В заключение

В заключение

Зачем пишутся заключения, наверное, знает каждый: для того, чтобы объяснить читателю, что автор себя далеко не исчерпал, у него еще многое на уме, и его начинания будут иметь продолжение. Это особенно важно, когда написанная им книга невелика, и ему приходится оправдываться за то, что он не смог написать больше. Если же книга и так растянута страниц на пятьсот, подобные посулы звучат как издевательства над читателем и воспринимаются им как картины ужасов. Но напоследок попугать читателя тоже невредно, поскольку заключительный эмоциональный шок только усиливает впечатление от прочитанного.

Расставаться с читателем автору всегда грустно. Особенно потому, что большинство авторов не слишком надеется на повторную встречу с ним. Некоторые, правда, на всякий случай извиняются и обещают исправиться: дескать сейчас я написал ерунду, но в следующий раз непременно напишу лучше, т. е. подчеркивают, что главное впереди. Но и они всерьез не надеются на встречу именно с данным читателем, прекрасно понимая, что он, этот читатель, скорее всего, не поверит в чудесное исправление автора.

Еще одно важное назначение заключений состоит в том, чтобы разъяснить читателю, что же автор в своей книге на самом деле хотел сказать. Большинство авторов делает это не столько потому, что исходит из презумпции о тупости типового читателя, которому надо повторно разъяснять прочитанное, а в силу своей убежденности в том, что на пяти-десяти страницах, которые обычно отводятся заключению, доходчиво изложить свои мысли намного проще, чем на сотнях страниц, которые составляют основной текст. И они, безусловно, правы. Подсчитано, что собственно смысловая часть среднестатистического текста составляет процентов двадцать, а все остальное «вода», которая растворяет основное содержание и мешает читателю его выловить. Правы классики герменевтики, которые не устают повторять, что чтение кажется развлечением только тем, кто вообще не читает. На самом же деле это тяжелая работа по выуживанию смысла из тех вод и болот, в которых автор стремится утопить смысл написанного, а вместе с ним и читателя.

Но дело не только в этом. Почти любой автор вместо того, чтобы просто и ясно выразить свою мысль, любит ее всячески закручивать, раскручивать, а потом снова закручивать, придавать ей разнообразные оттенки, погружать в контекст других закрученных мыслей своих и чужих, чем сильно запутывает читателя. Кроме того, типовой читатель это если и не склеротик, то во всяком случае не Шерешевский. Он тут же забывает прочитанное, а когда ему на трехсотой странице излагают нечто, понимание чего требует ясного представления об изложенном на тридцатой странице, и к тому же отсылают его туда, он испытывает справедливое раздражение. Поэтому для того, чтобы связать воедино смысловые фрагменты текста и дать читателю почувствовать, что в тексте и в самом деле имеется какой-то смысл, его необходимо изложить на нескольких страницах, а не на нескольких сотнях страниц. И, хотя иногда попадаются книги без заключений, они выглядят как люди, лишенные одного из жизненно важных органов.

Итак, что же хотел сказать в этой книге ее автор? (Отметим, что надо играть по правилам, т. е. даже если сказать было нечего, все равно надо сделать вид, будто было, что сказать). Ответ на этот вопрос имеет смысл предварить ответом на вопрос обратный: чего автор не хотел сказать, ибо, если этого не сделать, может сложиться неправильное понимание худшее, что может быть между автором и читателем.

Автор не хотел сказать, что наука занятие несолидное и несерьезное, заслуживающее лишь того, чтобы над ним подшучивать, а равным образом и над теми, кто ею занимается.

Он не хотел сказать, что и в самой науке, в отличие от, скажем, от банка или нефтяной компании, все не по-настоящему: что ученые только тем и занимаются, что выдумывают липовые эксперименты, облачают свои личные проблемы в общезначимые формы, выдавая их за теории, подсиживают своих собратьев по профессии вместо того, чтобы открывать истину и т. п.

Он не хотел сказать и того, что его родная дисциплина психология это не настоящая наука, которая, в отличие от других, респектабельных наук, лишь измышляет ненужные теории или дурит доверчивых граждан. Равно далек он был и от того, чтобы внушить читателю, что психологи это какие-то особо глумливые люди, для которые не существует, ни в науке, ни за ее пределами, ничего святого кроме желания поиздеваться над ближними.

Не хотел он и… в общем, он многого не хотел, а если у читателя возникло ошибочное впечатление, что хотел поглумиться над наукой вообще, представить свою родную дисциплину в худшем виде, да и вообще выступить в популярном ныне «чернушном» жанре, то это от невнимательности читателя или от нерадивости редактора.

На самом деле автор хотел совсем другого.

Во-первых, показать, что нынешние психологи ничем не хуже физиков советского времени и тоже любят пошутить.

