонения, — а в действительности его крайности во всех этих проявлениях, — все это доказывает его ценность. Вместе с тем сегодня обесценивание мазохистских качеств настолько серьезно, что психиатрия фактически считает зависимое стремление к страданиям более извращенным, чем зависимость от легального употребления наркотиков для облегчения страданий. В наше время, когда почти все страдания считаются болезнью или моральным дефектом, мазохизм утверждает потребность и желание души в страдании.

Героическое сознание воспринимает силу и власть Диониса как слабость, подчиненность и пассивность. Дионис оказывается жертвой. Он позволяет своему кузину смертному Пентею, надеть на себя наручники и унижать себя; он обещает полное фемининное подчинение в качестве цены за возвращение его матери Семелы из Потустороннего мира; сталкиваясь с грубой маскулинностью, он часто пугается и терпит поражение.

Можно было бы говорить о «дионисийской фемининности» или о выражении и осознании первичной или фундаментальной фемининности, которая по своей природе является дионисийской: темной, мрачной, молчаливо-меланхоличной и неоднозначной, страдающей и испытывающей наслаждение. Победы Диониса неявные: он достигает их с помощью вина, утонченных интриг и хитроумных и почти извращенных манипуляций над своими врагами. Он никогда не одолевает своих приверженцев силой. Он побеждает их и тут же их угощает; накормив их, он становится их владельцем. «Женственный бог» соблазняет, совращает, загадочно улыбается своим приверженцам, заманивая их и увлекая в лукавый, артистичный танец, позволяющий достичь глубочайших потайных уголков фемининности, природной безлюдной дикости: ночью в лесу, в горах.

Вместе с тем Дионис оказывается и жертвой. У большинства из нас возникает ощущение жертвенной покорности при нападении насильников и грабителей, когда у нас не хватает сил им сопротивляться. В данном случае оказаться «жертвой» — значит быть бессильным и/или быть в невыгодном положении перед угнетателем. А Дионис — это «жертва» как форма бытия, как состояние фемининной души, готовой к самопожертвованию. Дионис освобождает своих приверженцев от притеснения и ощущения себя жертвами, призывая их к совершению жертвоприношения. Тем самым он благословляет добровольную жертвенность. Те, кто его отвергает и презирает, себе на беду не признают скрытую божественность этой жертвы. Отказ признать странную, бисексуальную амбивалентность этого бога приводит к безумию и смерти. По выражению Юнга, бог становится болезнью.

Мазохизм не позволяет обесценить ни архетипическую фемининность, ни сумасшествие. Западное мышление считает фемининность болезнью, а все ее качества (пассивность, неоднозначность, эмоциональность) — ее симптомами. Сумасшествие небрежно объявляют «нереальным», т. е. «нагромождением» лжи. Этот негативный маскулинный контекст еще больше подпитывает переживание первобытной фемининности как разновидности дионисийского сумасшествия:

Этот архетипический мир фемининности ничего не знает о нормах и законах, управляющих человеческим обществом, и не ощущает на себе ни малейшего влияния богини брака Геры. Этот мир находится в полном согласии с природой. Дионис пробуждает в женщинах именно эту цель: разорвать связи супружеских обязанностей с привычным семейным укладом ради того, чтобы следовать за факелом бога, покоряя горные вершины и наполняя леса дикими воплями экзальтации.

«Разорвать путы» — это цель как дионисийского, так и мазохистского переживания. И то, и другое ломает стиль сознания, который стал крепостной зависимостью. Действительно странно, что это делается через другую форму зависимости, через порабощение этим сумасшествием, которому подвержен сам бог. При этом чем строже границы закона, сильнее чувство долга или привычки, тем настойчивее призывает Дионис этому сопротивляться.

Сила может оказаться ужасным бременем. Эта зависимость должна становиться слабее в моменты расставания, слабости, разочарования или равнодушия. Поэтому не удивительно, что сильная личность — женщина или мужчина — будет больше стремиться испытать мазохистские переживания. Нэнси Фрайди рассказывает о любимой фантазии одной женщины: ее тянуло в постель к любовнику, любовавшемуся ее наготой, что вызывало у нее утонченное унижение; только после того, как она проявляла настойчивость и принималась умолять любовника ее отпустить, тот, наконец, совершал с ней половой акт. Комментарии женщины не менее интересны, чем ее фантазия:

Кажется, что чем больше я освобождаюсь (я действительно сейчас увлечена Женским освободительным движением), тем больше я фантазирую о бичевании и зависимости. Так как я совершенно свободна в работе, социальной жизни и т. п., получается почти так, словно я в сексуальной жизни пытаюсь достичь некоего противовеса этому освобождению… Я уверена, существует много женщин, похожих на меня, вырвавшихся из-под власти мужского доминирования, страстно желающих вернуться обратно к нему в постель.

