XI. Обучение свободе

XI. Обучение свободе

Для обучения свободе необходимо установить факты и сформулировать ценности, а затем разработать подходящие методики для того, чтобы претворять ценности в жизнь и давать отпор тем, кто по какой-либо причине решает пренебречь этими фактами или отрицает эти ценности.

В одной из предыдущих глав я рассуждал о социальной этике в том ключе, что с ее помощью оправдываются и выставляются в выгодном свете пагубные последствия заорганизованности и перенаселенности. Совместима ли подобная система ценностей с тем, что мы знаем о человеческой психике и темпераменте? Социальная этика строится на предположении, что воспитание играет важную роль в определении человеческого поведения, а природа — лишь психофизическое оснащение, с которым рождается человек, это незначительный фактор. Правда ли, что человеческие существа не более чем продукты социальной среды? А если это не так, то какое может быть оправдание тому, чтобы упорно считать, что отдельная личность менее важна, чем группа, к которой человек принадлежит?

Все имеющиеся у нас данные указывают на то, что в личной и общественной жизни наследственность играет не меньшую роль, чем культура. Каждый индивид биологически уникален и отличается от остальных. А потому свобода — великое благо, толерантность — важнейшая добродетель, а введение полного единообразия — большое несчастье. По ряду практических и теоретических причин диктаторы, организации и некоторые ученые страстно желают свести обескураживающее разнообразие человеческих форм к какому-нибудь подобию управляемого единообразия.

На пике первой волны бихевиористских исследований Дж. Б. Уотсон заявил, что не нашел «никаких подтверждений тому, что существуют наследуемые поведенческие образцы или особые способности (склонность к музыке, искусству и т.д.), которые должны передаваться в семье от поколения к поколению». Сегодня же мы обнаруживаем, что выдающийся психолог, профессор Б.Ф. Скиннер, преподающий в Гарварде, настаивает, что, «по мере того как научная картина становится все более всеобъемлющей, вклад отдельных индивидов в нее стремится к нулю. Столь восхваляемая способность человека творить, его достижения в искусстве, науке и нравственной сфере, способность выбирать и наше право считать его ответственным за последствия данного выбора не вписывается в новый научно обоснованный автопортрет человека». То есть шекспировские пьесы были написаны не Шекспиром и даже не Бэконом или графом Оксфордским — они были написаны елизаветинской Англией.

Более шестидесяти лет назад Уильям Джеймс написал эссе «Великий человек и его окружение». Он вознамерился защитить выдающихся индивидов от нападок Герберта Спенсера. Спенсер провозгласил, что наука (эта чудесная, очень удобная персонификация мнений, которых на данный момент придерживаются профессора X, Y и Z) свела на нет понятие великого человека. «Великий человек, — писал Спенсер, — должен вместе со всеми феноменами общества, породившего его, расцениваться как продукт прошлой жизни этого общества». Великий человек может быть или казаться «непосредственным инициатором изменений. Но если и существует объяснение этим переменам, его нужно искать в совокупности условий, из которых произошли и эти перемены, и сам человек». Это одно из тех изречений, которые кажутся очень глубокими, но на самом деле лишены фактического смысла. Спенсер утверждал, что мы должны знать все, прежде чем сумели полностью понять хоть что-нибудь. Несомненно, так оно и есть. Но мы никогда не будем знать всего. А потому нужно довольствоваться частичным пониманием и непосредственными причинами, включая и роль великих людей.

«Если в чем мы и можем быть полностью уверены, — писал Уильям Джеймс, — так это в том, что общество великого человека, справедливо так названное, сформирует его не раньше, чем он его переделает. Его порождают физиологические факторы, к которым социальные, политические, географические и в значительной мере антропологические условия имеют ровно столько же отношения, сколько кратер Везувия к мерцанию газовой лампы, при свете которой я пишу эти строки». Возможно ли, что мистер Спенсер считает, будто социологические обстоятельства, сойдясь воедино, так рьяно набросились на Стратфорд-на-Эйвоне в апреле 1564 года, что некий У. Шекспир, со всеми особенностями его мышления, просто обязан был там родиться? И хочет ли он сказать, что, если бы вышеупомянутый У. Шекспир умер до младенчестве от холеры, другой матери в Стратфорде-на-Эйвоне пришлось бы породить его точную копию для восстановления социального равновесия?

