Часть II. СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ МИФ И СНОВИДЕНИЕ. НЕРАСТВОРИМАЯ ОСНОВА СОЗНАНИЯ. ТОКИ ДОСТОВЕРНОГО ЧУВСТВЕННОЮ

Часть II. СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ МИФ И СНОВИДЕНИЕ. НЕРАСТВОРИМАЯ ОСНОВА СОЗНАНИЯ. ТОКИ ДОСТОВЕРНОГО ЧУВСТВЕННОЮ

«Нет подлинного пути без легкости и радости, без любви и свободы, без выси и полей, без мудрости и печали, без пустоты и света, — нет подлинного пути без полноты».

М.Падиш, «Песни живых».

Сны — это другая сторона жизни. У этой другой стороны — своя множественность предметов и явлений. Сделать присутствие этой множественности ясным и реальным в своей жизни — естественная потребность людей, склонных к сновидению как к одному из действий бытия.

Сведения о сновидении могут только спровоцировать практику, но, может быть, как ни в одном другом действии, даже временно не подменяют её. Обыкновенная информированность остается в направлениях обыденного внимания, придавая формы событиям сновидений.

Для человека, не упражнявшего себя в движениях по стихии снов, сновидения — это несколько случившихся с ним необыкновенных видений или кошмаров, как правило, знаменующих собой серьезные изменения направления судьбы и придающих оттенок смысла очень длительным периодам жизни. Общедоступность и «ясность» (как изведанность — не мной, так кем-то), характерные для современного социального мифа, применительно к снам соответствуют некоторому начальному времени роста внимания к сновидениям и, мягко выражаясь, весьма грустны как застарелые формы снобизма по отношению к неизвестному. Если же выражаться точнее, — это полный туман, в котором толком ещё ничего не известно, но уже не интересно узнавать, причем это «неинтересно» — из тех немногих, из которых складывается — «не интересно жить».

Толчок к сновидениям и их двигатель — это энергия либо не востребованная обыденным вниманием, либо не правильно усвоенная и погребенная действиями и волей к этому вниманию. Постоянная же способность к действию и пробуждению сновидений как другой стороны жизни высвобождается опытом. Энергия опыта становится необходимой составляющей открытой жизненной силы. Разность между опытом сновидений и опытом бодрствования проявляется во многом.

Во-первых, множество коллективных форм обыденного внимания и особое качество телесной индивидуальности сновидческого. Общие части сновидений — это язык образов, мифов и иллюзий. Одним из детонаторов перехода от снов к сновидению как раз является отделение языка образов, мифов и иллюзий от собственно сновидческого бытия. Общие сновидения только ускоряют отделение своего от чужого и, в случае когда они, оставаясь сновидениями, не распадаясь на сны, не допускают смешения разных реальностей при встречах глубоко самодостаточных существ.

Во-вторых, постоянная, добровольная и принудительная, тренировка обыденного внимания и отсутствие подобных общих традиций сновидения.

В-третьих, узаконенность и социальная эксплуатация одного и почти полное игнорирование другого, во всяком случае его достоверных и трезвых форм.

В-четвертых, разные качества трезвости одного и другого. Шаблоны и стереотипы захватывают и организуют обыденное внимание. Сновидящего захватывают и организуют иллюзии. Миф это нечто существующее и для обыденного внимания, и для сновидения. Действие достоверных начал и того, и другого творит миф, и поэтому сами они не являются мифами.

В-пятых, отсутствие, с точки зрения современного взрослого человека, осознанной непрерывности мира сновидений и утвердившееся намерение непрерывности мира обыденного внимания.

Сравнение сновидения и обыденного внимания дает уникальный шанс осознания их равноправных возможностей. Сновидение и обыденное внимание — потенциально равноценные направления того, что собственно и является сутью человека, и каждое из них исследует достоверную реальность. Стихия снов— это стихия иллюзий. Пространство сновидения, которое открывается в просветах, проломах, лакунах этой стихии, не обнаруживает себя как источник действия. В отличие от продуцирующих забвение потоков снов, пространство сновидения не скрывает ничего, в том числе своей одноприродности с цельностью сновидящего, так же как и глубокого родства с давлением, пробуждающим сновидящего, источник которого, возможно навсегда, остается открытой тревогой, щекоткой присутствия тайны.

