Глава 5. Неврология — новая философия

Глава 5. Неврология — новая философия

Любая философия занимается тем, что раскрывает, вытаскивает на свет божий и отрекается от всего сказанного до этого, а затем оспаривает и это.

В. С. Рамачандран

Главная тема этой книги — это идея о том, что изучение пациентов с неврологическими расстройствами может выходить далеко за рамки медицинской науки и повлиять на жизнь людей, философию, а может быть, даже эстетику и искусство. В этой последней главе я бы хотел продолжить эту тему и рискнуть коснуться психических болезней. Границы между неврологией и психиатрией становятся все более размытыми, и лишь вопрос времени, когда психиатрия просто станет еще одной областью неврологии. Я также хотел бы затронуть несколько таких философских вопросов, как свобода, воля и природа «собственного я».

Существует два традиционных подхода к психическим болезням. Есть ученые, которые стараются выявлять нарушения химического баланса, изменения в медиаторах и рецепторах в мозгу, а также делают попытки скорректировать эти изменения с помощью медикаментозных средств. Этот подход произвел революционные изменения в психиатрии и привел к феноменальным успехам. Пациенты, которых обычно держали в смирительных рубашках или запирали в больницах, теперь могут вести относительно нормальный образ жизни. Второй подход мы можем в общем характеризовать как так называемый фрейдистский. В этом случае ученые исходят из предположения, что источники большинства психических расстройств следует искать в раннем детстве. Со своей стороны, я желал бы предложить вам третий подход, который радикально отличается от двух названных, но в некотором смысле дополняет и тот и другой.

Чтобы понять истоки психических болезней, мало сказать, что изменился какой?то медиатор в мозгу. Нам нужно знать, каким образом эти изменения вызвали странные симптомы — почему те или иные пациенты имеют определенные симптомы и почему они бывают различными у разных форм заболеваний. Я попробую объяснить симптомы психических болезней с точки зрения знаний о функции, анатомии и неврологических структурах мозга. Полагаю, что многие из этих симптомов и нарушений покажутся не такими странными, если рассматривать их с эволюционных позиций в соответствии с теорией Дарвина. Я также предлагаю дать этой дисциплине новое название — эволюционная нейропсихиатрия.

Начнем с классического примера истерии, которую большинство людей считают исключительно психическим расстройством или психическим отклонением. В данном случае я говорю об истерии в ее буквальном медицинском значении, а не в расхожем определении кричащего или возбужденного человека. В буквальном медицинском значении истерик — это пациент с внезапно наступившей слепотой или параличом руки или ноги, но при этом он не имеет никаких неврологических предпосылок, которые могли бы повлечь за собой такие недуги. Магнитоэнцефалограммы мозга обнаруживают, что мозг пациента полностью нормален, у него нет никаких опознаваемых повреждений или нарушений. Таким образом, симптомы возникают исключительно по психологическим причинам.

Тем не менее последние исследования с помощью позитронной томографии (РЕТ) и функционального магниторезонансного исследования (fMRI) кардинальным образом изменили наше представление об истерии. Теперь, используя томографию и магниторезонансное исследование, мы можем видеть, какие части мозга активны и инертны, когда пациент ведет себя специфическим образом или проявляет определенные психические симптомы. Например, когда мы в уме производим арифметические вычисления, обычно активируется левая ангулярная извилина. Или если мне нужно проколоть вас иглой и причинить вам боль, у вас активируется другая часть мозга. Следовательно, отсюда мы можем заключить, что определенные части мозга содействуют той или иной функции.

Если вы пошевелите пальцем, томография выявит две вспыхнувшие области вашего мозга. Одна из них называется моторной (или двигательной) — она на самом деле посылает последовательно сокращающимся мышцам команду пошевелить вашим пальцем, но есть и другая область, впереди, которая называется премоторной корой, — она готовит вас к движению пальцем.

Джон Маршалл, Крис Фрит, Ричард Фрэковиак, Питер Халлиган и другие провели этот эксперимент на пациенте с истерическим параличом. Когда он попытался пошевелить своей ногой, моторная зона не активировалась, даже несмотря на то что, но его словам, он искренне старался пошевелить ног ой. Причина, по которой он не смог этого сделать, заключается в том, что одновременно активировалась другая область: передняя поясная извилина и глазничная часть лобной доли. Такое впечатление, как будто деятельность передней поясной извилины и глазничная часть лобной коры налагала запрет на движение ногой пациенту с истерией. Такие проявления имеют нейрофизиологический смысл, потому что передняя поясная извилина и глазничная часть лобной коры тесно связаны с центрами лимбической системы, а мы знаем, что истерия возникает в связи с определенными эмоциональными травмами, которые каким?то образом препятствуют движению его «парализованной» ноги.

Конечно, все это не дает точного объяснения, почему возникает истерия, но теперь мы по крайней мере знаем, где искать. В будущем, возможно, мы сумеем использовать сканирование мозга, чтобы отличать подлинную истерию от симуляции или мошенничества с целью получения страховки, И это доказываем что одно из классических «психических» расстройств, которое изучал Фрейд, имеет специфическую и поддающуюся опознанию органическую причину. (На самом деле в этом эксперименте упущен важный фактор контроля, никто до сих пор не получал данных сканирования мозга настоящего симулянта.)

Мы можем относиться к истерии как к расстройству «свободы воли», а свобода воли — это тема, которую более двух тысяч лет обсуждают как психологи, так и философы.