Профессор Скиннер занимается экспериментальной психологией, и его научный труд «Наука и человеческое поведение» имеет под собой прочную фактическую основу. Но к сожалению, факты, на которые он опирается, принадлежат к столь ограниченной сфере, что, как только он решается на обобщение, его выводы оказываются оторванными от реальности как рассуждения теоретика Викторианской эпохи. И это неизбежно, ибо профессор Скиннер почти так же равнодушен к тому, что Джеймс называет «физиологическими факторами», как Герберт Спенсер. Менее чем за страницу он отметает все генетические факторы, обусловливающие человеческое поведение. В его книге нет никаких отсылок к открытиям в области системной медицины, ни намека на психологию, в рамках которой возможно написать полную и реалистичную биографию индивида с точки зрения определяющих факторов его жизни. К ним относятся его организм, темперамент, интеллектуальные устремления, непосредственное окружение в каждый конкретный момент, время, место и культура, в которых он существует.

Изучать человеческое поведение — все равно что изучать движение как таковое: данная область науки необходима, но сама по себе совершенно не соотносится с фактами. Возьмем, к примеру, стрекозу, ракету и волны прибоя. Все три явления иллюстрируют некие фундаментальные законы движения, но иллюстрируют по-разному, и различия здесь не менее важны, чем сходства. Само по себе изучение движения не сообщит нам почти ничего об объекте движения в каждый определенный момент. Так же и изучение поведения не может объяснить нам почти ничего об отдельном психофизическом индивиде, который претворяет это поведение в жизнь. Но для нас, психофизических индивидов, знание психики и физиологии других индивидов имеет первостепенное значение. Более того, из наблюдений и собственного опыта мы знаем, что различия между индивидами велики и некоторые индивиды могут оказывать — и оказывают — существенное влияние на свое социальное окружение.

По последнему пункту Бертран Рассел полностью согласен с Уильямом Джеймсом и практически со всеми, кроме сторонников спенсеровской или бихевиористской псевдонауки. Рассел считает, что у исторических перемен есть причины трех типов: изменения в экономике, политика и влиятельные индивиды. «Я не верю, — заявляет Рассел, — что каким-либо из этих источников можно пренебречь или списать его наличие на другие причины». Таким образом, если бы Бисмарк и Ленин умерли во младенчестве, наш мир сильно отличался бы от того, какой он сейчас. «История еще не стала точной наукой, ей лишь придают наукообразие при помощи опущения и искажения фактов».

В реальной жизни, той, которую мы проживаем день ото дня, нельзя рассуждениями свести на нет значимость индивида. Это только в теории вклад каждого отдельного человека стремится к нулю, на практике они имеют первостепенную важность. Когда выполняется какая-то работа, кто именно ее делает? Чьи глаза и уши воспринимают информацию, чья кора головного мозга осмысливает ее, кто испытывает чувства, которые побуждают к действиям, волю, преодолевающую препятствия? Уж конечно, не coциальная среда, поскольку группа не организм, а всего лишь слепая бессознательная организация. Все, что происходит в обществе, происходит благодаря индивидам. Они, разумеется, ощущают на себе глубокое влияние местной культуры, запретов и нравственных норм, информации и дезинформации, которую они получают из прошлого и сохраняют в форме устных преданий или литературы. Но что бы индивид ни получал от общества (или от других индивидов, собранных в группы, или из символических записей, составленных другими индивидами, уже покойными или ныне здравствующими), он использует полученное сам, своим уникальным способом, исходя из его неповторимых чувств, биохимической конституции, психики и темперамента. Никакие научные исследования, сколь бы многочисленными и всеобъемлющими они ни выглядели, не могут доказать незначительность этих очевидных фактов. И не будем забывать, что нарисованный профессором Скиннером научный образ человека как продукта социальной среды не единственный научный портрет человека.