Современный социальный миф использует не столько сновидение, сколько энергию, необходимую для него. В истории несомненно есть примеры гораздо более жесткого включения природы сновидящих в жизнь социума (Римская Империя, государство Инков, государство Атлантиды. Из недавнего прошлого — Советский Союз).

Сновидения по своей природе — выход за пределы чего бы то ни было, имеющего основные средства своего построения в зонах обыденного внимания. Ни одно из известных автору массовых намерений, затрагивающих сновидение, — будь то намерение оккультно-эзотерической культуры, религии или народная форма использования снов для исследования будущего, — ни одно из них не имеет точного вкуса, т. е. энергии, к свободе сновидения, но провоцирует искать её.

Жизнь во снах и сновидениях — равноправный партнер жизни наяву в создании форм Судьбы, — от форм эротического влечения до выбора религии и направлений постсмертного действа. Это равноправие существует для каждого из нас, почти не подавляясь формами бытия или небытия, которыми заслоняется современный социальный миф от жизни сновидений.

Почти все общие мифы имели и имеют скрытой частью своего намерения утверждение чувства известности, исследованности мира во всех его основных, заслуживающих внимания чертах. Такой способ становления законченности и целостности успокаивает и обедняет. Человек получает то, что он хочет. Но он хотел и мог хотеть большего, нежели то, чего он лишается после того как получает ту часть, которую он успел осознать как желаемое. Иногда он получает достоверную часть, иногда — подобную достоверному.

Современный социальный миф в своей попытке всучить чувство окончательной ясности, которое в основном сводится к корысти, — не нов. Сновидение, явно или неявно, рассматривается как удовлетворение интересов его клиентов, во всяком случае, к этому оно «должно» стремиться. Но, поскольку жизнь во снах и сновидениях — равноправный партнер жизни наяву в создании форм судьбы, — таким получился ребенок чьих-то дурных снов, — дурных потому, что, погружаясь в жизнь современного социума, в силу его мифа и мифов, трудно помнить другие сны, другое видение жизни, другие судьбы.

Страхи людей создаются и проживаются как наяву, так и во сне. Происшествия на «той стороне» оставляют не менее сильные следы, чем «здешние» хищники. Последствия таких происшествий зачастую изживаются даже труднее, — они легко приобретают затяжной характер и создают многолетние последовательности снов и событий. Здесь уместно сказать о специфических качествах риска снов и сновидений, риска похожего и непохожего на риск нашей жизни наяву.

Человек как социальная единица защищен от событий сновидений общими щитами, которые учат скорее как не воспринимать происходящее, чем исследовать его. Заслоны относительного знания или полного активного незнания не эффективны именно потому, что в них нет достоверного Знания, которое только и дает подлинную защищенность, либо отменяет вопрос об опасности вовсе. Личные барьеры между сознанием и сновидением зависят, в силу естественного индивидуализма дорог сновидения, от личной удачи и других качеств сновидящего.

Риск заблудиться, забыть, потерять себя или какие-то свои части есть и наяву, и в сновидении. Для людей с природой сновидящих неверный выбор в сновидении влечет за собой неверный выбор наяву, но начала этого выбора и возможности его пересмотра остаются в том внимании, из которого было сделано сновидение. Неправильный же выбор наяву может быть локализован и изменен силой обыденного внимания и физических действий. Он не обязательно разрастается до лавины бреда событий плюс бреда снов, конечно если нет желания следовать дурному ходу вещей настолько далеко. События дурных снов же локализуются в последовательности только снов гораздо труднее, особенно для сновидящих. Незрелые магические или психологические усилия в этом направлении часто провоцируют возрастание мнительности и враждебности к окружающим и к самим себе. Справедливости ради надо отметить, что делать события дурных снов только дурными снами можно. Можно, только осторожно. Кошмары — колыбель человечества.