Несколько десятилетий назад американский нейрохирург Бенджамин Либет и немецкий психолог Ганс Корихюбер ставили эксперименты на добровольцах, исследуя их свободу воли. Например, испытуемому давалась инструкция шевелить пальцем в любое время по его усмотрению в 10–минутном интервале. За три четверти секунды до начала движения пальца исследователи получали на электроэнцефалограмме потенциал, который назвали «потенциал готовности». При этом осознанное желание совершить действие почти точно совпадало с реальным началом движения пальца. Это открытие вызвало большой переполох среди философов, интересующихся проблемой свободы воли. Выходит, что событие в мозгу, которое фиксировалось энцефалограммой, происходило почти на секунду раньше, чем любая осознанная «воля» пошевелить пальцем, хотя у человека остается субъективное ощущение произвольного движения! Но какое же это произвольное движение, если команда мозга поступила на секунду раньше? Не значит ли это, что на самом деле мозг руководит вами, а утверждение, что свобода воли оказывается лишь разумным объяснением уже происшедшего, — просто бред. Так, когда?то король Кнуд[52] думал, что может влиять на морской прилив, а американский президент считает, что управляет всем миром.

Это само по себе достаточно странно, но что будет, если мы добавим к этому еще один этап эксперимента? Представим, что я слежу за вашей энцефалограммой, когда вы шевелите пальцем. Так же, как когда?то Либет и Корнхюбер, я вижу потенциал готовности за секунду до действия. Но я поворачиваю монитор так, чтобы вы могли видеть сигнал, появившийся на экране. Таким образом, вы сможете воочию наблюдать за своей свободой воли: каждый раз, когда вы решите пошевелить пальцем, предполагая, что делаете это по своей воле, прибор сообщит вам об этом на секунду раньше! Что теперь вы чувствуете? Здесь есть три логические возможности. 1. Вы можете пережить внезапную потерю воли, почувствовать, что машина вас контролирует, а вы просто марионетка, свобода воли была иллюзией. У вас может развиться паранойя, и вы как шизофреник станете думать, что вашими действиями управляют инопланетяне или имплантаты (к этому мы еще вернемся позже). 2. Вы можете считать, что увиденное ни на йоту не изменило свободы воли, предпочитая думать, что этот прибор обладает каким?то сверхъестественным предчувствием, и это позволяет ему точно предвидеть ваши действия. 3. Вы можете бессознательно обмануть себя и перевернуть последовательность событий, чтобы сохранить сознание своей свободы воли; можете отрицать увиденное глазами и поддерживать в себе представление о том, что ваша собственная воля опережает сигнал, а не наоборот. На данном этапе такой эксперимент можно провести только «мысленно» — технически трудно получить обратную связь сигнала ЭЭГ на каждую попытку, но мы пытаемся справиться с этим препятствием. Тем не менее важно отметить, что эксперименты, которые имеют непосредственное отношение к такой философской проблеме, как свобода воли, вполне выполнимы. В эту область мои коллеги Пат Черчлэнд, Дэн Вегнер и Дэн Деннетт внесли существенный вклад.

Отложив наш «мысленный эксперимент», давайте вернемся к изначальным наблюдениям за потенциалом готовности с его поразительными данными о том, что мозговые явления возникают на секунду раньше. При этом осознанное желание совершить действие почти точно совпадает с реальным началом движения пальца. Почему это происходит? Каковы эволюционные причины этого явления?

Я полагаю, что происходит неизбежная задержка нейронов, прежде чем сигнал, возникающий в одной части мозга, проходит через остальную его часть чтобы прислать сообщение «пошевели пальцем». (Мы можем видеть подобное по телевизору, когда показывают интервью через спутник, — звук поступает с опозданием.) В результате естественного отбора запаздывание субъективного осознания волевого усилия происходит умышленно, чтобы совпадать не с началом команды, подаваемой мозгом, а с реальным действием.¹

В свою очередь, это становится важным, поскольку означает, что субъективные ощущения, которые сопровождают активность мозга, должны иметь эволюционную причину. Ведь если это не так, а они просто сопровождают активность мозга, как считает большинство философов (что называется эпифеноменализмом[53]), другими словами, если субъективные переживания воли являются лишь тенью, которая сопровождает нас, когда мы двигаемся, и не они заставляют нас идти, тогда почему же эволюция отложила сигнал таким образом, чтобы наше волеизъявление все?таки совпадало с нашими движениями?

Итак, налицо парадокс: с одной стороны, эксперименты показывают, что свобода воли оказывается иллюзорной, она не может быть причиной активности мозга, поскольку эта активность наступает на секунду раньше. Однако, с другой стороны, это запаздывание должно иметь какую?то функцию, иначе зачем оно происходит? Но при этом, если запаздывание все-таки несет некую функцию, то какой в нашем случае она может быть, как не движение пальцем? Возможно, сам наш принцип причинности требует радикального пересмотра, как это случилось в квантовой механике.

