Язык

Язык

Иногда я предлагаю своим молодым слушателям занимательное упражнение. Они должны представить, что собаки вокруг научились разговаривать, и письменно изложить предполагаемые последствия этого. Некоторые считают, что тогда собаки смогли бы работать и могли бы быть превлечены хозяевами для выполнения какой-нибудь работы. Разумеется, возникают сплетни о хозяевах, все дела и секреты которых становятся известны собакам. Возможно возникновение движения в защиту собачьих прав, а также требования предоставить собакам право голосовать. Один мой студент даже придумал, что собаки смогут посещать собачьи рестораны, а для своих людей-домочадцев приносить в пакете объедки со стола.

По мнению моих молодых студентов, способность разговаривать практически превратила бы собак в членов общества. Важный постулат состоит в том, что умение разговаривать без умения мыслить не отличается от умения попугая воспроизводить речь, поэтому, когда я ставлю упомянутый выше вопрос, я смотрю гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд.

Мы имеем математику, компьютеры и живопись, однако большая часть мышления, результатами которого мы делимся с другими, осуществляется посредством языка. Я не считаю, что язык очень важен для мышления, разве что для мышления в его расширенной форме. Как бы то ни было, в обществе передача результатов мышления осуществляется посредством языка. В нашей культуре так сложилось, что язык наводнил мышление, и это очень серьезный наш недостаток. Язык — это система общения, а не мыслительная система. Мышление и передача информации — это разные вещи, и можно совершить серьезную ошибку, подменивая одно другим. Мне кажется, это Витгенштейн[24] заметил, что задачей философов всегда было оборонять истину от языка.

Язык является превосходным средством описания, но это не означает, что он хорош в качестве мыслительной системы или даже системы восприятия. Когда вы видите окно с красивым цветным стеклом в средневековой церкви во Франции, смотрите вы на окно или в него на луг за окном? Думаю, что вы смотрите именно на окно. И таких людей большинство. Одна из фундаментальных проблем языка состоит в том, что его носители делятся на тех, кто воспринимает слова как окна, через которые они смотрят на мир, и тех, кто воспринимает слова как важные и снабженные определениями самостоятельные символы. Все мыслители всегда завидовали стройному логическому зданию математики. Возьмем, к примеру, в руку стальной шарик и будем держать его на расстоянии 50 сантиметров от стола. Затем отпустим его. Сколько времени потребуется шарику, чтобы удариться о крышку стола? Математик сказал бы: пусть х обозначает высоту, на которой находится шарик относительно стола; у — ускорение свободного падения; v — начальную скорость шарика. Итак, v равно нулю, поскольку шарик начал падение из состояния покоя; х равно 50 сантиметрам, поскольку так было сказано в условии; а у составляет 9,8 м/с2 (поскольку такова величина ускорения свободного падения, известная из физики). Мы подставляем все эти значения в известную формулу и получаем ответ. Почему то же нельзя проделывать с языком?

Философы всегда стремились использовать язык в качестве системы символов, в которой каждое слово имеет определенный смысл, который не допускает отклонений. Им часто казалось, что они преуспели в этом. В результате иногда они вели себя так, словно язык является системой настольного типа: оператор сидит перед столом, на котором находятся кубики неизменных формы и цвета, и играет с ними в определенную игру.

Однако если игра, говоря философским языком, должна принести какую-нибудь пользу, а не просто служить потаканию собственному самолюбию (а это порой достаточно для некоторых философов), то должен быть определенный момент, когда мир переводится на язык символов, а затем момент, когда результаты транслируются обратно в реальные события.

Именно в этот момент перевода язык оказывается лицом к лицу с многообразием перцепционных вариантов и интерактивной сложностью мира, который довольно сложно разделить на кубики, необходимые для настольной логики. Энтузиасты кибернетики очень хотели бы иметь возможность взять параметры Л (люди), Д (деньги) и С (счастье), и попробовать разработать окончательную формулу человеческого счастья. Экономисты, используя различные зависимости, уже пытались такое сделать.

Понятие, выражаемое словом «вверх», основано на опыте, однако мы могли бы также определить его неким единым образом: вверх — это вверх и всегда таковым будет. Однако когда мы попадаем в космический корабль, где отсутствует гравитация и невесомый экипаж свободно перемещается по отсеку в любом направлении, слово «вверх» уже не имеет своего былого значения. Следовательно, «вверх» применимо только тогда, когда мы находимся на земной поверхности, и означает «в направлении от центра Земли» (или «в направлении, противоположном действию силы земного притяжения»). Можем ли мы затем использовать это слово в отношении, например, диаграммы на листе бумаги, расположенном горизонтально на столе (как в случае «проведем стрелку, направленную вверх»)? По аналогии можем.