Существуют иные, более реалистичные описания. Возьмем, к примеру, образ, созданный профессором Роджером Уильямсом. Он описывает не какое-то абстрактное поведение, но людей, практикующих его. Они являются отчасти продуктом окружения, в котором сосуществуют с другими людьми, а отчасти — их собственной наследственности. В своих трудах «Фронтир человечества» и «Свободные, но неравные» профессор Уильямс, опираясь на обширную и подробную доказательную базу, рассуждает о врожденных различиях между индивидами, для которых доктор Уотсон не нашел оснований и важность которых, по мнению профессора Скиннера, стремится к пулю.

Среди животных биологическое многообразие внутри каждого вида становится более очевидным по мере продвижения по эволюционной шкале. Биологическое многообразие ярче всего проявляется у людей, поскольку степень биохимического, структурного и психологического разнообразия у них больше, чем у представителей любого другого вида. Это очевидный факт. Но то, что я назвал волей к порядку, стремление свести удивительное многообразие вещей и событий к понятному единообразию, заставило многих людей игнорировать это. Они свели к минимуму значимость биологической уникальности и сосредоточили внимание на более простых и на данном этапе развития науки понятных факторах окружающей среды, оказывающих влияние на человеческое поведение.

«Вследствие мышления, ставящего во главу угла окружающую среду, и исследований, основанных на нем, — пишет профессор Уильямс, — доктрина, провозглашающая фундаментальное сходство всех человеческих младенцев, была повсеместно принята и проповедуется социопсихологами, социологами, социальными антропологами и многими другими, включая историков, экономистов, педагогов, юристов и публичных лиц. Эта доктрина воплотилась в основной образ мышления для людей, в той или иной мере ответственных за формирование образовательных программ и политического курса государства, и люди, не склонные к самостоятельному критическому мышлению, часто беспрекословно принимают ее на веру».

Этическая система, основанная на реалистичной оценке данных и предшествующего опыта, вероятно, принесет больше пользы, чем вреда. Но многие этические системы строятся на совершенно нереалистичной оценке предшествующего опыта и искаженном восприятии природы вещей. Подобная этика скорее навредит, чем принесет пользу. Поэтому до недавнего времени люди верили, что плохая погода, падеж скота и сексуальная импотенция могли быть вызваны — и во многих случаях вызывались — злонамеренными действиями колдунов. Поймать и убить колдуна почиталось долгом, предопределенным Всевышним в «Исходе»: «Ворожеи не оставляй в живых»[10]. Этическая система и законодательство, основанные на ошибочном видении природы вещей, на протяжении веков, когда эти системы воспринимались всерьез власть имущими, становились причиной злодеяний. Вплоть до наших дней никакой кошмар не мог сравниться со слежками, линчеваниями и убийствами, которые в системе ошибочных взглядов на колдовство становились логичными и обязательными. Но в двадцатом веке этика коммунизма, основанная на ошибочных экономических теориях, и этика нацизма, основанная на ошибочных взглядах на человеческую расу, стали провоцировать и оправдывать более масштабные зверства.

Едва ли менее неприятные последствия повлечет за собой и повсеместное принятие доктрин социальной этики, основанной на ошибочном предположении, что мы полностью общественный вид, дети рождаются одинаковыми, и каждая личность — продукт обусловливания, проводимого внутри социальной среды самой социальной средой. Если бы эта система воззрений соответствовала действительности, люди были бы подлинно общественным видом, их индивидуальные различия являлись бы минимальными, и их можно было бы легко сгладить надлежащим обусловливанием, тогда, очевидно, не возникало бы необходимости в свободе и государство имело бы полное право преследовать стремящихся к ней еретиков.

Для каждого отдельного термита служение термитнику — лучшая свобода. Но человеческие существа не полностью социальны, они обладают лишь умеренным стадным инстинктом. Их сообщества в отличие от улья или муравейника не представляют собой единого организма, это всего лишь организации — иными словами, механизмы, специально разработанные для коллективной жизнедеятельности. Более того, различия между индивидами столь велики, что, несмотря на усиленные попытки культуры сгладить врожденные различия, крайний эндоморф (пользуясь терминологией Уильяма Шелдона) будет всегда проявлять себя как висцеротоник, крайний мезоморф в любой ситуации останется соматотоником, а крайнему эктоморфу, замкнутому и чувствительному по своей природе, всегда будут свойственны церебротонические черты.

