Глава 10 Момент сознания

Глава 10

Момент сознания

Изначально человек не знал и не понимал ничего, кроме кратковременных ощущений; полагаю, даже себя он не осознавал. Всю работу делало бессознательное. Все, что делал человек, он делал неосознанно.

Ланселот Лоу Уайт

Если думать, не особо фокусируясь на чем-то конкретном, в голову могут прийти интересные и неожиданные мысли. В таком состоянии мы можем находить связи между мыслями, образующимися в удаленных друг от друга точках «мозгового рельефа», и в результате случайного наблюдения рождаются творческие идеи. Судя по всему, самая востребованная способность мозга – неспешно распространять возбуждение от одного центра к другим, плавно смешивая потоки возбуждения от разных центров. И лишь расслабленное и несконцетрированное состояние сознания может обеспечить этот процесс.

Прямую зависимость творческих способностей от слабонаправленной нейронной активности доказал профессор Колин Мартиндейл из Университета Мейна в США. Он изучал электрическое возбуждение коры головного мозга при помощи электроэнцефалограммы (ЭЭГ) – прикреплял электроды к коже головы и регистрировал общий уровень и тип мозговой активности. Когда человек находится в состоянии возбуждения, волны мозговой активности десинхронизированы, то есть разнообразны по фазе и частоте. Когда человек расслаблен, но при этом не спит, волны более синхронизированы и медленнее образуются, это так называемые альфа– и тета-волны. Мартиндейл снимал ЭЭГ людей, которые выполняли разные задания. Одни решали задачи, для которых нужно было применять аналитическое мышление, другим предлагалось творческое задание, например найти непрямые ассоциации и связать совершенно несовместимые вещи или придумать как можно больше необычных ответов на вопрос «Что можно сделать со старой газетой?». При помощи стандартной анкеты участников разделили на «творческих» и «менее творческих» личностей. Если сравнивать рост возбуждения коры головного мозга в расслабленном состоянии и в состоянии решения задачи, то оно одинаково росло у испытуемых обеих групп. При выполнении творческих заданий показатели ЭЭГ для участников, определенных как «менее творческие», были такими же, как при выполнении аналитических заданий, в то время как уровень мозгового возбуждения «творческих» участников был ниже обычного, базового.

В следующем исследовании Мартиндейл разделил творческие задания на два этапа: на первом участники должны были придумать историю, а на втором – записать ее. Первый этап профессор назвал этапом вдохновения, второй – этапом разработки. На первом этапе должна проявиться творческая интуиция, а на втором сознание будет задействовано в большей степени, поскольку участникам для четкого и логичного изложения сюжета понадобится гораздо большая концентрация на задаче. Как Мартиндейл и предполагал, «менее творческие» участники показали по-прежнему высокий уровень возбуждения на обоих этапах, тогда как у «творческих» на этапе вдохновения возбуждение было низким, а на этапе разработки – высоким. Для того чтобы в полной мере использовать интуицию, требуется изменять фокус внимания, то есть необходимо переходить от более направленного и четкого внимания р-состояния к более рассеянной, туманной и менее контролируемой форме мышления (я уже говорил об этом в главе 6 при описании классической формулировки творческого мышления Грэма Уолласа). Результаты исследования Мартиндейла показывают, что это «растекшееся» состояние отражается в физиологической деятельности мозга. Творческие люди умеют расслабляться, они могут позволить себе «плыть по течению», «мозг в полусон, заботы – вон»[24]{133}. В классическом подходе к изучению творческого мышления выделяют четыре стадии: подготовка, инкубация, озарение и проверка. (Этап вдохновения, который выделил Мартиндейл, соответствует инкубации и озарению, а этап разработки – тому, что при более специфических условиях можно назвать проверкой.) На этапе проверки идет сбор и анализ информации. Этот процесс требует сосредоточенного внимания, в котором мозг ведет себя так, как будто нейронные кластеры имеют относительно четкие границы, а цепочки ассоциаций выстраиваются весьма сознательно и традиционно, то есть этап проверки работает в р-состоянии. Для решения обычной каждодневной проблемы этого режима познания вполне достаточно. Однако если задача менее тривиальна, то такой путь будет регулярно заводить нас в тупик. Возбуждение, проходящее по четко вычерченным каналам, не сможет распространиться за их пределы. Таким образом, оно не сможет замедлиться достаточно для того, чтобы одновременно передать импульсы удаленным кластерам, а именно в них и может находиться решение проблемы.

