Он может все и он не может ничего

Он может все и он не может ничего

Все эти признаки «внезапных взлетов и падений» совершенно естественны для «переломного момента» истории, когда, как писал психолог масс Г. Блуммер, «все способствовало тому, чтобы индивиды срывались с якорей своих традиций и бросались в новый, более широкий мир. Сталкиваясь с этим миром, они были вынуждены каким–то образом приспосабливаться, исходя из совершенно самостоятельных выборов. Совпадение их выборов сделало массу могучей силой. Временами ее поведение приближается к поведению толпы, особенно в условиях возбуждения. В таких случаях оно подвержено влиянию тех или иных возбужденных призывов, которые играют на примитивных порывах, антипатиях и традиционных фобиях. Это не должно заслонять тот факт, что масса может вести себя и без такого стадного неистовства. Гораздо большее влияние на нее может оказывать художник или писатель, которым удается прочувствовать смутные эмоции массы, выразить и артикулировать их»[75].

Прежде чем научиться объединяться в массу — под влиянием общих порывов, антипатий и фобий, но без стадного неистовства, — нация переживает «эпоху толп».

Масса отличается от толпы более высоким уровнем разумности поведения. Ее ведут не только авторитеты – культурные, этические, политические лидеры – ее ведет способность отдельных представителей к индивидуации, к личному восприятию, к получению информации. А поведение толпы обусловлено лишь потребностью в эмоциональной разрядке, оттого и нивелируется по нижней планке – по поведению ее наиболее примитивной и наиболее «взрывной» группы. Как говорил Артур Шопенгауэр, «у толпы есть глаза и уши и немногое сверх того». Выйдя из подобного состояния, человек радуется обретению мыслительных способностей и уповает на их могущество, надеясь на скорейшее разрешение всех проблем и забывая про фактор времени. В. Ключевский раскрыл этот фактор одним вопросом и одним ответом: «Сколько времени нужно людям, чтобы понять прожитое ими столетие? Три столетия». На то, чтобы научиться мыслить, требуется определенный срок. Видимо, раза в два–три дольше того времени, которое нация провела в «эпохе толп». Потом только наступает «эпоха масс».

В этот период люди старательно подменяют рациональную обработку информации ее эмоциональным переживанием. Высоко ценится духовность — даже бытовой мистицизм. В простоте, как говорится, ста грамм не выпьют. Сергей Довлатов иронизировал над этой традицией: «Знаю я эти культурные дома. Иконы, самовары, Нефертити… Какие–то многозначительные черепки… Уйма книг, и все новенькие… Марина принесла какую–то чепуху в заграничной бутылке, два фужера. Включила проигрыватель. Естественно – Вивальди. Давно ассоциируется с выпивкой»[76]. Да кто из нас в этом доме не бывал?

Именно в такой семье родился Паша. Его родня была тем самым идиллическим гнездышком, которое понимали под словом «приличная интеллигентная семья»: мама – пианистка, папа – дирижер, отчим – вузовский преподаватель, дедушки и бабушки также, «все равны, как на подбор», занимались наукой и искусством. Естественно, в Пашиной естественной среде уважали профессионализм, образование, воспитание, духовность. И некоторый снобизм, что скрывать, здесь тоже наблюдался. А вернее, процветал. Паша подрос, окончил школу, поступил в институт. Поучился и вылетел за неуспеваемость. Сгубило мальчика студенческое братство. То же повторилось и в другом вузе, и в третьем. Пашина натура не выдерживала испытания веселой жизнью. Веселая, а в перспективе сладкая жизнь была его основным интересом. Точнее, ограничивала весь круг его интересов. Для стремления к профессионализму, образованию и духовности Паша еще не созрел.

Возможно, со временем он изменился бы в лучшую сторону, но тут подоспела перестройка. И у всей страны, похоже, изменились приоритеты. Общегосударственная тяга к деньгам – эквиваленту сладкой жизни – не обошла стороной никого. Но молодежь она захватила целиком. Паша, пребывавший некоторое время в растерянности, пошел на самую денежную работу, какую смог найти. Его должность не требовала особых профессиональных навыков – мониторинг, просматривание и просеивание данных. Никакого «углубленного анализа» – просто конвейер. И просто деньги. Пашины родители были в шоке. В том «бравом новом мире», который пришел на смену старому, они получали более чем скромные оклады, но расстаться со своей работой не пожелали. Любовь это была или страх перемен – неизвестно. Но Паша оказался совсем другим: прагматичным и беспринципным. Родные пытались понять: чего его ему хочется? Если не считать той самой «дольче вита»? Какую карьеру он собирается сделать? И собирается ли вообще? Учиться он так и не пожелал. Когда проект, на который он работал, с треском развеялся в воздухе, подобно праздничному фейерверку, Паша нашел новый. Потом следующий, и следующий, и следующий. Он руководил сайтом в интернете, издавал газету, был помощником депутата, торговал ветром и ходил за семь верст киселя хлебать. Энергичные молодые люди требовались повсеместно. Вот Паша и подвизался там, куда позовут. Звали его всюду: он умел договариваться и умел себя вести на людях. Это было на одно положительное свойство больше, чем требовалось.