К другим видам «психических» болезней тоже можно подходить, рассматривая работу мозга. Возьмем, например, болевые ощущения если человек уколется иголкой, обычно наблюдается активность нейронов во многих разделах мозга, но особенно — в инсулярной коре к передней поясной извилине. Первая структура, по-видимому, участвует в ощущении боли, а вторая добавляет к боли качество отторжения. Поэтому, когда прерываются проводящие пути, идущие от инсулярной коры к передней поясной извилине, пациент может чувствовать боль, но она не причиняет ему страданий — этот парадоксальный синдром называется болевой асимболией. Это явление заставило меня заинтересоваться тем, что происходит в мозгу мазохиста, который получает удовольствие от боли, или у пациента с синдромом Леша-Найхана[54], который с наслаждением калечит себя. Инсулярная кора, без сомнения, будет активирована, но станет ли «зажигаться» передняя поясная извилина? А в особенности, учитывая сексуальный подтекст мазохизма, будет ли задействована зона, связанная с удовольствием, как, например, прилежащее ядро, перегородка или гипоталамические ядра? На какой стадии обработки высвечиваются ярлыки «больше удовольствие»? (Мне вспоминается мазохист из Ипсуича, который любил принимать ледяной душ в четыре часа утра, а потому не делал этого.)

В главе 1 я упомянул о синдроме Капгра, который иногда встречается у пациентов с неоднократными травмами головы. Такие пациенты заявляют, что кто?то хорошо знакомый и близкий — обманщик (например, мать).

Теоретическое объяснение синдрома Капгра состоит в утверждении, что связь между зрительными зонами, лимбической системой и миндалиной перерезается в результате травмы (см. рис 1.3). Поэтому, когда пациент смотрит на свою мать, а зрительные зоны мозга, распознающие лица, не повреждены, он может говорить, что она выглядит как его мать. Но это узнавание не сопровождается эмоциями, поскольку проводящие пути, по которым информация поступает в эмоциональные центры, перерезана. Тогда он рационализирует свои ощущения, утверждая, что эта женщина — обманщица.

Как можно проверить эту теорию? Это можно сделать, измерив степень непроизвольных эмоциональных реакций человека на зрительные стимулы (или любые стимулы) по количеству выделяемого пота. Когда любой из нас видит что?то волнующее, затрагивающее его эмоционально, нервная активность стремительно спускается от зрительных центров мозга к эмоциональным, и мы начинаем потеть чтобы снизить тепло, которое обычно выделяем при физических упражнениях или действии (питание, бег, борьба или секс) Этот эффект поддается измерению с помощью двух электродов, прикрепляющихся к коже человека для замеров его кожной проводимости, когда сопротивление кожи падает, мы называем это кожно-гальванической реакцией. Знакомые и неопасные объекты или люди не возбуждают кожно-гальванической реакции, поскольку не вызывают никакого эмоционального волнения. Но если вы смотрите на тигра, льва или — как оказалось — на свою мать, появляется сильный кожно-гальванический всплеск. Хотите верьте, хотите нет, всякий раз, когда вы видите свою мать, вы потеете? (И при этом вам даже не обязательно быть евреем.)

Однако мы обнаружили, что этого не происходит с пациентами, страдающими синдромом Капгра, что поддерживает нашу версию о повреждении связи между зрением и эмоциями.

Существует еще более причудливое расстройство, синдром Котара, при котором пациенты начинают утверждать, что они мертвы. Я полагаю, что это нарушение аналогично синдрому Капгра, с той только разницей, что в данном случае от эмоций отрезано не одно лишь зрение, а эмоциональные центры оказываются разъединенными от всех ощущений. Таким образом, в мире ничего не вызывает эмоционального отзыва, ни один объект или человек, никакие тактильные ощущения, ин один звук — ничто не оказывает эмоционального воздействия. Такое полное эмоциональное опустошение пациент может объяснить только одним образом — значит, он мертв. Как ни странно, но это единственное объяснение, которое имеет для него смысл; логический ход размышлений приводит расстройство в соответствие с эмоциями. Если эта идея верна, то какая бы то ни было кожно-гальваническая реакция на любой стимул у больного с синдромом Котара должна отсутствовать.

Бред Котара известен своим сопротивлением рациональной коррекции. Например, мужчина согласится с тем, что у мертвых людей не бывает кровотечения. Если же сразу вслед за тем уколоть его иголкой, он выразит удивление, заключив, что у мертвых, оказывается, тоже есть кровь. Однако он не откажется от своей бредовой идеи и не согласится с тем, что он живой. С того момента, как эта бредовая фиксация начинает развиваться, любые доводы, оспаривающие ее, искажаются в ее пользу. По-видимому, скорее эмоции попирают доказательства, чем наоборот. (Безусловно, до некоторой степени это применимо к любому из нас. Я знаю многих нормальных, разумных людей, которые верят в го, что число 13 приносит несчастье, или никогда не пройдут под лестницей.)

Синдромы Котара и Капгра — это редкие заболевания, но есть и другое расстройство, род мини-Котара, которое довольно часто встречается в клинической практике. Эти нарушения известны как дереализация и деперсонализация, и появляются они при острой тревоге, панических атаках, депрессии и других состояниях диссоциации личности. Внезапно мир кажется совершенно нереальным — как сон. А сами пациенты чувствуют себя как зомби.

Я думаю, что такие чувства имеют ту же подоплеку, что и при синдромах Котара и Капгра. В природе, когда за опоссумом гонится хищник, он внезапно полностью теряет мышечный тонус и притворяется мертвым, отсюда и выражение «прикинуться опоссумом»[55]. Это хорошая стратегия для опоссума, потому что, во-первых, любое движение спровоцирует хищника к поведению плотоядного животного и, во-вторых, плотоядные животные обычно избегают есть падаль, которая может быть инфицирована. Следуя за Мартином Ротом, Маурицио Сьерра и Германом Бериосом, я предположил, что при дереализации, деперсонализации и других диссоциативных расстройствах пациенты ведут себя по примеру опоссума только в эмоциональной сфере — то есть эго является эволюционным адаптивным механизмом.