Р-состояние выстраивает четко очерченные края каналов – как будто долины с плавными склонами превращаются в каньоны. Края каналов ограничивают возбуждение, и оно идет по ним в четко заданном направлении. Но если человек способен перейти на стадию инкубации, то эти тормозящие стенки рассасываются, и возбуждение проходит широким потоком по всему «мозговому рельефу», тогда оно активирует разные очаги возбуждения одновременно. Можно представить себе, как происходит возбуждение в мозгу при менее сфокусированном внимании. Для этого сравните множество всплесков, которые получаются, если в спокойное озеро бросить горстку гальки, с рядом эпицентров, возникающих, когда мы делаем «блинчики» плоским камушком. После этого, если с предыдущей, подготовительной стадии сохранилось остаточное возбуждение (то есть проблему отложили на потом, но о ней не забыли), нейронные кластеры, соответствующие задаче, остаются возбужденными. (Люди, далекие от творчества, могут не суметь перейти в состояние, при котором мозг работает медленнее, точно так же как они не смогут удержать остаточное возбуждение: они просто не знают, что значит «отложить до лучших времен» и при этом не «забыть за давностью лет».) Когда творческие люди заняты делами, то самые обычные заботы повседневной жизни возбуждают тысячи кластеров и связей. Одна из них может самопроизвольно инициировать связь между ранее несвязанными, но возбужденными частями сети, и этого дополнительного возбуждения бывает достаточно, чтобы образ или метафора перешли границу осознаваемого и внезапно оказались в сознании – так приходит озарение. После этого, на этапе разработки или проверки, фокус возбуждения снова сужается для более детального изучения вновь возникших условий.

Допустим, творческое мышление связано с рассеянной и нечеткой формой работы мозга. Также допустим, что именно по этой причине в данном состоянии гораздо большее количество различных очагов могут одновременно находиться в возбужденном состоянии. Если эти два условия верны, то мы можем смело предположить, что бессознательные пути познания – или сублиминальное (предпороговое) восприятие – тоже проявятся в увеличении разнообразных связей. Более того, возбуждение от неосознанной и осознанной мыслей проявляется по-разному. «Рябь» от эпицентра неосознанной мысли распространяется на большую площадь, чем сконцентрированное возбуждение от осознанной. Этому факту существует доказательство. Вспомните исследование профессора Бауэрса и его коллег (см. главу 4), в нем участников просили найти слово-ассоциацию с каждым из 15 слов, представленных в списке. Д. Спенс и Б. Холланд для изучения неосознанного восприятия использовали тот же метод. Они просили участников запомнить список из 20 слов, при этом 10 слов из списка были как-то связаны с одним и тем же словом (в примере Бауэрса это слово «фрукты»); другие 10 слов были тоже знакомы участникам и тоже обозначали какие-то общие понятия, но не были даже как-то минимально связаны.

Перед тем как дать участникам исследования список слов, их разделили на три группы. Одним показали слово «фрукты» для осознанного восприятия, другим – для неосознанного, а третьим – просто чистый экран. Согласно результатам, те, кто видел «фрукты» неосознанно, вспомнили больше слов, чем все остальные. Спенс и Холланд считают, что четкое осознание предмета снижает количество активных ассоциаций в памяти до ограниченного минимума, при этом стимул – недостаточно мощный для того, чтобы возбудить сознательную область, – в бессознательной возбуждает широкий круг связей. Можно предположить, что очаговое сознание связано с концентрацией возбуждения на небольшом участке памяти.

В главе 4 я показывал, что инкубация помогает мышлению, потому что дает время и возможность новой попытки. При этом ошибочные подходы вытесняются новыми, а неправильные суждения забываются. Теперь можно разобраться, как же мозг себя ведет и почему возможна «переоценка» суждений. Представьте себе, что поток возбуждения течет вдоль канала в нейронной сети и приходит к перекрестку, где нужно определиться – куда дальше? В обычных условиях можно допустить (для примера), что поток должен течь по более проторенному пути. Если одно из ответвлений перекрестка глубже и / или сильнее заряжено, чем другое, то именно по нему и должен пойти поток. На рис. 10 толщиной линии обозначена «натоптанность» дороги, то есть мы можем примерно понять, как будет вести себя импульс: на каждом перекрестке ему приходится выбирать более накатанный путь{134}.

