Что могущественнее — традиция или индустрия?

Что могущественнее — традиция или индустрия?

Почему тогда нас так возмущает раскованное поведением молодежи? Откуда это ощущение соперничества? Неужто сексуальные комплексы постарались? Вон их сколько: и всем известный «детский» комплекс Эдипа, и его «женский вариант» — комплекс Электры; а со стороны родителей — комплекс Геракла и комплекс Медеи, вызывающие у отца и матери ненависть к детям; комплекс Гризельды и комплекс Федры, из–за которых родители лишают отпрысков личной жизни; а также комплекс Каина, провоцирующий соперничество братьев. Да, тут еще комплексы «не совсем родственные», но неизбежные: комплекс власти, комплекс силы, комплекс неполноценности, рождающие этаких домашних Наполеонов… Вероятно, комплексы и служат «спусковыми крючками» для других психологических механизмов — тоже весьма опасных. Как действует эта «моральная катапульта»? Разве нельзя мирно, без применения холодного и огнестрельного психологического оружия», общаться с близкими?

Чтобы ответить на эти – и многие другие – вопросы, надо вернуться к началу. Несмотря на ощущение, что «внутрисемейный» конфликт возник исключительно по вине одного из участников, это объяснение сильно напоминает вопль малышни, разгромившей детскую: «Он первый начал!» Начал кто–то, а потрудились все. Вот и посмотрим, откуда что пошло, и кто какую лепту внес. Но первопричина, как всегда, находится в глубинных структурах сознания. Туда и заглянем.

Двухфакторная теория развития личности гласит, что сознание стоит на двух китах – на социальном и биологическом факторах. Вот только принципы взаимодействия этих факторов до конца не определены. Притом, что содержание каждой из «составляющих» тоже представляет немало интереса. В частности, время, в которое нам выпало жить, налагает свой отпечаток и на массовое, и на индивидуальное сознание.

Жизнь на переломе эпох так же непредсказуема, как прогулки по зыбучим пескам: двое шли рядом – один благополучно достиг цели, а второго с тех пор и не видали. Ситуация усугубляется тем, что любой личный вопрос дополняется историческим аспектом. В «неинтересное время» – то есть в стабильный период развития общества — ничего подобного не наблюдается: вы и ваш ребенок находитесь в однородной социальной среде, только у него – молодежная специфика общения, а у вас – специфика зрелого возраста. И разница между вашими представлениями не так велика, поскольку принадлежит настоящему.

В «интересное время» планы молодежи относятся к будущему, зато ваш опыт – к прошлому.

И вы им практически ничем не в силах помочь, пусть даже вам очень хочется.

Не каждый человек способен решать «домашние» проблемы как исторические. Бремя ответственности невыносимо. Поэтому большинство либо стараются не замечать несоответствий между собственным мировосприятием и реальным миром, либо, понадеявшись «на авось», действуют по старинке. А как быть? Изменить все общество в целом невозможно. Переместиться в другую историческую эпоху несколько легче — если, конечно, действовать исключительно в рамках воображения. А как насчет своего собственного субъективного, индивидуального, статичного видения мира? Нельзя ли в нем что–то изменить, стать более, как сегодня выражаются, продвинутым? Можно же научиться учитывать этот самый исторический аспект, который вмешивается во все наши глубоко личные взаимоотношения? Или современники способны лишь на то, чтобы горько жаловаться: «Что за времена теперь настали…»?

В принципе, нет ничего необъяснимого (и даже ничего нового) в том, что происходит со страной – уже четверть века происходит. Этот процесс подробно описан в социологии, но, как всякая научная информация, само описание выглядит несколько отвлеченным. Вроде бы это где–то с кем–то происходило, а может, и в данный момент происходит – но не с нами, не сейчас и не здесь. Нет, именно здесь, сейчас и с нами. Просто напрягитесь и попытайтесь разобраться, а мы, со своей стороны, всемерно обещаем помочь вам в этом. Начнем, опять–таки, издалека — с базовых свойств человеческого мышления.

По сути своей каждый представитель вида хомо сапиенс – собственник. Нет, не обязательно «в материальном смысле». Но и для совершенного бессеребренника принцип накопления благ весьма актуален. С раннего детства мы копим то, что впоследствии может послужить нам во благо (сообразно нашему личному представлению о том, что такое «благо»). Мы копим информацию. Полезную и не слишком, забавную и наводящую страх.

