Привязанность и школьное отречение

Привязанность и школьное отречение

Иммиграция не является препятствием школьному обучению, даже напротив[199]. Многочисленные интеллектуалы часто воспитаны бедными, необразованными родителями, восторженное обожание которых они пронесли через всю жизнь, — как об этом рассказывают Камю и Тахар Бенжеллун. Главное препятствие учебе — процесс декультурации, протекающий в тех кварталах, где в почете архаичная жестокость и эротизация смерти. В подобном контексте переносимая, а главное — наблюдаемая своими глазами жестокость провоцирует неуправляемые эмоции, приводящие к травматическим разрывам. В культурах предместий почти 20 % неполных семей, где ребенка воспитывает бедная, заваленная работой мать, неспособны защитить своих детей. Более 30 % тех, кто долгое время сидит без работы, лишают детей возможности восхищаться отцами. Отсутствие культурных ритуалов — например, необходимости прилично одеться, чтобы пойти в кино с друзьями, или вступить в жаркие обсуждения, обычно возникающие после просмотра какого-либо спектакля, снижает саму возможность дружеских встреч. В таком социокультурном контексте коварно подкрадывающиеся, но явные травмы следуют чередой[200]. В сообществах, отказавшихся от ритуалов, чувство страха и депрессии возникает гораздо чаще, чем в бедных, но образованных группах[201].

В среде, где спасение возможно лишь благодаря образованию, неудачи в школе порождают отчаянный стыд. Жан-Люк умирал от стыда, потому что провалился на вступительных экзаменах в старшую школу. «Я — хуже, чем дерьмо», — говорил он мне, избегая смотреть в глаза. Но в культуре, не предполагающей других путей спасения, кроме как соблюдения семейных традиций, стыд возникает именно от осознания своего нежелания соблюдать эти традиции. В квартале Дерб Галлеф, Касабланка, принято гордиться собой, если посвящаешь себя семье. Там не стыдно продавать мелкие предметы, чтобы накормить родных. На нечетко очерченной территории живут примерно 20 тысяч человек — в основном внутренние иммигранты, выходцы из Беррешида и Деруа; там придумали спать на матрасах, которые кладут поверх досок, и торговать старыми книгами, часами и рыбой. Мужчины и женщины, попавшие в этот мир, гордятся тем, что посвящают работу своей семье[202]. «Я первый год изучаю право в Университете Хасана II и имею диплом бухгалтера Института Гете. Мой отец болен. У меня четверо младших братьев и три сестры. Я счастлив торговать мебелью» Или другое мнение: «Мой отец подарил мне эту лавочку. И было бы унизительно от нее отказаться. Я предпочитаю работать на рынке, а не в компании, куда я мог бы устроиться IT-специалистом».

Подобный вариант социализации не знает исключений: «Я работал в банке, имел диплом и носил галстук. И я часто ощущал тоску. Теперь я латаю автомобильные покрышки, у меня есть друзья, я беседую с ними, слушаю их рассказы и хорошо сплю».

В нескольких минутах ходьбы от рынка живут богатые и образованные европеизированные марокканцы. Личный успех помог каждому из них выстроить собственную судьбу, и если у них что-то не получается, они тоже умирают от стыда. В культуре, сформировавшейся в непосредственной близости от рынка, принято касаться друг друга руками, разговаривать и помогать друг другу. Понятие успеха принимает иные формы, отчего в свою очередь трансформируется и само чувство стыда.

Ситуация с еврейскими детьми, подвергавшимися преследованию во время войны, способна помочь нам понять, как особенности формирования социальной структуры могут поселить в душе ребенка чувство стыда или гордости.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.