Близкие поутихли, но не унимались. Мама сетовала: «Пашенька может все и не может ничего». Или волновалась: «Чем он занят? Что с ним будет?» На вопрос: «А с вами что будет?» она грустно шутила: «Перебьемся как–нибудь. Главное мы уже сделали. Теперь нам бы ночь простоять, да день продержаться». И, несмотря на свои финансовые неурядицы, продолжала беспокоиться о Пашином будущем. Хотя Паша процветал, превратившись в типичного «летуна». Помните эту осуждающую характеристику советских времен? Ее давали тем, кто срывался из предприятия, проработав меньше года, а не сидел по полвека в одной конторе. Теперь эта тактика давала наилучший эффект – если, конечно, у вас была пухлая записная книжка и весьма смутное представление о своем «высшем предназначении».

Когда вернется время профессионалов и вернется ли оно вообще – неизвестно. Сейчас крепкие ребята с обширными связями больше в цене. А родителям остается лелеять надежду, что со временем все одумаются – и дети, и страна, и мир. А также лелеять прекрасные воспоминания о временах более разумных и славных, где бодрые энтузиасты, настоящие профессионалы вершили незабываемые подвиги. При этом, разумеется, крепко–накрепко забывая про тех «незаметных героев», для которых ходить на работу и было подвигом.

Во все времена большая часть работающих – такие вот «герои». Их профессионализм носит формальный характер, их трудовые свершения не идут дальше своевременного прихода на рабочее место, а их верность родному предприятию держится на привычке и бесхарактерности. И, в принципе, они мало чем отличаются от Паши. Просто в традиционном обществе они вынуждены запихивать свою жадную до удовольствий натуру в тиски традиционной респектабельности. Ну, а в индустриальном обществе Паша и ему подобные получают возможность заниматься тем, что дает деньги без долгих предварительных усилий – без обучения, без стажировки, без практики под началом опытного специалиста и проч.

Но старшее поколение уже осмыслило себя в совершенно ином ключе. Их система ценностей облагорожена стереотипами восприятия. Завышенные требования к современности, построенные по схемам традиционной морали, пронизывают их сознание. А результат — мировоззрение, в котором почти все держится на художественном и малохудожественном вымысле. И опять в наши личные взаимоотношения вмешивается историческое прошлое и настоящее.

Теория эволюции подтверждает: старое не просто дает дорогу новому — оно разрушается. Биологические эпохи радикально меняли облик Земли. Почему цивилизация должна вести себя иначе? Потому что построена на смене идей, а не на смене генома? Все равно получается: вышедшее из употребления обречено. Но и биологическая эволюция не столь… категорична. Многие, очень многие существа прекрасно сохранились с начала времен, несмотря на появление более совершенных форм жизни. Любой желающий может и сегодня полюбоваться на динозавра: надо только сходить в бутик, чтобы покопаться в кожаных изделиях, или в зоопарк, чтобы заглянуть в глаза крокодилу. Хотя все его «современники» вымерли, крокодил по–прежнему с нами. Так же и сторонники устаревших взглядов — они вымирают, но не все – совсем как динозавры. Хоть один, да останется с нами.

Кстати, в «смутное время» любая идея кажется несвоевременной – либо устаревшей, либо преждевременной. А с тем, что не годится на данный момент, кризис обходится безжалостно. Ему нечего терять и нечего беречь: системы ценностей–то нет. Значит, ничего ценного, кроме материального эквивалента, не существует. И только деньги, чеканенная свобода, имеют прежнее и даже большее значение.

Обесценивая все прочие «свободы», кроме чеканенной, кризис наносит огромный ущерб имуществу и достоинству людей.

Государство тут не поможет: ведь оно – главный источник и проводник «кризисных мер». Общество вырабатывает новые методы «работы с человеком», делая выбор в пользу «жестких» приемов — протекционизма, бюрократизма, шантажа, конкуренции и т.п. И вдобавок все социальное переустройство касается основ — стереотипов, ценностей, моральных догм. И то, что казалось незыблемым храмом науки, искусства, правосудия (какие там еще храмы предусматривались в гармонично устроенном обществе?) – все это странным образом превращается в трясину. После чего в пресловутой трясине тонет все, что от храмов останется. Словом, на пике кризиса идей аномия настигает даже самых стойких. И в этом состоянии мы, как правило, начинаем делать феерические и опасные глупости. Мы старается обрести для себя нечто вечное – и непременно там, где можно только потерять нечто личное и превратиться в марионетку. Судите сами, как такое происходит.