Во-вторых, как уже говорилось в предисловии, которое читатель, естественно, забыл, принять в этом деле эстафету от физиков, которым сейчас не до шуток.

В-третьих, вообще призвать наше тающее на глазах научное сообщество воспринимать все происходящее с юмором, ибо в нашей стране по-другому нельзя. Юмор это единственное, что может спасти интеллигентных людей от травмирующих последствий ежедневного контакта с нашей действительностью.

В-четвертых, показать, что психология, в общем-то, не хуже других наук, она тоже может открывать научные законы. Но, поскольку нащупать эти законы традиционным серьезным путем ей никак не удается, попытаться сформулировать их в другой шутливой форме.

В-пятых, развенчать те мифы о науке и об ученых, которые давно воспринимаются как анекдоты в естественной науке, но почему-то очень живучи в психологии: мифы о том, что ученый это некий Homo scientus, который живет в Башне из слоновой кости, где ему чуждо все человеческое, что научное познание это беспристрастное чтение книги природы, и т. д. В серьезной форме в трудах таких корифеев методологии, как Т. Кун, П. Фейерабенд, М. Полани, У. Селларс и др. эти мифы давно развенчаны. Но психологи таких трудов то ли не читают, то ли читают, но не воспринимают из-за их слишком серьезной формы. И есть надежда, что еще одна попытка разрушить мифы о науке, на сей раз предпринятая в шутливой форме, принесет хоть какие-то результаты. Хотя будем мыслить трезво скорее всего, не принесет никаких.

«Зачем опять что-то разрушать?» может спросить изможденный окружающей его разрухой отечественный читатель, и, безусловно, будет прав. В нашей стране, как хорошо известно, все глобальные преобразования совершаются по схеме: «разрушим до основанья, а затем…». Причем «затем» ничего конструктивного тоже, как правило, не возводится, а разрушается еще и само основание. Если бы никакой другой науки кроме мифической у нас не было, то явно не стоило бы разрушать и мифы. Но, к счастью, она есть. Мифы же о ней, небесполезные в пору ее становления, сейчас мешают и ей самой, и в обществе создают ее ошибочный и раздражающий обывателя образ. Что же касается психологии и подобных ей наук, то мифы о том, как осуществляется научное познание в «настоящих» «точных», «жестких», «благополучных» науках, мешают ей наконец вырулить на путь истинный, создавая неверные и недостижимые ориентиры, а также порождая у нее комплекс непохожести на точные науки.

Здесь у читателя, если он хорошо соображает, может возникнуть другой вопрос, который смело можно назвать ключевым для науковедческого постижения науки в его любой философской, психологической или социологической, теоретической или эмпирической, письменной или устной, серьезной или юмористической форме. Если ученые это не мазохистичные альтруисты, озабоченные только открытием истины и расширением горизонтов познания, а корыстные и самолюбивые люди, которые не прочь искажать эту истину и подтасовывать факты ради личных интересов, если научное познание осуществляется не по строгим и объективным правилам, а в соответствии с «антинормами» науки и т. п., то почему она все же развивается, открывает эту самую истину и постоянно обогащает человечество новым знанием (которое человечество, впрочем, обычно использует себе во вред)?

Ответить на этот вопрос означало бы открыть ключевую социально-психологическую закономерность развития науки, и автор очень далек от нескромного намерения это сделать. Но все-таки одну закономерность, проливающую свет на тайну чудесного сочетания рациональности науки в целом с иррациональностью всего в ней происходящего, он напоследок позволит себе сформулировать.

Все, кто знаком с трудами Т. Гоббса, Дж. Локка и их последователей, знают, что люди корыстны, эгоистичны, деструктивны и довольно опасны для общества. А все, кто читал 3. Фрейда, знают, что человек к тому же еще и очень иррационален, делает не то, что подсказывает ему разум, а то, к чему его подталкивает стихия чувств. Однако общество в целом вполне рационально. Войны, революции и социальные катаклизмы не в счет: это не нормальное состояние общества, а аномалии, к тому же в нормальном, т. е. в западном, обществе давно и, можно надеяться, навсегда преодоленные. Не в счет и ненормальные общества, такие, как наше. То есть речь идет о нормальном обществе, к тому же находящемся в нормальном состоянии. Такое общество разумно и рационально несмотря на неразумность и нерациональность своих членов, в чем; заключен явный парадокс, напоминающий парадоксы чудесных преобразований количества в качество. Здесь уместно вспомнить и некогда популярные анекдоты о стране, где все по отдельности были «против», а все вместе «за», заострявшие вполне реальные противоречия между единичным и общим, индивидуальным и общественным.