Существует знаменитая история про путешественника Давида Ливингстона, на которого напал лев. Он видел, как зверь терзал его руку, но не испытывал ни боли, ни страха. Он чувствовал себя отделенным от происходящего, как если бы смотрел на все со стороны. Подобные вещи случаются с солдатами во время сражения или с женщиной во время изнасилования. В такие страшные моменты передняя поясная извилина в мозгу, часть лобных долей становятся чрезвычайно активными. Эта активность временно препятствует или закрывает миндалину и другие центры лимбической системы, подавляя такие потенциально блокирующие эмоции, как тревога и страх. Однако в то же время передняя поясная извилина вызывает крайнюю настороженность и бдительность, подготавливая организм к любой подходящей защитной реакции, которая может потребоваться.

Такое «Джеймс—Бондовское» сочетание отключенных эмоций («стальных нервов») с повышенной бдительностью при чрезвычайных обстоятельствах оказывается полезным, оберегая нас от неприятностей. Уж лучше ничего не предпринимать, чем производить нелепые беспорядочные действия. Но что, если похожий механизм случайно запускается в связи с химическим дисбалансом или заболеванием мозга, когда никакой опасности не существует? Человек смотрит на мир, он крайне насторожен, чрезмерно бдителен, но мир оказывается полностью лишенным эмоционального смысла, потому что лимбическая система отключена. Есть только два возможных способа интерпретировать это странное положение, такое парадоксальное состояние разума. Либо «мир нереален» — дереализация, либо «я нереален» — деперсонализация.

Эпилептические припадки, которые берут начало в этой части мозга, также могут вызывать такие сноподобные состояния дереализации и деперсонализации. Мы знаем, что во время припадка, когда пациент переживает состояние дереализации, никакие стимулы не вызывают у него кожно-гальванической реакции. После припадка кожная реакция восстанавливается. Все эти данные подкрепляют обсуждаемую гипотезу.

Наверное, шизофрения представляется заболеванием, которое более всего ассоциируется со словом «безумие». Шизофреники действительно демонстрируют причудливые симптомы. Они высказывают бредовые мысли, думая, что они Наполеоны или Джорджи Буши. Они уверены, что правительство вживило им в мозг специальные устройства и следит за их мыслями и действиями или их контролируют инопланетяне.

Психофармакология революционным образом преобразовала наши возможности лечить шизофрению, однако вопрос остается открытым: почему шизофреники ведут себя таким образом? Мне хотелось бы поразмышлять над этим в свете некоторых работ, которые мои коллеги и я провели, изучая анозогнозию (отрицание болезни), которая возникает вследствие повреждения правого полушария, и некоторых очень красивых гипотез, выдвинутых Крисом Фритом, Сарой Блейкмор и Тимом Кроу. Здесь речь идет о том, что, в отличие от нормальных людей, больные шизофренией не способны отделять образы, порожденные их собственной фантазией, от своего восприятия реальных объектов окружающего мира.

Я вызываю в воображении образ клоуна и вижу его перед собой, по я не перепутаю его с реальным человеком, отчасти потому что мой мозг имеет доступ к внутренней команде, которую я дал. Я был намерен увидеть клоуна, и я его увидел. Это не галлюцинация. Но если механизм «намерения» в моем мозгу, который эго выполняет, поврежден, я не смогу определить разницу между клоуном в своем воображении и клоуном, которого я вижу реально. Иными словами, я буду верить в то, что этот воображаемый клоун реален. У меня будет галлюцинация, и я не буду способен отличать фантазию от реальности.

Подобным же образом я могу на мгновение развлечь себя мыслью, как было бы забавно стать Наполеоном, но при шизофрении эта мимолетная мысль развивается в бред, вместо того чтобы быть отвергнутой реальностью.

А как обстоит дело с другими симптомами шизофрении, например воздействием инопланетян? Нормальный человек знает, что он или она двигается по собственной доброй воле и может отнести этот факт на счет мозга, посылающего команду «двигайся». Если механизм, который контролирует намерения и их исполнение, дает сбой, у человека может возникнуть более причудливое истолкование собственного движения, как, например, контроль инопланетян или вживленные в мозг имплантаты. Это порой и утверждает параноидный шизофреник.

Как вы можете проверить подобную теорию? Я предлагаю вам на пробу эксперимент: ударьте несколько раз своим правым указательным пальцем левый указательный палец, сохраняя левый палец неподвижным и пассивным. Обратите внимание на то, что в основном вы испытываете ощущения в левом пальце и значительно меньше в правом. Это происходит потому, что мозг посылает команду «двигайся» из левого полушария правой руке. Он предупреждает сенсорные области мозга о том, что надо ждать определенных тактильных сигналов в правой руке. При этом ваша левая рука совершенно неподвижна и удар по ней оказывается сюрпризом. Поэтому вы испытываете больше ощущений в неподвижном пальце, несмотря на то что тактильное воздействие на пальцы абсолютно одинаково (Если вы поменяете руки, результат будет зеркальным.)