Рис. 10. Карта проводящих нейронных путей, на которой видно, как перемена направления движения может из нерешаемой задачи сделать решаемую. На каждом перекресте потоку приходится выбирать более широкую линию

Теперь предположим, что мы начинаем решать задачу, условие которой находится в точке «А», а итоговое решение – в точке «!». Если проследить путь по самым широким линиям, очевидно, что на этом маленьком кусочке сети вы таким путем будете все время ходить по кругу и никогда не придете из «А» в «!». Но представьте, что по какой-то неведомой причине вы перестали размышлять о задаче под тем углом зрения, который заставляет вас начинать в точке «А», и случайно приходите в тот же участок сети, но через другую точку – «В». И теперь вы с легкостью, волшебным образом можете попасть из «В» в «!». «В точку!» – как сказал бы Конрад Лоренц. Вас осенило. Если выпасть из р-состояния и позволить разуму неспешно походить вокруг да около «неподходящих» или даже «глупых» ассоциаций, то очень может быть, вы случайно обнаружите, что думаете не про «А», а про «В». Тогда решение, которое вы никак не могли найти, вдруг становится очевидным. Кстати сказать, этот способ пригодится в случае, если слово «вертится на кончике языка». Нужно перестать пытаться вспомнить слово, которое так упорно не хочет приходить на ум. Позвольте себе отключиться и займитесь чем-то еще. И тогда в самый неожиданный момент вы вдруг как будто ни с того ни с сего его вспомните. Всегда найдется стена, которая устоит перед лобовым штурмов, тогда как обходные пути дают субразуму возможность неспешно подобраться к искомому слову и одержать победу. Все творческие люди знают про результативность и мозгового штурма, и витания в облаках – это действительно эффективные способы найти решение, потому что они оптимально задействуют биохимические процессы мозга.

Эта нейронная модель также объясняет, почему для творческого мышления нужно, чтобы какая-то информация в уме все-таки была, он не должен быть полностью расслаблен, как и перегружен. В участках нейронной сети, которые соответствуют более знакомым, повседневным сферам жизни и опираются на постоянное повторение (а также на возникающий вследствие этого опыт), образуются «углубления», похожие на ущелья и овраги. Их склоны настолько круты, что даже при росте возбуждения и снижении торможения поток активизации все равно не может вырваться из этих каналов и течет по ним. Хотим мы этого или нет, но мы описываем окружающую действительность теми понятиями, которые прочно укоренились у нас в голове. При этом, если мозг достаточно рельефен, чтобы в нем зародилась интересная мысль, однако каналы не настолько глубоки, чтобы определить единственный путь решения, мы можем сместить фокус внимания и найти новые связи.

Широко распространено мнение, что в каждый конкретный момент времени может быть активна только ограниченная часть мозга, то есть возбуждение возможно ровно настолько, чтобы поток мог свободно циркулировать. При очень сильном возбуждении уровень нейронного потока может немного возрастать. Однако не возникает сомнений, что при потере контроля мы позволим возбуждению распространиться слишком широко и тогда собьемся с пути познания и совсем потеряем смысл. Мы могли бы наблюдать забавный психоделический фейерверк, отражающий все ассоциации и аллюзии, но в этом случае нас очень быстро накроет волной постоянно расширяющихся нейронных связей, порождающих все новые и новые варианты, и очень скоро мы не смогли бы отличить полезную и нужную информацию от случайной и обыденной. (Именно это и происходит при определенных нарушениях мозговой деятельности. Известный случай был описан в книге величайшего российского нейропсихолога Александра Романовича Лурии «Ум мнемониста»[25]{135}.) Должны существовать тормозящие механизмы, чтобы «гасить свет» за проходящими потоками возбуждения{136}.

Версия ограниченности мозговых ресурсов помогает нам понять, почему, если мы проговариваем мысли в процессе размышления, то наблюдаем торможение движения по невербальным, более образным, интуитивным путям познания. Также она объясняет, почему возможно стать умнее, но не мудрее. Можно и так сказать, что некоторые «понятийные ямы» «мозгового рельефа» подписаны – им присвоены конкретные понятия: «Джейн», «завтрак» или «кошка». Эти называния обычно заставляют внимание концентрироваться на более знакомых или обязательных признаках понятия. Можно сказать, они связываются со сгустком признаков «на дне ямы», а не «на склонах». Если пофантазировать, можно расширить эту метафору с «мозговым рельефом» и в центр каждого четко сформулированного понятия поставить флагшток, на котором будет развеваться флаг с названием понятия. Такой образ поможет нам лишь при условии, что мы запомним – каждый флаг представляет собой отдельное понятие, связанное с основным, и это понятие соответствует тому, как слово звучит, выглядит, пишется и произносится.