Для того, чтобы сделать кошмар, сновидящему нужно:

— бояться;

— иметь энергию, которая на данный момент времени не видит ничего более занимательного для себя, чем страх;

— подскользнуться на рискованном переходе сновидческой судьбы;

— не уметь или не иметь возможности выразить собственную силу, т. е. не знать самого себя;

— сделать неправильный выбор или войти в контакт с силами разрушительными по своей сути. Особенно эффективно с точки зрения созидания кошмаров вступать с такими силами в долговременное соглашение;

— медлить с отбрасыванием изживших себя форм и способов существования, долго не покидать старые здания самого себя или общие дома, которые разрушаются и должны быть оставлены;

— не желать смотреть на факты прямо, но мудро;

— предоставлять право выбирать за себя тому, кто недостоин такого доверия;

— недоедать;

— насмотреться низкосортных боевиков или фильмов ужасов;

— увлекаться жестким характером Силы или сил не ради свободы или чего либо другого действительно красивого, а для демонстрации важности и крутости собственной персоны;

— хвататься за несколько разнонаправленных намерений сразу. С тем же кошмарным эффектом можно открываться и доверяться человеку, группе людей или социальному институту, чьё направление не совпадает с направлением сновидящего;

— дрочить в кустах без подлинного удовольствия или заниматься другими формами эротического времяпровождения, при которых энергия тратится безрадостно и опустошительно. Особенно ощутимы такие посторгазмные кризисы для людей, у которых силы задействованы в каких-то долговременных намерениях, переходах, напряжении этапов жизни. От таких отливов энергии проседают фундаменты домов, которые ещё не закончены или живут очень напряженной жизнью;

— врать самому себе, т. е. редко заглядывать или не смотреть вообще в закоулки собственного подсознания и складировать там мотки колючей проволоки, старые трусы, оружие, трупы или отдельные части тел и другие предметы;

— оказаться свидетелем дурного времени или дурного сна и хотя бы немного подставиться под поток этого времени или сна;

— нарушать запреты без осознания сил, их создающих, тем самым не «обесточив» их. Поскольку мы существа не настолько свободные, как хотели бы, шаблоны, стереотипы и другие блоки восприятия, помимо функциональной нагрузки, используются как шиты между сознанием и неизвестным. Преждевременное отталкивание таких щитов вместе с вмонтированной в большинство из них идеей наказания, выходя за дозволенные пределы, искажает вкус как врывающегося воздуха Неизвестного, так и лучших качеств, правил и законов, выхваченных когда-то человеком ли, обществом ли из света и Смысла и отягощенных репрессивными силами;

— отстранять от себя собственные живые части, требующие проявления и осознания.

А так же, для того, чтобы прожить кошмар, нужно идти к свету и смыслу и, по мере приближения, выблевывать из себя кошмарами следы, которые оставляют на сновидящем социальный распорядок, люди и др.

НЕРАСТВОРИМАЯ ОСНОВА СОЗНАНИЯ

Открытие мира через сновидение восстанавливает опустошаемое современным социальным мифом направление жизни человека. Дыхание сновидения, данное ли от рождения, взращенное или существующее как возможность, требует крепкой основы в теле, в мировозрении, в чувствах, — основы, отстаиваемой и способной сохранять трезвость сновидца как в сновидческом бытии, так и при сличении с самыми разнообразными давлениями наяву. Сказать об этой основе как о сущности — значит остановиться на имени того, что в достоверности дистанцируется от языка и от ума и сопротивляется скрадыванию этой дистанции. Способом говорить об этой основе, отдавая должное указанной дистанции, видится способ говорить о настроении или качествах того, что открывается.

Присматриваться к проявлениям указанного вкуса, который, казалось бы, либо есть в нашей жизни или в жизни людей, интересных нам, либо его нет, было бы бесполезным занятием, если бы не благодарный отклик того, что мы полжизни прячем как козырь в рукаве или предаем забвению за кажущейся ненадобностью его в хитро сделанных раскладах наших дней. Этот благодарный отклик тем сильнее, чем из более хищных раскладов мы высвобождаем своим вниманием эту основу, — основу, питающую и нашу жизнь, и наши безумные выси, разворовываемую всеми кому не лень, потому как мы вспоминаем об этом очень редко и, в лучшем случае считаем, что по большому счету ждем своего часа, или, что типичнее, подразумеваем, что всегда сможем к этому вернуться и найдем его таким же, как и оставили. Поскольку время нашей жизни состоит в особых отношениях с этой основой и кажется производным от неё и результатом её выбора, должно быть, мы действительно когда-то обязательно возвращаемся к этой основе — на мгновение или навсегда? — видимо, теряя при этом такую малость, как свое время. И что-то ещё.