В соответствии с нашей теорией я предполагаю, что если бы больному шизофренией предложили проделать этот эксперимент, он испытывал бы одинаковые ощущения в обеих руках, поскольку он неспособен отличать внутренние воображаемые действия от внешних сенсорных стимулов. Этот эксперимент занимает пять минут, но его никто никогда не проводил²

Или представьте себе, что вы воображаете банан на пустом белом экране перед вами. Если в это время я незаметно спроецирую очень расплывчатое физическое изображение банана на экран, ваш порог восприятия этого реального изображения банана будет повышенным — предположительно даже, что ваш нормальный мозг придет в замешательство и будет путать очень смутное реальное изображение банана и воображаемый образ. Этот удивительный результат зовется «эффект Перки», и можно предсказать, что у шизофреников он будет чрезмерно преувеличенным.

Другой простой, но также неиспытанный эксперимент: как вы знаете, человек не может пощекотать самого себя. Это происходит потому, что ваш мозг знает о команде, которую вы посылаете. Предсказываю: больной шизофренией может пощекотать самого себя и засмеяться.

Несмотря на то что поведение многих психически больных пациентов кажется причудливым, сегодня мы можем находить смысл в этих симптомах, опираясь на наши знания основных механизмов работы мозга. Психическое расстройство можно рассматривать как нарушение сознания и «Я» — это два слова, за которыми скрываются большие глубины неведения. Позвольте мне обобщить мое собственное представление о сознании. В действительности здесь таятся две проблемы — проблема субъективных ощущений, или квалий[56], и проблема «Я». Проблема квалии представляется более сложной.

Вопрос квалии заключается в том, каким образом поток ионов в кусочке желе — нейроны в нашем мозгу — дают начало красноте красного, запаху мармелада, паниру тикка масала[57] или вину?³

Материя и разум кажутся совсем непохожими друг на друга. Из этой дилеммы есть один выход — думать о них как о двух различных способах описания мира, каждый из которых самодостаточен. Мы можем описать свет как частицы или волны — и здесь нет повода спрашивать, что из них правильно, поскольку они оба таковы, даже несмотря на их разительное несходство. То же может быть справедливым и для психических и физических явлений мозга.

Однако как быть с феноменом «Я», который остается величайшей тайной для науки, волнующей каждого человека? Очевидно, что «Я» и квалия — это две стороны одной монеты. Вы не можете иметь свободно текущие ощущения или квалии, не переживая их, и вы не можете обладать собственным «Я», если оно лишено сенсорных впечатлений, памяти и эмоций. (Мы можем наблюдать это при синдроме Котара; когда ощущения и восприятие теряют свое эмоциональное наполнение и смысл, наступает распад «Я».)

Что же именно означает «Я»? Его характеристика имеет пять составляющих. В первую очередь, это непрерывность: ощущение неразрывной нитью тянется через весь наш опыт в сопровождении чувства настоящего, прошлого и будущего. Второе свойство, тесно связанное с первым. — это идея единства «Я». Несмотря на несходство сенсорных переживаний, воспоминаний, убеждений и мыслей, каждый из нас ощущает себя как единое целое, как одного человека.

Третье свойство — материальное овеществление или принадлежность: мы ощущаем себя помещенными в наше тело. Четвертое — фактор действия: мы обладаем свободой воли и отвечаем за свои собственные действия и судьбу. Я могу покачать своим пальцем, но не могу покачать своим носом или вашим пальцем.

Пятое и самое трудноопределимое из всех свойств по самой своей природе — способность к рефлексии (осознание себя) «Я», которое не осознает себя, — это оксюморон[58].

Любой из всех различных аспектов «Я» может по-разному искажаться при заболеваниях мозга, и это дает мне основание считать, что «Я» включает в себя не одну, а многие составляющие. Подобно словам «любовь» или «счастье», «Я» соединяет в себе различные феномены. Например, если я буду стимулировать вашу правую теменную кору с помощью электродов (когда вы в сознании и бодрствуете), вы моментально почувствуете, что парите под потолком, наблюдая собственное тело, лежащее внизу. У вас возникнет ощущение отстраненности. Материальное воплощение «Я» — одно из аксиоматических оснований вашего «Я» — будет временно отменено⁴. И это справедливо для всех аспектов «Я», перечисленных выше. Каждый из них может избирательно подвергаться воздействию при мозговых расстройствах.

Учитывая все это, я вижу три пути, по которым может пойти нейрофизиология, взявшись за проблему «Я». Во-первых, возможно, проблему «Я» нужно изучать непосредственно эмпирически. Может быть, здесь есть простое, очень элегантное решение, наподобие архимедовой «Эврики!», как это случилось с загадкой наследственности при открытии двойной спирали ДНК. Боюсь, здесь это не получится, но я могу ошибаться.

Во-вторых, учитывая мои предыдущие соображения о проблеме «Я» и понятии «Я», которые определяются как соединение атрибутов, — материальное воплощение, фактор действия, неразрывность, единство, возможно, мы преуспеем в объяснении каждого из них отдельно с точки зрения происходящего при этом в мозгу. Тогда вопрос, что такое «Я», рассеется или, по крайней мере, отступит на дальний план, как это случилось с научными дискуссиями о «живой душе» или вопросом «что есть жизнь». (Мы признали, что жизнь — это слово, которое свободно применяется к целому набору процессов — синтезу и репликации ДНК, циклу Кребса[59], циклу молочной кислоты и т. д. и т. п.)

В — третьих, решение проблемы «Я» не лежит непосредственно в эмпирической плоскости, а, напротив, требует радикального изменения точки отсчета. Так поступил Эйнштейн, когда он опроверг утверждение, что объекты могут двигаться, развивая произвольно высокую скорость. Когда мы наконец достигнем такого изменения наших представлений, то, возможно, будем сильно удивлены, обнаружив, что ответ все это время лежал на поверхности. Я вовсе не хочу выглядеть новоявленным гуру, однако есть любопытные параллели между этой идеей и взглядами индуистской философии (хотя и весьма расплывчатые), например что не существует значимых различий между «Я» и другими, или о том, что «Я» есть иллюзии.