Когда ребенок учит язык, то количество флагов увеличивается, они как будто нанизываются на струну один за другим, образуя лингвистическую гирлянду из флагов. Затем образуется «словесная карта», которая условно накладывается сверху на «мозговой рельеф». Бывает так, что слово не имеет соответствующего ему понятия, потому что не связано напрямую с опытом конкретного человека. На словесные понятия существенно влияет культурная среда, они формируются и передаются посредством формального и неформального обучения. В разных языках опыт по-разному отражается в понятиях. Например, в языке эскимосов есть несколько слов, обозначающих снег. Ни в русском, ни в английском нет слова, которое отражало бы японское понятие бусидо – это кодекс самурая, который объединяет и правила поведения в бою, и эстетические ценности, и этические установки воина. Форма обеих плоскостей – «мозгового рельефа» и «словесной карты» – и связи между ними выявляют некий компромисс между изменениями поверхности мозга вследствие личного опыта и требованиями языка, какие сегменты и группы понятий нужно называть, а какие – нет{137}.

При помощи этой модели можно объяснить пример из главы 6, когда, описывая лицо, человек не может его узнать. Вместо того чтобы просто сконцентрироваться на лице как на едином целом и позволить нейронным кластерам найти связи между собой на поверхности мозга, мы тратим энергию совершенно на другое. Мы стараемся найти слова на ином уровне, чтобы описать отдельные черты лица, заставляем себя построить образ, основанный на стереотипах (нос картошкой, густые брови), то есть на том, что можно выразить словами, а не на том, что мы на самом деле видим. Иначе говоря, концентрируемся на множестве разрозненных кусочков, а не на общем впечатлении.

Когда нейронный кластер – или понятие – подвергается рассеянному раздражению, то интенсивности может оказаться недостаточно, чтобы запустить механизм, отвечающий за вербальное выражение понятия. Мы уже видели, что можно быть осведомленным о чем-то как осознанно, так и неосознанно, и при этом не суметь вспомнить название. Но когда в эпицентре понятия скапливается достаточно возбуждения, то его потока может хватить на то, чтобы активировать название понятия, которое, в свою очередь, повлечет за собой целую цепочку вербальных связей, достаточных для его описания. И как только активируются словесные суждения, возбуждение заканчивается.

Полный запас возбуждения ограничен, и это означает, что возбуждение части словесной карты должно происходить за счет возбуждения и движения в невербальной части «мозгового рельефа». Получается, чем больше возбуждения стягивает на себя «словесная карта» для построения осознанных теорий и объяснений, тем его меньше остается для стимуляции «мозгового рельефа». Сконцентрированное возбуждение, сосредоточенное на вербальном аспекте, поддерживает более абстрактные понятия и пути познания, пропуская много деталей и резонансы возбуждения.

В частности, обширное возбуждение меньшей интенсивности добавляет в представление о ситуации личные ассоциации. Чем дальше расходятся «круги» от эпицентра возбуждения, тем больше каналов подвергается стимуляции. Мысли и объекты восприятия буквально пропитаны смыслом, потому что их представление затрагивает аспекты чувств: надежды, страхи, планы и интересы. Поэтому ситуация вызывает гораздо больше ощущений: мы более четко начинаем понимать, где находимся, когда ощущения, которые генерирует эта ситуация, выявляются и действуют совместно. Наше внимание слегка затуманено, рассредоточено и охватывает большие территории, эти чувства не могут проявить себя бессознательно, но, тем не менее, их возникновение и воздействие гарантируют, что восприятие будет нести в себе какое-то значение.

Смысл воплощается в чувствах. Когда мы начинаем чувствовать смысл глубоко внутри, это не только обычное понимание – мы ощущаем его физически: смысл нас подталкивает и ведет. Если смысл – это ткань, то его основа вплетена в полотно ощущений, которое в большинстве своем состоит из ощущений тела. В целом и внутренние, и внешние ощущения участвуют в образовании потока и задают основные направления мозговой активности, и, когда активность распределена, состояние внутренних органов, а также общего тонуса организма, страхи и потребности объединяются в единое целое с представлением о ситуации{138}.