1. Во всех движениях этой основы, во всех её явлениях миру есть мера подлинности, неподдельности.

2. Нерастворимая основа сознания отдельна от любой среды, в которую сознание способно погружаться, а осознание этой отдельности, как и глубокой родственности с реальным миром, проявляется подлинной свежестью и по/шинным здоровым одиночеством.

3. Тела людей, живущих по мерам основы — это физические ориентиры реальности, поскольку они живут и выбирают, видя реальный мир. Выбирают и двигаются, соответствуя реальной индивидуальности своего тела.

4. Глубинная основа сознания физически может проявляться особой пластичностью и уравновешенностью, а также самобытностью походки. К физическим проявлениям основ сознания можно отнести особый род физической красоты, почти не связанной с чертами лица или пропорциями тела. Это — суггестия действительно существующего тела.

5. Как проявление основ сознания понимаются такие человеческие качества, как чувство вкуса и психологическая прочность, сочетание непредсказуемости и надежности — уверенности в том что человек именно тот, за кого он себя выдает, даже если видно только то его лицо, которое он показывает. Явная или скрытая внутренняя честность, которая не всегда декларируется как внешняя искренность, но готова к этому и предпочитает открытость как способ существования. К этим же качествам относятся самобытность восприятия и поведения, — будь то свобода от амбиций, будь то покореженность ими; проявленный вкус присутствия человека, его особой бытийности, — равно как и особое, приводящее в недоумение, чувство его отсутствия, даже когда он рядом с вами.

6. На присутствие основ сознания в сновидении, как и на отличие сновидения от сна, указывает в первую очередь объем пространства сновидения, — его огромность, полная открытость или довлеющая, резко обозначенная ограниченность. Другими признаками этого присутствия в сновидении являются:

— природный ландшафт (горы, море, равнина, подводный мир, пещеры, реки), а также растения и животные;

— отсутствие барьеров и естественность дистанции между тем, кто смотрит и объектами сновидения;

— чувство полноты и гармонии: это — то, что ищется;

— острое переживание несвободы восприятия, ясно ощущаемая ограниченность;

— продолжительность сновидения при отсутствии явных действий. Например, одна сновидящая видела сон, в котором всю ночь просидела в пшеничном поле. Продолжительность же сюжетных снов говорит о постоянстве восприятия, в котором сознание может быть как пробуждено, так и оставаться за кадром, почти ничем не выдавая постоянство своего присутствия;

— истории с камнями; драгоценности и драгоценные камни (кроме тех случаев, когда подобные видения вызваны алчностью);

— находки, открывающиеся пространства; узнавание чего-либо;

— архетипальный язык и язык мифов, на котором говорит наше сновидение;

— источники света и сгустки тьмы;

— реальность происходящего.

Мы запоминаем то, чем умеем интересоваться, хотеть или бояться. То, чем мы живем, дает направление снам. Сновидение формирует направление жизни. И сны, и сновидения принимают участие в оформлении наших чувств, мироощущений и действий. Например: я забочусь о судьбе кого-то. Я вижу его во сне, в котором он идет по изрытой канавами и полузатопленной равнине. Я говорю ему: «Зачем ты идешь здесь? Вон там есть сухая дорога. Эта дорога проходит по холмам.» Я поясняю, что если он не захочет идти по дороге, то там есть и много тропинок. В любом случае это будет лучше, чем брести по колено в грязи, рискуя потерять обувь или упасть в канаву. Через некоторое время тот, о ком был этот сон, нашел себе дело по душе.

Как-то он заходит ко мне в гости, и, глядя друг другу в глаза, мы с ним замечаем, что стали понимать друг друга в том, в чем не понимали раньше. И сны, и сновидения используются нами для взаимодействий с другими людьми. То есть ткань отношений, как и ткань всей жизни, соткана из «объективных» оценок яви и «субъективных» форм знаний и соглашений с миром и Другими, образуемых во сне. Это перспективы безграничных возможностей иллюзий, чем, с какой-то точки зрения и является наша жизнь с тех пор, как мы принимаем решения сами за себя, и до тех пор, пока нет одноприродной пробужденности и свободы восприятия и во сне, и наяву.