Конечно, у меня нет ключа к решению проблемы «Я» или к тому, каким может быть изменение представлений, иначе я бы сегодня же отправил статью в журнал «Nature» и немедленно стал бы самым знаменитым ученым из ныне живущих. Тем не менее просто шутки ради я попробую описать, как может выглядеть наше решение.

Начнем с квалии. Представляется очевидным, что квалии должны были эволюционировать, выполняя специфические биологические функции — они не могут оказаться просто побочным продуктом (эпифеноменом) нервной деятельности. В книге «Фантомы мозга» я предположил, что сенсорные представления, которые сами по себе лишены квалии, могут приобретать их в процессе экономичной кодировки или «изготовления» удобных в обращении порций, по мере их доставки в центральную структуру мозга. В результате возникают высокоорганизованные представления (репрезентации), которые служат новым вычислительным задачам. Назовем их метарепрезентациями. (Хотя я испытываю некоторый дискомфорт, используя приставку «мета», которая часто употребляется в качестве маскировки витиеватых, туманных соображений, особенно в среде социологов.) Можно подумать, что эти метарепрезентации представляют собой вторичный, «паразитический» мозг (или, по крайней мере, ряд процессов), который развился в нас, людях, чтобы создать более экономичное отображение автоматизированных процессов, происходящих в «основном» мозге.

По иронии судьбы эта идея подразумевает, что так называемый гомункулус (помните: «маленький человечек сидит в мозгу и смотрит на экран, по которому проходят квалии») на самом деле существует. Фактически, то, что я называю метарепрезентацией, имеет невероятное сходство с гомункулусом, которого философы отвергают с большим рвением. Я предполагаю, что гомункулус является либо просто самой метарепрезентацией, либо другой структурой мозга, которая возникла позже в ходе эволюции для создания метарепрезентаций. По-видимому, феномен гомункулуса есть только у людей либо он существенно сложнее, чем шимпункулус. (Примите во внимание, однако, что он может быть не единственной новой структурой, а представлять собой целый набор дополнительных функций, который включает вычислительную систему. Похожую идею высказывали Дейвид Дарлинг, Дерек Бикертон, Марвин Мински и многие другие, хотя и в ином контексте.)

Так в чем же состоит задача создания такой метарепрезентации? Очевидно, что она не может быть просто копией или дубликатом — это было бы лишено смысла. Так же как и первичная репрезентация сама по себе, вторичная служит для выделения или освещения конкретных аспектов первичной с целью создания опознавательных знаков, которые способствуют новому стилю последующих вычислений. А может быть, для внутренней последовательной подтасовки символов («мыслей») или для связывания идей с другими с помощью одномерного звукового потока («языка»). Безусловно, если вы сочетаете абстракцию (см. подробное обсуждение в гл. 4) с последовательной подтасовкой символов, то получите «мышление» — наше родовое «пробирное клеймо».

Когда в эволюции эта граница была пересечена, мозг стал способен генерировать то, что Карл Поппер назвал бы «догадками»; он стал пробовать новые — даже абсурдные сопоставления перцептивных «клейм», просто чтобы увидеть, что случится. Это спорный момент: может ли примат вызвать в своей памяти зрительный образ только что виденной лошади, но вряд ли он может вообразить лошадь с рогами (например, единорога) или представить себе корову с крыльями — а некоторые люди делают это без усилий.

В связи с этими идеями возникают интересные вопросы. Присущи ли квалии и самосознание только человеку, или они есть и у других приматов? И до какой степени они зависят от языка? У верветов[60] в естественной среде есть особые окрики, предупреждающие сородичей о различных хищниках. Сигнал «змея на дереве» заставит их спрыгивать с дерева на землю, а «леопард на земле» вынудит их карабкаться высоко на дерево. Однако сам кричащий не знает, что он предупреждает остальных. Верветы не обладают интроспективным[61] сознанием, для которого, по-видимому, требуется другая часть мозга (вероятно, привязанная к аспектам языка), чтобы порождать репрезентации более ранних сенсорных репрезентаций (метарепрезентаций) змеи или леопарда. Мы можем «внушить» обезьяне, что свинья представляет собой опасность, подавая ей слабые электрические разряды при появлении свиньи. А что, если поместить ее на верхушку дерева, а свинью поднять на соседнюю ветку? Я предполагаю, что эта обезьяна испугается, но не сможет выкрикнуть сигнал «змея», чтобы предупредить других обезьян спрыгнуть с дерева, то есть использовать сигнал как глагол. Похоже, что только человек способен к такому осознаванию квалии и ограничениям возможностей — «силы воли» — которые могут потребоваться.