В отношении информации все мы немножко Плюшкины.

В том числе и бродяги–интроверты, похожие на Снусмумрика, персонажа сказок Туве Янссон. Снусмумрик хоть и считал, что «есть более приятные занятия, чем таскать чемоданы», «всегда тяжело, когда хочешь что–то иметь, унести его с собой, чтобы оно принадлежало только тебе», но тем не менее верил: «Вся Земля моя, если хочешь знать». Просто наш мозг устроен так, что «присваивает» образы всех вещей, которые нам встречаются: «я просто смотрю на них, а когда ухожу, они остаются у меня в памяти»[20]. Именно благодаря памяти мы оказались в нынешней «обособленной позиции» по отношению к другим живым существам. И даже по отношению друг к другу. Разница между нами заключается не столько в количестве усвоенных данных, сколько в анализе этих данных – а следовательно, в тех выводах, которым упомянутый анализ приводит любого из нас. Комплекс этих выводов составляет наше индивидуальное мировоззрение, а наиболее распространенные выводы складываются в национальный менталитет, который, в свою очередь, создает рамки для формирования новых индивидуальных взглядов – и так далее, и так далее.

Человек обладает индивидуальной памятью как сокровищем, а человечество обладает коллективной памятью как свалкой.

Разобрать, что к чему относится, что откуда пришло, что стоит внимания, а что нет – огромный и… бессмысленный труд. Вроде стараний лебедя, рака и щуки. А вернее, шести миллиардов лебедей, раков и щук – именно такова на данный момент численность рода человеческого. Ведь каждый индивид сам будет определять, к какой категории отнести ту или иную информацию. Вот почему не существует никакого «единого вневременного стандарта» насчет ценности разнообразных познаний. Пусть человечество и не желает соглашаться с этим утверждением, время от времени выдвигая те или иные ценности на роль «вечных» и формируя все новые и новые ритуалы. Ритуализация хороша тем, что понижает уровень тревожности, освобождая человека от личной ответственности за принятое решение, избавляя от необходимости «подыскивать» наиболее подходящую психологическую реакцию и т.п. На почве ритуалов, лучших «удобрений» традиции, произрастает самая «прозрачная» форма общества – традиционная.

Ее «прозрачность» зависит от доступности информации – всем обо всех. В упрощенном варианте это выглядит так: в традиционном обществе судьба человека предрешена практически с момента его рождения – его папа–мама–дедушки–бабушки и есть тот фундамент, на котором он построит свою карьеру, семью и проч. Поэтому в его социальной среде о нем все известно: из «обобщенного образа семьи» выводится прогноз относительно будущего, которое ожидает новое живое существо — до самой его кончины включительно. Если вы, предположим, сын местного помещика, ваше главное занятие – псовая охота, а ваша будущая жена подрастает в соседнем поместье и по шесть часов в день мучает пианино и гувернантку–француженку. Все знакомые (да и незнакомые) не предполагают никаких прорывов, сюрпризов и неожиданностей. Хотя кто знает? Вдруг любитель псовой охоты возьмет да женится не на дочери соседа–помещика, а на ее гувернантке–француженке? Или отправится счастья искать в дальние края? Или (вот ужас–то!) пойдет на сцену и прославится в амплуа комической старухи? Подобные «отрывы» от родного назема практически неизбежно сопровождаются, как говорил Алеша, герой фильма «Формула любви», «эль шкандалем при посторонних».

И все–таки в самых традиционных обществах, с их крайне ритуализированным менталитетом, возникла и укоренилась литература в жанре «пикареска» — авантюрно–приключенческого романа, где, на первый взгляд, герой разрушает не только традиционные устои, но и преступает религиозные заповеди. Пикаро – авантюрист, часто весьма благородного происхождения, скорее примкнет к бродягам и разбойникам, нежели станет пахать землю и вообще примерять на себя роль крестьянина. Почему? Да потому, что эпохальная традиция запрещает работать любому идальго, отпрыску дворянского рода, пусть и обнищавшего до последней степени.

Казалось бы, традиционное общество победило: нелепый и обременительный запрет соблюден, человек готов нарушить закон и умереть на плахе, лишь бы не исполнять «низкую роль землепашца». А с другой стороны, в маргинальной клоаке зарождаются новые профессии и новые сословия – сословия людей, носящих маску, о которых ничего нельзя узнать достоверно. Они умеют удовлетворить любопытство публики выдуманными биографиями, продемонстрировать приятную окружающим манеру поведения, получить максимальную выгоду от общения и сбежать до скандального разоблачения. Эта стратегия социальной адаптации была настолько эффективной, что не могла не получить распространения среди людей, в чьем социальном положении наблюдались те или иные «изъяны»: помехи для достижения желаемого, препятствия для воплощения амбиций и вообще все, что лишает надежды на «скорейшую сбычу мечт».