В придуманном мной Дивном Новом Мире социально приемлемое поведение формировалось и закреплялось при помощи двойного процесса — генетической манипуляции и обусловливания в младенчестве. Младенцев выращивали в бутылях, и высокая степень единообразия конечного продукта обеспечивалась тем, что использовались яйцеклетки, взятые у ограниченного числа матерей. Каждую яйцеклетку заставляли снова и снова делиться, порождая целые партии идентичных близнецов. Это давало возможность производить стандартизованных машинистов для стандартизованных машин. А стандартность машинистов оттачивалась при помощи обусловливания во младенчестве, гипнопедии и химических препаратов, вызывающих эйфорию в качестве замены удовлетворению от осознания собственной свободы и способности творить.

Как я отмечал в предыдущих главах, в нашем мире обширные безличные силы способствуют централизации власти и строгой регламентации общества. Генетическая стандартизация индивидов пока еще невозможна, но правительство и большой бизнес уже овладели — или овладеют в ближайшем будущем — методиками манипуляции разумом, а также техниками, на которые у меня не хватило воображения. Не имея возможности свести к единообразию эмбрионы, правители перенаселенного и заорганизованного мира завтрашнего дня попытаются привить культурное и социальное единообразие взрослым и их детям. Для достижения этой цели они станут использовать все имеющиеся в распоряжении методики управления умами и без колебаний будут подкреплять их экономическими санкциями и угрозой физического насилия. Если мы хотим избежать подобной тирании, то должны начать учиться и учить наших детей свободе и самоуправлению.

Подобное обучение свободе должно, как я уже говорил, основываться в первую очередь на фактах и ценностях — таких фактах, как существование личностных различий и генетической уникальности, и таких ценностях, как свобода, терпимость и взаимовыручка, которые являются этическими следствиями из них. Но к сожалению, осознания истины и разумных принципов недостаточно. Скучную правду может затмить привлекательная ложь. Умелая игра на человеческих страстях часто оказывается сильнее самых логичных решений. Эффекты ложной и тлетворной пропаганды нельзя нейтрализовать иначе, чем путем тщательного обучения искусству анализа пропагандистских методик и распознаванию их софистики.

Язык позволил человечеству эволюционировать от звероподобного состояния до цивилизации. Но он же породил устойчивое безумие и дьявольские злодеяния, которые встречаются в человеческом поведении не реже, чем систематическая предусмотрительность и постоянная ангельская благожелательность. Язык позволяет говорящему обращать внимание на предметы, людей и события даже в отсутствие их. Язык придаст ясность нашей памяти и, переводя опыт в символы, превращает мимолетное ощущение желания или отвращения, ненависти или любви в устоявшиеся принципы чувствования и поведения. Незаметно для пас ретикулярная система мозга отбирает из бесчисленного множества стимулов несколько переживаний, которые представляют практическую ценность. Из этих бессознательно отобранных переживаний мы более или менее сознательно отбираем и абстрагируем небольшое количество, обозначаем его словами и затем классифицируем в пределах системы, одновременно метафизической, научной и этической, сформированной из других слов с более высоким уровнем абстракции. В случаях, когда отбор и абстрагирование определяются системой, состоящей из относительно верных суждений о природе вещей, и когда вербальные определения выбираются с умом, а их символическая природа ясна и понятна, мы склонны к здравому, адекватному поведению. Но под влиянием плохо подобранных слов, прикрепленных без понимания их сугубо символической натуры к переживаниям, которые отбирались и абстрагировались в рамках системы ошибочных идей, мы склонны проявлять нечеловеческую жестокость и систематическую глупость. На нее тупые животные не способны — именно потому, что тупы и не могут говорить.