Рис. 11. «Мозговой рельеф» и «словесная карта». На схеме видно, что не все понятия имеют названия и не все названия соотносятся с понятиями

И наоборот, когда фокус возбуждения сужается, картина мира становится более абстрактной, более философской, но менее богатой эмоциями и значениями. Дэвид Гелернтер, доказавший наличие связи между концентрацией и эмоциями, так сказал об этом: «Когда мы сужаем внимание, с каждым шагом… мышление костенеет. Мы все меньше чувствуем воспоминания, мы их просто наблюдаем со стороны… Мысли утрачивают живость… и, в конце концов, мы находим слабое утешение только в логике, которая помогает нам скрепить вместе мощный и всепроникающий, [но] при этом заледенелый и потускневший поток мыслей, чтобы дальше гнать его вперед».

Цепочки мыслей, инициированные в «словесной карте», менее подвижны и более стереотипны, то есть в большей степени определены нормами языковой культуры в целом, чем схемы «мозгового рельефа». Так, любой творческий человек вам подтвердит, что намного сложнее быть оригинальным в умении выражать мысли, а не в умении интуитивно ощущать или выявлять и «допрашивать» особенности культуры, которые реализуются все время, пока создается «словесная карта».

Остается нераскрытым один важный аспект работы мозга: как, где и почему возникает сознание? Если мы ставим вопрос таким образом, значит, мы изначально допускаем, что сознание – это продукт мозга, а не, скажем, универсальное свойство любой сущности. Или, например, сознание – это сигнал из ниоткуда, а мозг только принимает его, аналогично тому, как радиоприемник принимает волну. На самом деле обе эти версии на протяжении истории человечества рассматривались и в философии, и в религии. Но я присоединюсь к мнению нейробиологов, с точки зрения которых сознание – своего рода работа определенного вида и степени сложности, происходящая в нервной системе.

В конце концов, на первый взгляд оснований для такой отправной точки очень много. Исходя из опыта, мы точно знаем, что члены (или, если быть совсем точным, по крайней мере один член) одного политипического вида – homo sapiens – обладает сознанием. Наличие сознания у амебы, или цветов, или булыжника – в лучшем случае лишь предположение или догадка. И мы знаем, что то, что наносит вред центральной нервной системе гораздо больше, чем печени или легким, например, может повлечь за собой изменение или даже потерю сознания.

Однако если мы принимаем, что сознание – это способность мозга, тем не менее мы можем быть уверены, что это не способность конкретных нейронов. Мы воспринимаем и мыслим в терминах, понятиях и образах, которые ассоциируются с большими группами нейронов, а не с единичными клетками, и поэтому мы отбрасываем идею о том, что сознание может быть локализовано в каких-то конкретных областях или структурах мозга. Множество попыток найти центр или основу сознания так и не увенчались успехом, а ведь мы знаем, что каждый нейронный кластер простирается довольно широко, и, учитывая это, мы можем даже и не пытаться найти этот центр. Декарт полагал, что эпифиз, который находится в самом центре мозга, и был «корнем души», а Дэниел Деннет описал его как «вход в кинотеатр, откуда сознание проецируется на экран». Однако мы совершенно точно знаем, что в мозгу не существует локализованного «центра управления», куда поступают все запросы и откуда отдаются приказы{139}.

Тем не менее нужно рассуждать о сознании как о состоянии нервной системы, а не о каком-то конкретном месте в ней. Поэтому вопрос должен звучать так: «Какие условия необходимы и / или достаточны мозгу, чтобы осознавать свою деятельность?» Если ответить кратко: «Никто не знает наверняка». Над ответом и философы, и теологи бьются веками. Найти этот ответ – заветная мечта всех, кто сейчас занимается нейробиологией и когнитивной наукой. И все же есть несколько зацепок. Прежде всего имеет значение сила или концентрация возбуждения в нейронном кластере, то есть сознание зависит от интенсивности. Громкие, яркие или очень сильные сигналы притягивают сознательное внимание, а раздражители, которые обрабатываются неосознанно, могут вторгнуться в сознание, если возрастает их значение.

Например, даже человек со слепозрением может осознать, что происходит в «поле зрения» слепого пятна, если раздражитель станет ярче или будет двигаться быстрее. При другом неврологическом расстройстве, которое называется «прозопагнозия», люди не узнают лица, хотя на самом деле они им хорошо знакомы. Если показать им фотографию принцессы Дианы, они ее не узнают и не смогут соотнести фото с ее именем. Однако если им до этого показать фотографию принца Чарльза, которого они тоже не узнают, их шансы узнать принцессу Диану возрастут. Даже если сам принц Чарльз не поднимет порог сознания и не будет узнан, его изображение будет узнано неосознанно; этого будет достаточно, чтобы возбудить часть нейронной сети, отвечающую за узнавание Дианы, и этого, вдобавок к возбуждению, полученному от фотографии Дианы, будет достаточно, чтобы образ достиг сознания{140}.