Так была заложена основа для индустриального общества. В нем уже все зависит от личности, а родственные связи не играют никакой роли. В индустриальном обществе, чтобы как следует познакомиться с человеком, необходимо завоевать его доверие, иначе придется удовольствоваться «легендой» — вроде тех, что в каждой серии использует Джеймс Бонд, отправляясь на очередное задание. Член общества предлагает окружающим на выбор две–три–пять масок – по мере надобности и в зависимости от места и времени общения. Вы можете прожить с кем–то бок о бок лет десять, не имея понятия, чем он зарабатывает на ежевечернюю порцию китайской еды и на кассеты с мелодрамами. А на одиннадцатом году в дом ворвется ФБР и повяжет вашего дружка как величайшего афериста, похитителя государственных секретов. Словом, в индустриальном обществе всякий из нас – немного пикаро.

Надо сказать, что, описывая обе формы, социологи отмечают: полярных разновидностей социума… не бывает. «Идеальных» вариантов, полностью соответствующим социологической классификации, в реальности не существует и никогда не существовало. Специалисты считают: все социумы – от «наиболее» традиционных до «наиболее» индустриальных — располагаются где–то посередине между воображаемыми «полюсами». К тому же в пределах одного общества могут сочетаться разные черты и разные формы социальных структур. Мы как раз и существуем в подобном «калейдоскопе» форм и черт: кто–то психологически так и остался в эпохе застоя, кто–то до сих пор не отошел от сложностей постперестроечного периода, кто–то старается приспособиться к сегодняшней ситуации, а кто–то всей душой в грядущем и тоже не очень хорошо понимает, что вокруг происходит. Все мы, сограждане, блуждаем «в сумрачном лесу» – те, кто путь земной прошел до половины, а также те, кто и до трети не дошел. Такова уж историческая обстановка. И каждый пытается анализировать полученные данные в силу установок своего аналитического аппарата. То есть действует так, как его запрограммировал полученный ранее опыт.

Чаще всего результатом этих усилий становится создание новых стереотипов и новых ритуалов: в представлении человека об окружающем мире обязательно должно присутствовать нечто устойчивое. Иначе разум погребут те самые зыбучие пески времени или бескрайние болота фобий и комплексов.

Индивидуальное сознание прокладывает тропу, во многом ориентируясь на сознание массовое.

Вот оно–то нас и подводит. Массовое сознание – необъятная кладезь… дилетантизма. Дело в том, что информация, обработанная и «пущенная в народ» дилетантом или группой дилетантов, как правило, базируется не на индивидуальном выборе или знании, а на социальных стереотипах, на типизированном мнении. Феномен типизации общественного мнения родился как метод обработки сложных и зачастую расплывчатых суждений специалиста – суждений по любому вопросу. Что происходит после того, как эксперт, уснащая речь выражениями «мы предполагаем, что вероятность высока», «пока не обнаружено противопоказаний», «при известном стечении обстоятельств», «не исключена возможность», сделает, наконец, свое осторожное предположение и внесет робкое предложение? Происходит следующее: аудитория дилетантов, выслушав слова эксперта, упрощает его теорию, отсекает все «лишнее и непонятное» – и в примитивной, категорической форме несет информацию далее, в широкие народные массы. В результате самая сбалансированная, осторожная гипотеза получает вид довольно экстремальный. Вот почему типизированному мнению с его категоричностью ни в коем случае нельзя доверять. В нем, вероятно, содержатся крупицы истины, но ради них придется выступить в роли золотоискателя–неудачника – то есть промыть тонны песка ради нескольких граммов драгметалла. Многие люди предпочитают воспринимать общественное мнение как оно есть, не промывая. И получают весьма причудливые и, что греха таить, безграмотные представления о реальности. И все–таки стереотип был и остается удобен в качестве ориентира – пусть неверного – для всех, у кого собственных ориентиров в данном вопросе нет и не ожидается.