В своей иррациональной пропаганде враги свободы последовательно извращают языковые ресурсы с целью украдкой или прямым напором заставить своих жертв думать, чувствовать и действовать так, как угодно им. Обучение свободе, а также любви и интеллектуальной деятельности, которые являются одновременно и условиями, и последствиями свободы, должно включать в себя и обучение правильному использованию языка. В последние столетия философы посвятили много времени анализу символов и значений. Как слова и предложения, которые мы произносим, соотносятся с предметами, людьми и событиями, с которыми мы сталкиваемся ежедневно? Обсуждение данного вопроса увело бы нас слишком далеко от основной темы. Ограничимся тем, что скажем: все материалы, необходимые для качественного обучения правильному использованию языка — обучению на всех уровнях, от детского сада до аспирантуры, — сейчас есть в открытом доступе. Можно было бы немедленно приступить к обучению искусству различать правильное и неправильное использование символов. На самом деле к нему можно было приступить в любой момент за последние тридцать — сорок лет. Тем не менее детей нигде систематически не учат отличать истинные утверждения от ложных или осмысленные от бессмысленных. Почему? Потому что власть даже в демократических странах не хочет, чтобы дети проходили подобное обучение.

В данном контексте примечательна короткая и печальная история Института анализа пропаганды. Он был основан в 1937 году филантропом Филеном из Новой Англии, когда нацистская пропаганда была на пике эффективности. Под эгидой этого института проводились исследования иррациональной пропаганды и создавались пособия для изучения старшеклассниками и студентами университетов. А затем началась война на всех фронтах — и на физическом, и на психологическом. Когда все правительства коалиции так заботились о «психологическом благополучии», казалось бестактным настаивать на анализе пропаганды. Институт был закрыт в 1941 году, но еще до начала боевых действий его деятельность вызывала у многих неодобрение. Педагоги, например, осуждали преподавание анализа пропаганды на том основании, что это раньше времени сделает подростков циничными. Не в восторге были и военные ведомства, которые боялись, что новобранцы станут анализировать приказы сержанта-инструктора. А еще возмущались религиозные деятели и работники сферы рекламы. Церковники возражали против анализа пропаганды, поскольку он мог ослабить веру и уменьшить число прихожан в церквях, рекламщики считали, что анализ пропаганды подорвет приверженность брендам и снизит продажи.

Эти страхи и возражения имели под собой основания. Когда простые люди начинают пристально изучать слова своих духовных наставников, последствия могут оказаться серьезными. Существование социального порядка в нынешней его форме держится на том, что люди, не задавая неудобных вопросов, принимают на веру пропаганду, проводимую власть имущими и поддерживаемую местными традициями. И снова наша задача — найти золотую середину. Индивиды должны быть достаточно внушаемы, чтобы иметь возможность и способность поддерживать функционирование своего общества, но не настолько внушаемыми, чтобы пасть беспомощными жертвами трюков профессиональных манипуляторов умами. Точно так же люден нужно учить анализировать пропаганду, чтобы они не шли на поводу у абсолютной чепухи, но не настолько, чтобы категорически отвергали не всегда разумные доводы поборников традиций, действующих из лучших побуждений. Вероятно, золотую середину между излишней доверчивостью и полным скептицизмом нельзя отыскать и сохранить при помощи одного только анализа. Этот весьма негативный подход к проблеме важно дополнять чем-то более позитивным — провозглашением набора общепринятых ценностей, имеющих прочную фактическую базу. Первой из этих ценностей должна быть свобода личности, основанная на том, что человечество разнообразно и каждый уникален с точки зрения генетики. Далее — милосердие и сочувствие, опирающиеся на старый известный факт, недавно подтвержденный современной психиатрией: какими бы ни были психологические и физические различия, любовь так же необходима человеческим существам, как пища и кров. И наконец, разум. Без него любовь бессильна, а свобода недостижима. Этот набор ценностей предоставит нам критерии, и по ним можно судить о пропаганде. Пропаганду, которую можно счесть одновременно бессмысленной и аморальной, нужно сразу отвергнуть. Та пропаганда, которая просто иррациональна, но совместима с любовью и свободой и по сути своей не отрицает интеллектуальную деятельность, может быть принята — временно и с осторожностью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.