Определения основываются на других определениях и заданных условиях применимости. Сплошь и рядом мы принимаем за универсально применимые некие стабильные обстоятельства, тогда как этого делать не следовало бы. Например, до эры космических полетов мы принимали как само собой разумеющееся, что «вверх» всегда будет иметь такое значение, которое принято в гравитационной системе.

Немного позднее мы вернемся к проблеме абсолютов, истины и определенности в нашей мыслительной культуре. Пока достаточно заметить, что попытки представить язык в качестве жесткой сконструированной системы не были сколько-нибудь успешными, хотя по-прежнему в своем поведении мы исходим из убеждения, что преуспели в данном вопросе.

По части описания нет практически никаких сомнений, что нам очень повезло заполучить в свое распоряжение язык. Правда, есть одна проблема: в процессе описания слова облекают вещи в «упаковку» тем или иным образом. В связи с этим мы также склонны видеть мир неким заведомым образом, о чем уже подробно говорилось в предыдущих разделах, где речь шла о водосборной площади, цикличности, готовности, внимании и так далее, вместе с тем наименования объектов и «упаковка» мира в целом очень полезны, ведь без них мы могли бы вообще не замечать происходящего вокруг нас.

Трудности возникают, когда слова слишком длинны, неуклюжи, охватывают слишком многое или когда вообще нет подходящего слова. Речь идет не о проблеме описания, а о проблеме восприятия. В процессе описания всегда можно разбить длинное слово на меньшие части или использовать описательное выражение. Например, слово «криминал» может быть разбито таким образом: мошенничество, воровство, убийство и так далее. Тем не менее, поскольку мы имеем широкую категорию-термин «криминал», все преступления родственны. В итоге мы воспринимаем их как одно целое, хотя и способны описывать виды преступления отдельно друг от друга.

Я предпочел бы одним словом выразить следующую мысль: «На данный вопрос можно смотреть с диаметрально противоположных точек зрения с равным правом, пока не будут приняты во внимание уточняющие обстоятельства». Поскольку я смог записать данную мысль, это значит, что язык вполне в состоянии ее описать. Однако описание ее таким сложным и неудобоваримым образом не причисляет данную мысль в разряд крылатых. Я могу предложить новое слово «яноид» (от имени бога Януса, который мог смотреть в две стороны одновременно). Теперь в процессе разговора можно сказать: «Пока это просто яноид», а затем пояснить мысль, о которой идет речь. В некоторых случаях слово («яноид») может оказаться близким по смыслу к так называемым «обоюдоострым» словам, но это не одно и то же. Можно назвать яноидом событие 1988 года, когда американский ракетный крейсер «Vincennes» сбил иранский авиалайнер: ужасная трагедия, если посмотреть на нее с одной стороны, и благо, если посмотреть с другой, поскольку получение Ираном соболезнований от очень многих стран, возможно, привело к тому, что страна согласилась на предложенное ООН прекращение огня.

Я приветствовал бы более удачное слово, обозначающее «то, как мы смотрим на вещи». Пока я вынужден использовать слово «восприятие», однако его нельзя назвать очень удачным, поскольку оно подразумевает визуальное восприятие. Я изобрел термин «латеральное мышление», поскольку творчество охватывает слишком многое и, кроме того, я нахожу слишком неудобным твердить «тип мышления, требуемый для того, чтобы переходить от паттерна к паттерну в самоорганизующейся паттерн-системе».

Это правда, что новые слова возникают, когда потребность в них становится слишком большой. Например, слово «откат» прочно укоренилось в деловой среде (означая, что за услуги чиновника компания может преподнести ему подарок в виде определенного процента от суммы выигранного тендера). Слова «астронавт» и «софтвер» являются другими примерами.

По большей части новые слова возникают применительно к новым ситуациям, и потребность в них в связи с этим очевидна. В отношении старых ситуаций потребность никогда не возникает таким же образом, поскольку нас обычно вполне устраивает смотреть на вещи по-старому. Поэтому иногда новые слова должны появляться сначала (до того, как потребность заявит о себе), чтобы позволить нам увидеть вещи по-новому. Хотя он и является придуманным нарочно, термин «латеральное мышление» в настоящее время получил широкое распространение в составе основного словарного запаса английского языка.