Какие части мозга вовлечены в этот новый стиль обработки информации? Ориентировочный список включил бы миндалину (которая оценивает эмоциональную важность событий), такие структуры, как ангулярная извилина и зона Вернике (которые сгруипированы вокруг левого височно-теменно-затылочного соединения (ВТЗ), и передняя поясная извилина (которая отвечает за «намерение»). Как я отметил в книге «Фантомы мозга», «другая причина выбора височных долей — особенно левой височной доли… состоит в том, что в ней представлено много областей речи, особенно смысловой. Если я вижу яблоко, то активируются височные доли, которые позволяют мне постичь все его значения практически одновременно. Узнавание, что это фрукт определенного вида, происходит в нижней височной коре, миндалина оценивает его значение для моего здоровья, а зона Вернике и другие предупреждают меня обо всех нюансах, которые возникают при представлениях об образе яблока: я могу съесть яблоко; понюхать его; испечь яблочный пирог; вырезать сердцевину, посадить в землю его семена; употреблять его, чтобы „держаться подальше от докторов“; искушать Еву и т. д. Выбор каждой возможности оказывается центральным этапом („внимание“), а дальнейшие действия частично происходят при содействии поясной извилины. Если она оказывается поврежденной, пациент находится в состоянии бодрствования, но теряет желание говорить, думать, делать выбор или действовать; он страдает акинекическим мутизмом[62]»

Здесь возникает важный вопрос: до какой степени метарепрезентация связана с возникновением языковой способности понимать смысл?⁵ Один способ это понять — посмотреть, способен ли пациент с афазией Вернике, вызванной поражением области речи в левом полушарии, лгать, даже несмотря на то что он не может понимать разговор или участвовать в нем. Пока у вас нет определенных представлений (репрезентаций) о ваших репрезентациях, вы не можете искажать их до того, как передадите другим; то есть вы не можете лгать⁶. (Это происходит, потому что если первичное представление само по себе искажено, вы обманываете самих себя — что лишает смысла вранье. Возможно, вам будет легче передать свои гены вашей потенциальной партнерше, если вы солжете ей, что у вас огромный счет в банке, но если вы сами поверите в это, то есть вы заблуждаетесь, вы можете начать тратить деньги, которых у вас нет.)

Несомненно, преднамеренная ложь — это безошибочный показатель того, что субъект — будь он шимпанзе, ребенок или больной с повреждением мозга — способен одновременно моделировать представления других и обладает мыслительной способностью. Известно, что птица может симулировать подбитое крыло, чтобы отвлечь хищника от своих птенцов, но она не осознает, что делает это; она не имеет «репрезентацию репрезентации», следовательно, не может воспроизводить эту стратегию в новых ситуациях, где это могло бы пригодиться. Например, птица не может симулировать, чтобы обратить на себя больше внимания и вызвать сочувствие своего самца (хотя такая способность могла бы возникнуть позже в процессе естественного отбора).

Разница между преднамеренной ложью и самообманом становится очень расплывчатой при таких расстройствах, как анозогнозия (см. гл. 2), когда пациентка с параличом левой руки, вызванным повреждением правого полушария, отрицает свой паралич. Это весьма странно, но когда я спросил одну из моих пациенток, может ли она дотронуться до моего носа своей левой рукой, она сказала: «Конечно… но будьте осторожны — я могу проткнуть вам глаз!». А в другой раз, когда я спросил генерала в отставке, может ли он пользоваться своей левой рукой, он ответил «Да, но не буду. Я не привык выполнять чужие приказы, доктор». Такие реплики подразумевают, что кто?то там «знает» правду, и правда выходит наружу, даже несмотря на то что они оба, мыслящие люди, ее не осознают. («Мне кажется, что леди слишком активно протестует». Здесь появляется тень фрейдистской психологии.)

И снова я обращаю ваше внимание на то, что само существование феномена самообмана предполагает наличие этого «само», которое обманывается. Самосознание — далеко не зпифеномен — должно было эволюционировать в процессе естественного отбора, чтобы способствовать выживанию, и, конечно, в него включается способность сохранять целостность и постоянство — даже обманывая себя при необходимости. Я почти уверен, что примат способен пользоваться защитными механизмами Фрейда, такими, например, как «нервный смех», отрицание или рационализация (если допустить, что мы могли бы это проверить с помощью языка жестов).

Все это подводит нас к высказанным мною ранее замечаниям о том, что квалия и «Я» на самом деле являются двумя сторонами одной медали — одна не может существовать без другой. Способность использовать специальные системы мозга, чтобы создавать метарепрезентации⁷ сенсорных и моторных репрезентаций — частично в помощь речи, а частично с помощью речи, — могла быть основополагающей для эволюции как завершенной квалии и самосознания. Как мы заметили раньше, свободный поток квалий невозможен без их осознавания; но и «Я» не может существовать в изоляции, в отрыве от всех чувств и ощущений. Похожее различие можно найти и между репрезентациями «грубых» эмоций и их метарепрезентациями, которые позволяют вам реагировать на эмоции и делать сложный выбор — даже воздерживаясь от конкретных действий, которые в противном случае могли бы последовать автоматически. Если вы рассыпаете перец у своего носа, то рефлекторно чихаете, но почему это чихание сопровождается характерным признаком? (В отличие от коленного рефлекса, который возникает без наличия «признака» даже при параплегии[63].)

По иронии судьбы этот «признак» мог эволюционировать как метарепрезентация лишь для одной цели, позволяющей вам прекратить чихание произвольно, если вам это нужно (например, при игре в прятки). Вероятно, кошка не может остановить приближающийся чих, поскольку, как я полагаю, у нее нет метарепрезентации. Чихание вряд ли можно отнести к эмоциям, но тот же принцип, возможно, применим к более сложным человеческим эмоциям. Кошка просто бросается в атаку, когда она видит длинное темное очертание, но она не может размышлять о мыши или «мышиности», как можем мы, вы и я. Она также не может испытывать такие тонкие эмоции, как покорность, заносчивость, жалость, не может мечтать или плакать от жалости к себе — все эти чувства основаны на метарепрезентациях эмоций, которым нужны сложные взаимодействия с социальными ценностями, представленными в глазничной части лобной коры. Несмотря на то что эмоции считаются филогенетически древними и часто примитивными, похоже, что у человека они бывают сложнее, чем их причины.