Однако только лишь интенсивности недостаточно. Даже самый сильный раздражитель может со временем быть проигнорирован, а также существует доказательство, что удивительным образом некоторые нейроны можно возбудить неосознанными раздражителями сильнее, чем осознанными. Например, в части мозга, отвечающей за зрение, есть клетки, которые сильнее реагируют на свет перед глазами животного, находящегося под наркозом, а не того, которое бодрствует{141}.

Более значимым условием проявления сознания является постоянство нейронного возбуждения. Бенджамин Либет из Калифорнийского университета в Сан-Франциско обнаружил, что при прямом раздражении части мозга, отвечающей за чувство осязания, даже сильный раздражитель регистрируется сознанием примерно через полсекунды. При этом реакции, которые обрабатываются бессознательным, происходят быстрее и при менее сильном раздражении{142}. Если это минимальное время для сознания, тогда возможно, что у людей, которых попросили перейти от бессознательного состояния к осознанному, время должно увеличиваться не плавно, а делать резкий скачок, когда они переходят от одного режима мышления к другому. И действительно, время, которое требовалось, чтобы нажать на кнопку как можно быстрее при появлении светового сигнала, составляло примерно 200 миллисекунд. Однако если участников эксперимента просили замедлиться и задержаться с ответом на минимально возможный промежуток времени, то происходил качественный скачок примерно на полсекунды, доводя общее время ответа до ? секунды. Похоже, промежуточных показателей нет: либо вы отвечаете инстинктивно, либо вам нужно подождать, пока проявится сознание (примерно так же, как проявляется фотография), а затем последует ответ{143}.

Есть несколько причин, почему реакция нейронов на раздражители может длиться довольно долго и сознание проявляется не сразу. Одна из них, безусловно, продолжительность раздражения. Сильные раздражители могут осознаваться быстрее, даже если они действуют недолго, просто потому, что интенсивность влечет за собой нейронное возбуждение, которое продолжается дольше. Такой эффект можно сравнить со звуком колокола, который долго висит в воздухе, если ударить хорошенько. (В этом случае мы можем рассматривать интенсивность как подкатегорию продолжительности.) И это эхо может появиться не только в результате силы раздражения. Профессор нейробиологии Семир Зеки из Университетского колледжа в Лондоне нашел вторую причину. Он предположил, что если мы говорим о зрении, то сознание появляется в тот момент, когда два разных участка зрительной коры головного мозга «поддерживают диалог». Фрэнсис Крик и Кристоф Кох из Института биологических исследований Солка в Калифорнии сделали примерно такое же предположение: чтобы сознание проявилось, необходима двойная петля, соединяющая зрительный бугор (таламус) в среднем мозге с новой корой.

Третья причина, тесно связанная с исследованием, которое мы рассматривали в главе 8, заключается в том, что, когда мы проецируем ситуацию на себя, то есть задействуем свое «я», нейронное возбуждение достигает точки сознания. Мы уже знаем, что, если попросить людей отвечать осознанно, а не инстинктивно, они резко переходят на качественно другое, медленное состояние мышления.

Однако есть и обратный эффект. Людей просили быстро реагировать на слабые сигналы, то есть перестать полагаться целиком и полностью на сознание, отвечать быстро и особо не задумываясь. При таких условиях участники дают правильные ответы, но, как только включается сознание, оно начинает их «оспаривать». С этой точки зрения сознание может быть своего рода самосознанием{144}. Мы начинаем осознавать раздражители (за исключением изначально сильных и постоянных), потому что они относятся к особой части нейронной сети, которая соответствует нашему представлению о себе. Нам нужно убедиться, что они согласуются с нашим представлением о том, кто мы есть, а также с теми событиями, участниками которых мы являемся. На согласование уходит время, и эта проверка требуется, чтобы соответствовать условиям, необходимым для формирования сознания нейронным возбуждением. (Заметим, могут начать действовать и другие сдерживающие процессы. Например, если информация по результатам анализа признается угрожающей или неблагоприятной, как мы это видели в случае с перцептивной защитой{145}.) Если раздражитель слишком слабый, или действует очень недолго, или не соответствует нашему представлению о себе и происходящем вокруг, он, тем не менее, может влиять на реакцию мозга на события, но происходить это будет скрытно, а не явно. Джон Килстром, один из ведущих исследователей познавательного подсознания, пришел к следующему заключению: «Когда есть связь между ментальным образом “я” и ментальным образом события или объекта, тогда объект восприятия входит в сознание. Если этой связи нет, то слияния не получится. Тем не менее неосознанные объекты восприятия и воспоминания, образы, чувства и т. п. могут влиять на наши поступки и мысли…»{146}

