«Я начал жить и вспоминать с изнанки»
«Я начал жить и вспоминать с изнанки»
Он начал думать об этом и скоро с удивлением обнаружил, что память нарушена у него неравномерно. Сначала он не мог вспомнить ничего: где он? Кто он? Откуда он?
Потом постепенно воспоминания прошлого начали всплывать, но обычно это были воспоминания давнего прошлого, картины детства, воспоминания о школе, о товарищах, учителях, воспоминания о годах, проведенных в институте. А картины недавнего прошлого не приходили в голову. Он начал вспоминать «с изнанки».
«В первые недели ранения я не мог вспомнить свое имя, отчество, фамилию, даже и своих близких (мать, сестер, брата). И лишь потом я начал понемножку вспоминать о том о сем и вспоминал больше о прошлом из детства и начальной школы, то есть начал жить и вспоминать с изнанки, так как теперь легче вспоминалось давно прошлое — детский сад, его здание, здание начальной школы, игры, лица детей, учительницы, а вот недавнишнее прошлое, хотя бы житье-бытье на фронте, или совсем забыл от ранения, или долго не вспомню…
Странное это дело. Вместо того чтобы всё вспомнить и помнить последние времена перед ранением — наиболее яркие и живые, — я вспоминаю больше из периода детства и начальной школы — они мне легче приходят в голову — в ее пострадавшую память…
И я, по существу, живу памятью этого дошкольного и пионерского времени?! И так по сей день…
Я вот сижу или что-нибудь делаю, и вдруг — образ или видение — картина, стоящая перед глазами минуты две. Так, например, мне встречались видения-картины из детского прошлого, хотя бы: берег Дона, где я в детстве любил купаться, или вид собора г. Епифани (где я жил — Тульская обл.), или выступление мое в клубе вместе с товарищем.
По этим видениям я узнаю свое прошлое (хоть и небольшими частицами), и мне даже кажется, что частое появление таких видений несколько восстанавливает зрительную память прошлого и мою общую память. Почему? Потому что когда появляются эти видения-образы, то я смотрю на них как на фотографии недавнего прошлого…»
Только позднее к этим воспоминаниям стали присоединяться другие: вот он вспоминает школу, где он проходил военную подготовку, у него всплывают картины фронтовой жизни, он вспоминает, как он шел в наступление, картины его последнего трагического дня.
Потом — всё пусто… А потом госпиталь, лица врачей, нянь, которые к нему подходили и спрашивали его: «Ну, как ты, Лева?..» А потом — всё новые и новые госпитали. И наконец — Кисегач, восстановительный госпиталь на Урале, где впервые с ним начали заниматься и пребывание в котором так много внесло в его жизнь.
И как красочно описывает он этот госпиталь… Как ярко возникали у него позднее картины жизни у себя в Кимовске, потом — картины других госпиталей и санаториев.
«Место для госпиталя прекрасное: на несколько километров вокруг видны небольшие возвышенности, покрытые сплошным хвойным лесом, а частью и лиственным лесом, а среди лесного массива выступают то там, то здесь большие озера! Есть что посмотреть, есть чем позаняться и отдохнуть. Всё тут же, среди разбросанных в хвойном лесу нескольких зданий-корпусов; слева и справа от корпусов — два большущих озера, где можно заниматься рыбной ловлей, ловлей раков и ловлей птиц… прогулки на лодках по озеру; прекрасная купальня, статуи и в воде, и на суше, клумбы с цветами, цветы; порханье лесных птиц, бесконечный их гомон; прогулки за грибами, ягодами, различные игры на воздухе, танцевальная площадка, клуб, кино! Только отдыхай и развлекайся, да набирайся сил и здоровья!..»
И вот еще одно более позднее описание:
«Санаторий «Пумпури» находится совсем близко от моря, и всплеск морских волн при порывистом ветре подчас, кажется, заплеснет здание, когда ветер дует с моря. Утром 10 июня я вошел в санаторий, где меня дружески приняли, провели нужную запись, врачебный осмотр, назначения врача, а потом включился в санаторную жизнь.
И вот я живу здесь. Санаторий мне понравился: недалеко от здания видишь песчаный берег моря, которое без конца волнуется от небольшого ветерка! Кажется, кругом не заметишь ни одной пылинки. Воздух чист и прозрачен. Сквозь облака видишь солнышко, но оно не жжет так сильно лицо или кожу, как жжет далеко, где-нибудь на суше. И как только я приехал в санаторий, я не ощущал ни жары, ни холода, что мне очень понравилось…»
Образы прошлого всплывали во всей их яркости, со всеми подробностями, только поэтому он и смог написать свой дневник…
Но когда он пытался вызвать их намеренно, самостоятельно вспомнить что-нибудь — это не удавалось ему.
Сначала это было совсем трудно: ему называют предмет, а он не может сразу же увидеть его образ. А за образом, который всплывал с таким трудом, не вспоминалось всё, что раньше было связано с ним такими прочными нитями.