В описанной психологической ситуации к категории «лиц, лишенных собственных ориентиров» можно отнести: людей социально дезадаптированных, неспособных самостоятельно разобраться в быстро меняющейся современности; равнодушных или неприязненно настроенных лиц, не заинтересованных в положительном результате; особ, изначально позиционирующих себя в качестве «рупора общественности» — а проще говоря, демагогов. Все они видят в неопытном молодом человеке не индивидуальность, а всего лишь объект идеологической сделки: я произношу «правильные общественно–полезные» слова, а ты поступаешь, как велит твое сознание, окутанное идеологическим туманом. По ходу десятков – если не сотен — подобных «сделок» объект идеологической обработки теряет нечто очень важное. Он теряет индивидуальный подход к проблеме. Он забывает, что речь идет о его жизни, что это его выбор, что это его взаимоотношения с действительностью. А взамен конкретики, естественно, приходит абстрактная схема «общественно–полезного поведения».

Но каким образом, спрашивается, неоднократно упомянутое общественное мнение связано с воззрениями отдельных людей или социальных групп? Фифти–фифти. Или связано, или не связано. «Общественное мнение следует рассматривать как некий коллективный продукт, но в качестве такового оно не является каким–то единодушным мнением, с которым согласен каждый составляющий общественность индивид, и не обязательно – мнением большинства»[21]. Словом, отдельные социальные группы могут не соглашаться с общественным мнением, специалисты могут не соглашаться с общественным мнением, индивидуалисты могут не соглашаться с общественным мнением – и тем не менее, в силу своей массовости, оно управляет поведением и предубеждениями людей. При всей своей сомнительности, ошибочности, устарелости. Поэтому каждое утверждение, извлеченное из этой «кладези», следует проверить и перепроверить.

В частности, миф о том, что личные контакты в индустриальном обществе менее искренние и открытые. Притом, что строгий анализ данных показывает обратное.

Именно в рамках индустриального социума у индивида больше «права голоса», а традиционная форма контакта не позволяет человеку выразить собственное мнение.

Особенно если это мнение не совпадает с мнением присутствующих. Разговор циркулирует в пределах социальной игры, идущей по правилам этикета, в частности, по кругу «светских» тем. Американский психоаналитик Э. Берн, создатель теории трансактивного анализа, называет это развлечением по сценарию «Болтовня Мэри»: рассуждения скучающих женщин, которые служат для структурирования времени (а проще говоря, для убийства времени) и для выбора партнеров для психологических игр[22]. Получалось нечто вроде движения маятника – от развлечений[23] к играм и обратно, от одной суррогатной формы общения к другой. Э. Берн считал, что игры, развлечения и ритуалы[24] помогают, при умелом использовании, разрядить эмоциональное напряжение, снизить уровень агрессии, тревоги, страха – и все без лишних «душевных трат». Подобная система ограничивала не только открытое общение, но и само развитие потребностей. При ней, как полагают социологи, нет необходимости «открывать свои вкусы и предпочтения другим»[25], и «можно даже сказать, что у вас вообще не должно быть индивидуального вкуса»[26]. Зато в индустриальном обществе гражданам позволено не только подчиняться принятым установкам, соответствующим их «положению», но и менять эти установки на потребу «личным целям».

Современная молодежь, действительно, намного свободнее в выборе своей системы ценностей, нежели были мы когда–то, лет двадцать пять тому назад. И все же следует признать: свобода имеет два лица – так же, как и милая русскому сердцу анархия – крайняя степень свободы. В теоретическом представлении анархия – такое социальное устройство, при котором нет нужды в централизованном управлении, в правоохранительных и правозащитных органах, в силовых структурах – и все потому, что граждане достаточно сознательны, чтобы по собственной воле исполнять законы общества. Преступников нет – поскольку неоткуда взяться самой идее преступления. А на деле что вышло? Хаос. Беспредел. Темный ужас. Вот как выглядит свобода, не сопряженная с ответственностью. Россия досыта хлебнула свободы без ответственности и до сих пор еще расхлебывает. Старшие это видят (а кое–кто помнит по собственному опыту), оттого и побаиваются обильно нахлынувшей свободы. Считается, что человек, пройдя через горнило, становится бесстрашным. Ничего подобного. Он просто начинает понимать, чего следует бояться, и перестает бояться всего или ничего, как оно было до получения опасного опыта. Младшим трудно понять подобное отношениям к реалиям. Их подход – амбиции и энтузиазм, да вдобавок ощущение, что всегда было и всегда будет так же, как сейчас.