Наличие связи между своим «я» и сознанием, а также идея, что сознание требует времени на отражение и реакцию между разными участками мозга, создает вероятность, что данные участки могут заниматься своими делами на подсознательном уровне, и им для этого совершенно не обязательно дожидаться, пока проявится сознание. Очаг нейронного возбуждения может разделиться на две части, одна из которых будет связана с собственным «я» и таким образом станет помогать проявляться сознанию, другая продолжит дальнейшую обработку информации и планирование ответов, что вполне разумно, особенно в случае недостатка времени. Это аналогично тому, как вы, не торопясь, начинаете планировать пристройку к дому и одновременно ждете официального разрешения на строительство. При этом вы все рассчитали так, что разрешение, скорее всего, поступит как раз к завершению планирования. Если же разрешения вам не дадут, вы можете свернуть все свои планы еще до того, как начнете строительство, и если вы правильно распределили время и не торопились с работами, то ваши потери – только время, потраченное на планирование. Если бы мозг мог работать таким образом, то есть иметь как бы два канала, нам пришлось бы заново переосмысливать возможности сознания. Поскольку сознание не является инициатором действия или источником решений и приказов, оно могло бы, по крайней мере при определенных условиях, просто получать уведомления о том, что на самом деле уже было решено где-то еще.

Другое исследование, проведенное Бенджамином Либетом, показывает, что подобное раздвоение разума вполне возможно{147}. Либет просил участников эксперимента вытянуть руку и согнуть палец, когда захочется. Когда участники выполняли это простое задание, он засек три события, которые происходили одно за другим. Во-первых, Либет отмечал момент, в который начиналась активность некоторых участков мозга еще до начала самого действия. Делал он это при помощи ЭЭГ, которую снимал, присоединяя электроды к головам участников. Во-вторых, ставил перед участниками циферблат, на котором был виден огонек, и просил их обозначить момент, когда они осознали, что хотят пошевелиться. И, в-третьих, записав сигналы от мышц пальцев, он смог определить, в какой момент начиналось движение. Он обнаружил, что произвольное движение начиналось примерно за 350 миллисекунд – то есть примерно ? секунды – до появления осознанного намерения, которое, в свою очередь, проявлялось за 200 миллисекунд до непосредственного начала движения. Результаты этого исследования четко демонстрируют факт принятия нашим подсознанием решения, что и когда делать, а то, что мы ощущаем как намерение, всего лишь запоздалое подтверждение процесса, который уже был начат. Сознание получает своего рода «сопроводительное письмо», а затем ведет себя так, как будто это и был первоначальный приказ.

«Воля» или даже «свободная воля» в данном случае подчиняются разуму, но не сознанию. Однако это совсем не означает, что сознание нам ни к чему. Если осознанное понимание связано с процессом проверки ситуации на наличие скрытой угрозы своему «я», оно может признать действие опасным и запретить его. Обнаружение какого-либо сбоя или угрозы – реальной или мнимой – может заблокировать развитие плана перед самой «точкой невозврата». По выводам психолога Ричарда Грегори, все склоняется к тому, что мы, то есть наше сознание, не имеем «свободной воли», но при этом у нас есть право вето на действия.

Возникает вопрос: для чего нужно сознание? Лучше всего мы осознаем то, что связано с угрозой безопасности (за исключением тех случаев, когда чувство страха настолько сильно, что наступает истерическая слепота, травматическая амнезия и синдром психопатологического вытеснения, но при этом блокируется любой опыт). Там, где изначально и неосознанно мозг оценивает ситуацию как знакомую и безопасную, нет необходимости на ней застревать, а также нет необходимости проверять ее еще раз, соотнося с внутренним «я». Поток возбуждения течет слишком быстро, чтобы установить постоянные условия для встречи с сознанием. Но там, где существуют изначальные сомнения, поток возбуждения останавливается, и логические категории находят отклик в приоритетах и самопроверках. Таким образом, появляется возможность собирать информацию и активировать гораздо большее количество связей. Если «все чисто», то действие продолжается дальше. Если угроза обнаружена, то самоконтроль и сила воли могут спасти положение. Сознание требуется для того, чтобы защитить себя.