Именно неизвестное и «иное» вызывает столь сильное притяжение. Не удивительно, что она должна желать доминирования противоположного пола, именно потому что он противоположный. Атак как с Другим, с Неизвестным, с противоположностью нельзя быстро идентифицироваться, то чтобы его ощутить, нужно добиться возможности ему подчиниться. Его инакость, придавая гибкость его личности и обновляя ее, создает даже более полное и еще более удовлетворяющее подчинение. Мазохистское переживание, выраженное сексуально, вместе с тем является религиозным переживанием, мольбой, подчинением Другому, который принял на себя роль божества. В «Исповеди» мы можем увидеть, какое выражение нашел для этой мольбы Адамов: Я хочу быть усмиренным женщиной, и только женщиной, ибо она «иная», par excellance (исключительно)

всегда остающаяся посторонней, — моя противоположность. Женщина — это образ всего, поднимающегося из глубин и обладающего соблазном, свойственным пропасти. Чем глубже мужчина тонет, тем глубже он хочет утонуть. Оказавшись на самом дне мира, я ищу еще более глубокий мир в порабощении женщиной. Я хочу быть

В данном случае женщина является богиней Преисподней. Подчинение человеку подчиненному — это деградация, но подчинение богу или богине — это мера истинного душевного достоинства. Дионис может появляться либо в теле мужчины, либо в теле женщины, и когда это происходит, он взывает к самому темному и непостижимом); что есть в душе, к тому, что ее подавляет, направляя ее в оргию страстной сексуальной развязности и спокойного подчинения.

Известно, что когда Афродита (Любовь) появилась из моря, Стыдливость была одной из тех, кто ее ждал. Здесь — основа фундаментальной связи между Любовью и Стыдливостью, особенно между чувственной любовью и стыдом, проявляющимся в умеренности и сдержанности. Стыдливость была дочерью Ночи, а потому под ее темными крыльями скрывались тайны, принадлежащие ночи. Ее присутствие на этой инициации дионисийских ритуалов гарантирует нам, что религиозный смысл и основа сексуального переживания существуют вместе. Стыдливость воплощает не только ощущение религиозного стыда (смирение и покорность), но и различные обертоны сексуального наслаждения, стыда обнаженного тела, душевного и телесного раскрытия своему Любовнику и своему Богу. Распахивая свои черные крылья над тайнами ночи, Стыдливость поддерживает эту уединенность и таинство секса, которые делают его сакральным.

При мазохистском переживании каждая частица плоти оживает в агонии экстазной дрожи. В целом это переживание почти невыносимо. Как же оно может не быть сексуальным? Как же оно может не быть религиозным? Человек оказывается вне своих границ, вне всех законов, обязанностей и привычек, и вместе с тем он крайне стеснен, придавлен и сжат. Это триумф и поражение.

Называемое Дионисом сумасшествие — не болезнь, не его жизненная слабость, а самый здоровый его спутник в жизни. Из самых сокровенных его глубин извергаются крики и возгласы, когда они формируются и прокладывают себе путь на поверхность. Это сумасшествие, которое присуще материнской утробе. Оно сопутствует всему процессу творения, постоянно превращает упорядоченность в хаос, приводит и к изначальному спасению, и к первичной боли, и в обоих случаях — к первичной дикости бытия.

Как только высвобождается эта импульсивная сила жизни, весь мир ощущает ее воздействие, которому невозможно сопротивляться. Природа больше не делится на животную и божественную. «„О Бромиус“, — кричат они [участники дионисийского действа], пока вся окружающая природа: и горы, и звери не наполнятся этой дикой божественностью. И когда они мчатся, все мчится вместе с ними».

«Дионисийство, — пишет Юнг, — это ужас уничтожения principium individuationis и вместе с тем „восторженное наслаждение“ его разрушением. Таким образом, оно сравнимо с интоксикацией, которая как бы разлагает человека на его коллективные инстинкты и компоненты: происходит взрыв уединенного Эго под действием окружающего мира».

Хотя мы не можем достичь полной половой идентификации в наших попытках определения мазохизма, мы по-прежнему видим в сексе основное средство выражения тяготения к мазохизму. Независимо от того, является ли сексуальность скрытой и внутренней, слабо ощущаемой и глубоко ритмичной или же открытой и ясной, страстной и пульсирующей, она пронизывает все мазохистские явления. Мазохизм — не столько состояние слабости, сколько состояние восприимчивости и трепетной чувственности. Он открывает нас нам самим и внешнему миру. Мазохизм — состояние полного подчинения переживанию в сфере секса, религии, отношений между людьми и в смерти. Он приводит нас в возбуждение, вызывает пробуждение, придает необычный поворот «обычному» или «нормальному» переживанию. При нашем осторожном внимании и крайнем любопытстве к мазохизму мы можем столкнуться с предопределенностью индивидуального человеческого характера, который, как сказал Гераклит, является Судьбой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.