Что же нам мешает бестрепетно глядеть в будущее? Негативный опыт? Да, конечно. Вопрос в том, какой именно.

Нельзя сетовать на все жизненные неприятности поголовно, необходимо локализовать проблему.

Тем более, что это скорее историческая, нежели индивидуальная проблема. И состоит она в том, что при смене типов общества неизбежно происходит следующее: расшатываются социальные нормы. Это явление сопровождается нарушением социальных правил и сменой социальных ролей. Как результат, растет число людей, не принимающих нормы и ценности общества. Возникает аномия[27], самое экстремальное выражение которой – самоубийство. К счастью, это не единственный метод, которым пользуются «недовольные» представители общества, чтобы адаптироваться к «времени перемен». В эпоху аномии также перерождаются принципы действия социальной регуляции – то есть принципы взаимоотношений между людьми и группами, между государством и гражданами, между организациями и работниками. Основа любой социальной регуляции – ролевая. В традиционном обществе социальные роли назначаются, в индустриальном – приобретаются. Итак, на взгляд человека, погруженного в эту обстановку, все выглядит не лучше конца света. «Распалась связь времен», и все такое. Ощущение безвыходности, страх превратиться в марионетку очередного политического шарлатана, невозможность удовлетворить первоочередные потребности – все это на нашей памяти. Это признаки кризисной эпохи, которую мы пережили, но не изжили.

Это было странное время – все против всех, а на твоей стороне никого, и даже ты сам не уверен, на чьей ты стороне. Мы, сами того не зная, четко подчинялись законам психологической реакции на крушение основ и устоев. Эпоху кризиса идей, согласно теории Макса Вебера, можно пережить только встав в оппозицию к существующим нормам. Существует три варианта оправдания для нарушения общественных установок. Первое – «авторитет «вечно вчерашнего»: авторитет нравов, освященных исконной значимостью и привычной ориентацией на их соблюдение»; второе — «авторитет внеобыденного личного дара»; третье – авторитет «в силу «легальности»… и деловой «компетентности»[28]. Так и мы: кто–то обожествлял «наше славное прошлое», классику, историческое вчера – и погружался в пассеизм[29]; кто–то находил лидера по вкусу и всюду превозносил его харизму; кто–то пытался найти знающего эксперта и выяснить, что тот думает обо всем этом кошмаре. И все «протестующие» подыскивали личное обоснование для недовольства окружающим.

Со стороны (скажем, если вы выбрали одно обоснование, а ваш родственник или коллега по работе – другое) это выглядело форменным сумасшествием. Казалось, все наши ближние и дальние прямо обезумели: кто в религиозность ударился и пошел босой по Руси, кто в политическую партию записался и прокламации раздает, кто в библиотеке сидит безвылазно, «Капитал» Маркса конспектирует. Ужасали и крайние проявления протеста, вызванные психологическим механизмом «отвлечения». Некогда вполне нормальные люди пытались избегнуть конфликта с обществом, но, будучи не в силах пересилить внутренний отказ от ценностей и норм, превращались в аутсайдеров, в бомжей, алкоголиков, душевнобольных, погруженных в мир собственных мечтаний. Другие призывали к публичному протесту – к бунту, мятежу, перевороту и повальным ревизиям, а себя норовили поставить лидерами народных масс.

Неудивительно, что, как в песне поется, «кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда». Мы и не забыли.

Из–за наших воспоминаний нам не нравится все, что хоть как–то напоминает об аномии – бунтарство и апатия, контактность и замкнутость, фантазирование и прагматизм, аполитичность и политическая активность.

Мы сразу представляем себе все самое худшее. В этом она и заключается, наша родительская проблема. Потому что дети постоянно демонстрируют эти качества и ведут себя как «граждане на грани аномии». И сразу так страшно становится! Не надо. Переломная эпоха закончилась. Наступила эпоха ремиссии[30]. Так что, чем сетовать на все подряд, займемся–таки локализацией своих страхов и проблем. На первое место, как нам кажется, в этой гонке родительских тревог выйдут два вопроса – финансовый и сексуальный. Вряд ли найдется родитель, бесстрастно обсуждающий «это молодежное бесстыдство – первобытный промискуитет, да и только!» А что на самом–то деле происходит? Неужто мы действительно возвращаемся в доисторические времена? Или это всего лишь проявления подростковых гормональных бурь пополам с психологическим бунтарством?