С этой точки зрения сознание в основе своей постоянно подшучивает над нами и находится в вечном поиске. Мы осознаем то, что подвергается исследованию на наличие смысла. Как утверждают многие когнитивисты, сосредоточенное состояние сознания, направленное мышление всегда связаны с какими-то нарушениями или чрезвычайными ситуациями; также оно может быть связано с последующей деятельностью, направленной на поиск проблемы, обнаружение и принятие решения{148}. Перед нами встает задача, относящаяся к какой-то сфере деятельности – «Что это там (или здесь) такое?» – и возбуждение высокого уровня концентрируется в соответствующих областях нейронной сети, чтобы тщательнее рассмотреть проблему и найти подходящий ответ. В чрезвычайной ситуации или в состоянии сильной сосредоточенности пропорция (ограниченных) ресурсов мозга, которые можно применить в этом случае, может быть несколько больше, чем нужно, и тогда другие действия приостанавливаются – мы замираем, у нас перехватывает дыхание. Сознание, как я уже говорил, изначально стало развиваться именно в условиях такого сконцентрированного, запоздалого ответа на угрозу или нестабильность.

Такое мнение о разуме весьма отличается от общепринятого, когда сознание рассматривается как «зал заседания» разума или как «театр», в котором на сцене представлена реальность. В связи с этим можно сделать два довольно важных вывода. В первую очередь, здравый смысл подсказывает нам, что сознанию можно доверять. Мир действительно такой, какой он есть, но исследования мозга показывают, что проявление сознания не является бесспорным, это вопрос для обсуждения. Сосредоточенное сознание связано с теми аспектами умственной деятельности, которые в данный момент рассматриваются как спорные. Независимо от того, чем занят центр сознания, именно его значение, важность или понимание вызывают сомнения. Концентрируясь на чем-то конкретном, мы можем прийти к более глубокому, истинному пониманию этого, что и будет результатом работы сознания, а не предпосылками.

Второй вывод заключается в том, что сознание само по себе ничего на самом деле не делает. Процесс сознания выполняет сопроводительную функцию и поэтому является проявлением определенного режима работы мозга в целом. В этом режиме текущее действие останавливается, вероятный источник помех становится объектом пристального изучения, все подсистемы прислушиваются к новой информации, пересматриваются приоритеты и появляются новые планы действий. Все это обстоятельства, при которых мозг и разум «производят» сознательное понимание. Интенсивное образование нейронных связей и перекличка возбуждений создают условия, в которых проявляется сознание. Несмотря на то что у сознания нет своих собственных обязанностей, оно всегда сопровождает очень важный режим работы разума. Да, ранее я предполагал, что у нас, как у сознания самого по себе, есть право вето на выполнение действий, но даже такая формулировка наделяет сознание полномочиями, которых на самом деле у него нет. Что касается запрещения действия или изменение опыта, то это все делает мозг. Даже наше «я» оказывается одной из немногих подсистем нейронной структуры мозга. Эта подсистема определяет, какие факторы нужно считать угрозой, какие желанием, а какие не попадают в эти категории, и потом она рассматривает предыдущий опыт, учитывая данные факторы.

Нам может не понравиться идея, что мозг совершает разумные поступки, не подчиняясь при этом сознанию, или что сознание, по существу, не обладает никакой познавательной функцией. И не нравится нам это потому, что нам кажется, что наше «я» при этом ничего не делает. Вдобавок это приводящее в замешательство чувство отсутствия отношения к делу может быть ценой, которую нужно заплатить, чтобы получить доступ к медленным путям познания. Конечно, есть немало нейробиологов, которые твердо уверены, что физический мозг – это все, что нам нужно, чтобы объяснить работу человеческого разума. Одним из самых ярких приверженцев данной точки зрения является Патриция Чёрчленд, объявившая себя нейрофилософом. Она писала: «Основополагающий принцип нейробиологии состоит в том, что… нет у нас в мозгу никакого маленького человечка, который “смотрит” внутренний телевизор или “слышит” внутренний голос… взвешивает “за” и “против”, принимает решения и т. д. Есть только нейроны, которые связаны между собой. Чтобы человек видел, нейроны – каждый из которых по отдельности слеп и глуп – действуют сообща в определенном порядке… Для каждого из нас наверняка будет шоком узнать, что наши умственные способности – это хорошо организованная работа глупых клеток»{149}.

Вероятно, вы испытываете некоторый дискомфорт, читая эти строки, потому что слишком отождествляете себя и свое собственное «я» с привычками и категориями р-состояния. И все, что требуется, чтобы прогнать тревогу, – это лишь расширить узкое понимание умственных способностей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.