В чем тут дело, и как данный парадокс разрешается? Ответ на этот вопрос только что упомянутых Гоббса и Локка, а также их современных последователей (например, авторов хорошо известной в психологии теории справедливого обмена) никак нельзя признать удовлетворительным. Дескать, индивиды нерациональны и асоциальны, но общество принуждает их: вести себя рационально и просоциально, а тех, кто не поддается, подвергает различным санкциям. Любой мыслящий читатель не может не почувствовать здесь несуразицу: если индивиды неразумны и асоциальны, то откуда же в их скоплении, т. е. в обществе, берется эта рациональная и принуждающая к разумному поведению инстанция?

У автора есть свой, куда более правдоподобный вариант ответа на данный вопрос, который этот самый мыслящий читатель, без сомнения, оценит по достоинству. Чтобы из скопления нерациональных и деструктивных индивидов получилось что-либо путное и жизнеспособное, в обществе должен существовать механизм канализации их деструктивных импульсов во что-то конструктивное и полезное для их объединения нечто вроде фабрики по утилизации вредных отходов.

Этот механизм, а, точнее, разнообразные, но, вместе с тем, имеющие между собой много общего, механизмы формируются и оттачиваются в течение всей эволюции человечества, являясь одновременно ее условием и одним из главных продуктов. В результате деструкторы проявляют свою деструктивность не в разрушении всего вокруг, а в завоевании для своих стран новых территорий, эгоисты воплощают свой эгоизм в сколачивании капиталов, которые работают на благо общества, личности, преисполненные амбиций, под их влиянием совершают научные открытия. То есть асоциальные по своей природе и потенциально разрушительные импульсы находят про-социальный и полезный для общества выход. Причем наиболее жизнеспособны и побеждают в процессе естественного отбора именно те общества, в которых сложился наиболее эффективный механизм канализации асоциальных устремлений индивидов в просоциальное поведение.

В качестве наглядной иллюстрации уместно привести только что решенный историей вопрос о том, что жизнеспособнее: капитализм или социализм. Вообще-то социализм не был только дурью романтиков, прохиндиадой беспринципных политиков или местью обиженных жизнью революционеров. Это вполне разумная модель общественного устройства, делающая ставку на все хорошее, что есть или должно быть в человеке: на его сознательность, трудолюбие, альтруизм и т. п. Капитализм, напротив, делает ставку на плохое в человеке на его эгоизм, меркантилизм, собственнические инстинкты. И социализм проиграл великий исторический спор не потому, что создавался дураками или проходимцами, и не потому, что его создатели приписали человеку не существующее в нем, а из-за того, что они неверно оценили соотношение плохого и хорошего в человеке и сделали ставку на хорошее. Их же оппоненты просчитали все правильно, и капитализм оперся на наиболее надежное — не на хорошее, а на дурное в человеке, отработав при этом изощренный механизм канализации дурного, использования его сильной, но негативной энергии в благих целях. Только и всего, и странно, что психологи до сих пор не разъяснили человечеству, особенно его пострадавшей от социализма части, что именно с ним произошло.

Но вернемся к науке. Она одна из многих социальных систем, основанных на канализации негативных человеческих импульсов. Ученый стремится к славе, к признанию, к занятию более высоких должностей, к тому, чтобы утереть нос коллегам, и все это иррациональное «бессознательное» науки, которое она стремится скрыть. Но наука организована таким образом, что все перечисленное побуждает ученых открывать новые факты, расширять горизонты познания, разрабатывать теории и т. д., т. е. обладает механизмом рационализации иррационального, придания его энергии конструктивных форм. Случаются, конечно, и отдельные сбои, когда ученые, например, искажают или придумывают несуществующие факты, явно обманывают коллег, разрабатывают липовые теории. Но в общем и целом механизм канализации негативных импульсов или рационализации иррационального работает здесь исправно. Что и разрешает противоречие между озабоченностью людей науки, в основном, личными интересами, а не открытием истины, и тем, что они ее все же открывают.

Претендует ли автор на то, что он открыл «бессознательное науки» подобно тому, как 3. Фрейд открыл бессознательное личности? Нет, не претендует, и не из скромности, которая ему тоже, как и Фрейду, свойственна. А потому, что одно и то же не принято открывать дважды (такие случаи тоже были в истории науки, но они обычно кончались трагично для тех, кто был вторым). Существование бессознательного у общества, а также у его отдельных подсистем, таких, как наука, служит простым следствием того, что оно существует у личности. Иначе куда бы девалась сумма индивидуальных бессознательных?

Но автор претендует на другое на то, что на страницах этой книги им было показано, как «бессознательное науки», в отличие от бессознательного личности, не подавляется, а конструктивно преобразуется ее «сознанием», чудесным образом преобразуя иррациональное в рациональное в результате чего ее иррациональное не только не нуждается в подавлении, но и приобретает очень полезные свойства.

Если же читатель, прочитав книгу, всего этого не понял, пусть прочитает ее еще раз. Или всерьез задумается о своих умственных способностях.