«Назовет мне профессор слово «кошка» там или «собака», просит меня: «Ну-ка, Лева, представь-ка себе собаку с глазами, с ушами. Представишь?» Но я не могу представить ни кошки, ни собаки, ни любое существо после этого ранения. Я знаю, что значит собака — видел их, но в глазах представить собаку не могу после ранения… Не знаю, как муху, как кошку нарисовать или представить, как лапы, как уши у кошки представить, — я не представляю…
Если же я хочу представить в своих глазах какой-нибудь «образ» с открытыми или закрытыми глазами, то мне не удается этого сделать, я не могу представить себе образ человека, или животного, или растений. Лишь иногда появляются какие-то чувства, которые несколько напоминают подобие образа, быстро исчезающего. А так я все время вижу перед глазами какие-то точки и тельца…
Я пытался вспомнить и представить себе лицо моей матери, лицо старшей сестры, лицо младшей сестры, но почему-то не мог, образ не вставал из памяти. Но когда я стал входить в комнату и увидел лица родных, то я сразу узнал и мать, и сестер. Они очень обрадовались моему приезду и стали обнимать и целовать меня со слезами, а я-то уж сам не мог целоваться, потому что забыл, как нужно целоваться, а мать плакала, прижав меня к себе. Она плакала и от счастья, что сын приехал, и от горя, что сын приехал с разбитой головой, а от другого сына нет ни слуха, ни духа с самого начала сорок первого года, как началась война. Потом начались разговоры и расспросы, как доехал, то се, а я пробую что-то отвечать, сказать, но у меня совсем ничего не получается. Язык что-то еще пробует мямлить непонятное. Я одно слово начну говорить, а еще нужных пять — десять слов никак не могу вспомнить…
Я не могу понять, как возникло дерево, из чего оно состоит, и всё, всё, к чему бы я ни дотронулся, — всё стало для меня таинственным и непонятным, я не могу что-нибудь придумать, о чем-нибудь догадаться, что-нибудь создать новое. Я стал совсем другим человеком, противоположным по сравнению с тем, каким был до этого страшного ранения».
Потом стало легче. Память как будто начала возвращаться, воспоминания прошлого стали богаче, красочнее, но весь мир по-прежнему оставался таким странным, невыразительным, разбитым на куски, то, что стояло за каждой вещью, за каждым впечатлением, по-прежнему оставалось забытым.
«До ранения я хорошо всё помнил, помнил, чему учился очень долго, всё легко понимал и осознавал, мог бы давать любые советы людям в любых направлениях! И вдруг после ранения я ничего не помню, ничего не знаю, на ходу всё забываю. Я без конца удивляюсь этому, когда приходят в мою голову такие мысли. И при виде учительницы (или учителя) всегда полуглупо улыбаюсь, думаю про себя: «Я это или не я? Сон это или не сон я вижу сейчас?»
Бессмысленно и беспомощно гляжу я на проходящую мимо меня жизнь сегодняшнюю.
Да, жизнь проходит как-то без меня. Я часто слушаю радио, слушаю какие-нибудь рассказы, или сказки, или пение, или музыку, и мне по старинке хочется всё слушать по радио, слушать и вникать в суть дела, но, оказывается, не тут-то было. Я не успеваю понимать, что говорится, или не понимаю вовсе, или понимаю, что говорится по радио, но тут же на ходу забываю всё совсем — такова моя сегодняшняя память…
После такого страшного ранения моего весь окружающий меня мир стал выглядеть в моих представлениях как-то по-иному…
И что бы я ни делал, о чем бы я ни думал, все получается не так, как это нужно делать на самом деле…
По-прежнему все вещи, предметы, явления, живущие существа мне кажутся непонятными, неясными, я боюсь их понимать, трогать, щупать; по-прежнему тяготит меня пространство, я его боюсь, оно мне неясно. Окружающий меня мир остается непонятным и загадочным».
И все это не исчезало, все продолжало оставаться, хотя шли месяцы и годы — в трагедии памяти не изменялось ничего.
«Я понемножку читаю детские книжицы. Изредка я беру в руки учебник по грамматике или по физике, но опять я бросаю их в стороны: не идет в душу, болит и ломит от этого занятия голова…
И вот мне опять только и остается, что вспоминать из своей разбитой памяти свое прошлое, развивать свою память, слова и значения…
Да, всюду я встречаюсь с невспоминанием слова, подчас долгого его невспоминания, что является каким-то образом отражением поврежденного, пробитого и обожженного пулей и поврежденного путем нескольких операций головного мозга. Почему я до сих пор чувствую свою ненормальность в памяти, в речи, в мышлении, в сознании, где бы я ни был, куда бы я ни пошел (в кругу ли семьи, или в различном обществе людей, или на прогулке, или в труде). До сих пор я чувствую сам свою ненормальность в разговоре с людьми, сам чувствую глуповатую улыбку при разговоре с людьми, глуповатый смешок и поддакивания, когда слушаю говорящего или когда сам говорю и сам глуповато или ненормально подсмеиваюсь, хотя и сам не знаю чему…
Я ничего, абсолютно ничего не мог вспомнить, чем я занимался… всё куда-то исчезло из памяти!.. Словно нависал некий замок на память, когда я оставался один. Когда же со мной разговаривают и я слушаю речь и слова, замок в моей памяти несколько приоткрывался — за счет говорящих со мной, от их слов — и я наэлектризовывался слегка словами и общением.
Странным я стал человеком после ранения и каким-то болезненным, и каким-то сызнова новым. Всё, чему я когда-то учился и переживал в жизни до ранения, — всё куда-то исчезло, пропало из головы, из ее памяти после моего страшного ранения в голову. И вот я снова вынужден осознавать всё то, что видел уже после ранения, что вижу теперь в повседневной жизни своей. Когда я выхожу из здания госпиталя на воздух — поближе к цветам, к деревьям, к озерам, — то я начинаю ощущать не только что-то непонятное и неопределенное новое, но и что-то страшно бессильное, не дающее возможности по-настоящему охватить и понять окружающее меня».
Что же это такое? Почему он забыл всё? В чем корень этих «странностей памяти» — памяти, в которой так легко всплывают старые образы и которая никак не может восстановить прежние, навсегда утерянные знания?