Ощущение «целостности я» также заслуживает комментария. Почему вы чувствуете свою «отдельность», невзирая на погруженность в постоянный поток сенсорных впечатлений, мыслей и чувств? Это хитрый вопрос, и не исключено, что он может оказаться псевдопроблемой. По-видимому, по самой своей природе «Я» можно переживать только как «целостность». Переживание двух «Я» логически невозможно, потому что тогда возникает вопрос, кто или что переживает эти два «Я». Правда, иногда мы говорим о «раздвоении сознания», но это не более чем фигуральное выражение. Даже люди с расстройством, называемым раздвоением личности, не ощущают две личности одновременно — эти личности обычно меняют одна другую и взаимно амнезируются: в любой отрезок времени «Я», играющее главную роль, отгорожено (или только смутно осознается) от другого (или других) «Я». Даже в экстремальных случаях с расщепленным мозгом[64], два полушария которых не имеют соединения, пациенты не ощущают двух субъектов; «Я» каждого полушария осознается само по себе, хотя интеллектуально оно может приходить к выводу о наличии другого⁸.

Другой парадокс состоит в том, что, даже несмотря на собственную принадлежность «Я» — по самому его определению, — оно в огромной степени расширено за счет социальных взаимодействий и, безусловно, может эволюционировать уже в социальном контексте. Первыми на это указали Ник Хамфри и Хорас Барлоу на конференции, которую организовали Брайан Джоузефсон и я в 1979 году.

Позвольте мне развить эту мысль. Наш мозг в целом представляет собой моделирующее устройство, необходимо создавать рабочие виртуальные имитации реального мира, в соответствии с которыми мы можем действовать. Внутри имитаций нам также нужно создавать модели разума других людей, поскольку мы, будучи приматами, чрезвычайно социальные существа. (Это положение называется «теория другого разума».) Надо делать это таким образом, чтобы иметь возможность предвидеть их поведение. Например, вам нужно понять, был ли укол зонтиком чьим?то злым умыслом, а значит, он может повториться, или это была случайность — тогда инцидент исчерпан. Более того, чтобы эта внутренняя имитация была законченной, она должна содержать не только модели разума других людей, но также и модель саму по себе, то есть ее постоянные атрибуты — что она может и не может делать. Вполне вероятно, что одна из этих способностей моделирования эволюционировала первой, а затем подготовила почву для второй. Или — как это часто происходит в эволюции — обе способности развивались совместно, обогащая друг друга, достигая вершины самосознания, которое характеризует Homo sapiens.

На самом рудиментарном уровне мы уже видим наличие этого взаимодействия «Я» и «других» всякий раз, когда новорожденный младенец имитирует поведение взрослых. Высуньте язык перед новорожденным ребенком, и он высунет язык вам в ответ, трогательным образом размывая границы (условные барьеры) между «Я» и другими. Чтобы сделать это, он должен создать внутреннюю модель вашего действия, а затем «разыграть» ее в своем собственном мозгу. Удивительная способность, учитывая, что младенец даже не может видеть свой собственный язык, а значит, должен искать соответствие зрительному образу в ощущении его положения в пространстве. Мы знаем, что этот процесс производится специальной группой нейронов в лобных долях, называемых зеркальными нейронами. Я предполагаю, что эти нейроны хотя бы частично вовлечены в формирование «материального воплощения» самосознания, а также нашей способности «сопереживать» другим. Неудивительно, что дети, страдающие аутизмом (которые, по моим предположениям, имеют дефектную систему зеркальных нейронов), неспособны воссоздавать «теорию другого разума», не могут сопереживать другим, а также участвовать в самостимуляции, чтобы усилить свое восприятие собственного «Я», воплощенного в теле. Было бы интересно посмотреть, сможет ли аутичный ребенок (диагностированный в раннем возрасте) подражать взрослому, высовывающему язык, как это делают нормальные дети.

Без «теории другого разума» организм (или личность) был бы также неспособен краснеть (внешнее проявление смущения). (Как говорят: «Только люди способны краснеть — или должны бы…») Румянец стыда — это увлекательная тема, которая чрезвычайно интриговала Дарвина. Поскольку он является «непроизвольно выкинутым флагом» нарушения социальных запретов, это свойство могло эволюционировать как «маркер» или показатель надежности. Когда женщина краснеет перед своим любовником, она, по существу, говорит ему: «Я не могу обманывать тебя и изменять тебе, иначе краска стыда выдаст меня — мне можно верить, поэтому ты можешь доверить мне свои гены». Если это правда, можно ожидать, что аутичные дети не способны краснеть.

Помимо своего очевидного участия в сострадании, «чтении мыслей» и эволюции языка (см. гл. 4) зеркальные нейроны могут также играть непосредственную роль в возникновении другой важной способности нашего разума — так называемом обучении с помощью копирования, а следовательно, в распространении культуры. Белым медведям потребовались миллионы лет естественного отбора, чтобы получить свою шубу, а человеческий детеныш может приобрести навыки по ее изготовлению, просто наблюдая за тем, как его родители убивают медведя и снимают с него шкуру.