Однако те, кто еще не полностью осознал, что описание и восприятие — это одно и то же, яростно сопротивляются очень многим словам, которые нам необходимы, если мы хотим мыслить более эффективно. Такие люди либо не видят нужды в новых словах, либо утверждают, что есть слова, вполне их заменяющие (феномен «это то же, что и…»), или что предмет может быть адекватно описан иносказательным образом. Более того, есть тенденция сгребать все новые слова в кучу под названием «жаргон» (слово, часто толкуемое как средство намеренного затуманивания смысла).

Как насчет того, чтобы использовать язык для убеждения, спора и отстаивания точки зрения? Я считаю (по причинам, которые изложу ниже), что язык не вполне подходит для данных целей. Я это утверждаю, хотя сам пишу книги и использую язык специально для этих целей. В лучшем случае язык может помочь читателю увидеть вещи по-новому.

Одна трудность состоит в том, что мы путаем форму с содержанием. Нечто, что сказано ясно и красиво, кажется нам заслуживающим того, чтобы быть названным верно. Сказанное же неуклюжим слогом выглядит неверным по форме и содержанию. Изящество формы способно маскировать глубину мысли. Другая сложность состоит в субъективности внимания, о чем я упоминал ранее.

Неважно, насколько честными мы хотим быть, однако мы не в состоянии зафиксировать каждую деталь и каждое свойство. То, что попадает в наш перечень, обычно невольно оказывается в пользу нашей точки зрения. Такая частичная правда может быть ничем не лучше отъявленной лжи, однако лично нам она таковой никогда не кажется. Есть также проблема со словами, звучащими как приговор. В этом случае значение не является отдельной характеристикой, как у прилагательных, а является частью слова. В этой связи всякий, кто оказался причиной смерти, может быть назван убийцей, получив весь груз отрицательных ассоциаций, связанных с данным словом.

Прилагательные невероятно легко прикреплять к чему бы то ни было. Особенно опасными являются прилагательные, которые не базируются на фактах, но содержат в себе некую колкость: претенциозный, жалкий, неуместный, упрощенный, запутанный, заблуждающийся. Более очевидные прилагательные, выражающие похвалу или неприятие, являют собой проблему в гораздо меньшей степени, поскольку предельно ясно определяют эмоции, а не направление мысли. Простой анализ прилагательных, содержащихся в тексте или устном выступлении, — прекрасный способ оценки уровня мышления.

Проблема водосборной площади и сдвига достаточно серьезна, как и проблема дихотомий «или/или». Человек, критикующий любой из аспектов демократии, обязан быть фашистом; обращающий внимание на недостатки, присущие капиталистической системе, не может не быть марксистом; требующий увеличения расходов на социальную защиту обязан быть либералом. Очень простым примером сдвига является термин «ученый». Любой, кому есть что сказать или кто может сложить более трех чисел, столь резко отличается от пишущих людей обычного разряда, что его чествуют ученым званием. Сдвиг, однако, порой представляет собой сомнительную честь (ввиду ассоциаций, окружающих данный термин: непрактичный, витающий в облаках, склонный к утопическим взглядам и так далее). С другой стороны, все, что может сопровождаться сдвигом в сторону семьи, общечеловеческих ценностей, экологии и общественных интересов, заведомо находит положительный отклик в сознании людей.

Лежащая в основе игра проста, очевидна и неизменно эффективна. Со всеми характеристиками восприятия, перечисленными в предыдущем разделе, могут быть произведены манипуляции таким образом, чтобы представить их в качестве логического аргумента.

Есть люди, которые уже сдались и согласились с тем, что восприятие доминирует над логикой в деле использования языка.

В лучшем случае нам следует согласиться с тем, что мышление, выраженное посредством языка, имеет дело скорее с восприятием, чем с логикой и ее пресловутой определенностью. После этого нам следует понять, что восприятие почти всегда является весьма узкой вещью, причем с определенной точки зрения, а не неким обширным перцепционным исследованием. Вопрос в связи с этим состоит в том, обладает ли писатель широким взглядом на вещи, но желает выразить более узкий взгляд на них в порядке частного случая или же он способен видеть не более чем узко, что, собственно, и соответствует закономерностям работы восприятия.