Свобода восприятия во сне, как и наяву, зависит от степени высвобожденности нашей энергии из социальных шаблонов и других силовых взаимодействий. Намерение свободы как таковой не принадлежит полностью ни жизни во сне, ни жизни наяву. Воля к свободе, осознаваемая наяву и создающая психологические установки, жизненные ценности и намерения, происходит и во сне, и, в большей степени, в сновидении, — она практически и рождает как само сновидение, так и волю сновидящего, его действия и направления этих действий в сновидении. То есть воля в сновидении, будучи продолжением воли наяву, происходит не только как марионетка её, существующая для обогащения нашего обыденного сознания и разворачивания его намерений, но и рождает действие, восприятие и чувство узнавания того, что является исконно необходимым нам, и того, что не принадлежит нам или откровенно чуждо нашей природе.

Трудно точно определить энергетический источник сознания вообще и сознания в сновидении, — то ли это личная сила, то ли то, что принято считать сексуальной энергией, сущность или безличная сила ветра Неизвестного, — воля к свободе, присущая основе нашего сознания, и через сновидения проводит этот точно не локализованный энергетический потенциал нашего существования. Проводит, не испрашивая согласия нашего обыденного сознания, но открывая ему его удаленность от по/шинного в себе в мире нашей яви и в мирах, которые мы воспринимаем в наших сновидениях.

ТОКИ ДОСТОВЕРНОГО ЧУВСТВЕННОГО

Согласно воззрениям толтеков, источником энергии для сновидения является половая энергия. Единственный ли это источник, есть ли другие, — так или иначе, как показывает практика, тот клей, которым скрепляется время и пространство сновидения, та сила, которая делает восприятие во сне непрерывным, пополняется нашей половой силой. Высвобождение этой силы из чувственных иллюзий во сне и наяву — из чувственной несвободы — меняет как все поведение человека в целом, так и вкусы его снов. Распространенное заблуждение — высвободить чувственную силу значит перестать трахаться — приводит, как правило, к задвиганию на задний план или куда нибудь подальше именно насильнических по отношению к собственной природе намерений сновидеть, а не самой чувственной жизни. Чувственность, как сок жизни, будучи вовлечена в конфликт с намерением сновидеть, обедняется и дурно упрощается, лишаясь своей возвышенной стороны, которая существует в свободе и в формах любви. Этот конфликт обедняет и сновидения, потому что энергия нереализованных желаний, насилуемая нашей дурной волей, не высвобождается, а отягощает, портит память, лишает нас живости и вольного интереса к жизни. Так как это нехорошо — обеднять себя и терять интерес к жизни, — лучше высвобождать чувственную силу из форм её существования и захваченности другими силами, целями и людьми.

Социальное регламентирование чувственного начинается с того, что половые органы должны быть скрыты под одеждой, — какая-то часть чувственной силы в действии, поведении вне зон только эротических интересов, фантазиях, ухаживаниях за теми с кем хочется заниматься любовью, или в речи подразумевается естественно скрытой. С точки зрения автора, ходить голышом по улицам городов и деревень не прагматично по ряду причин. Поэтому автор считает здоровым выбором исследование и знание социального регламента чувственного ради возможности уйти от формирования своего тела и судьбы этим регламентом и ради удовольствия отложить его вместе с одеждой. В детстве чувственность — это довербальная цельность, и использование этой цельности пробуется самими детьми для достижения целей маленьких, но конкретных (конфета, игрушка), или для отстаивания естественной свободы восприятия, поведения и направления исследования мира. Взрослыми эта сила используется для отодвигания их собственных уже закостеневших шаблонов восприятия и бытия. Характерно, что взрослые «в обмен» считают своим долгом предложить, а как правило — навязать, в силу привычки к самоограничению и насилию над собственной волей, собственные знания правил и порядков жизни в социуме.

Подростковая чувственность — это исследование форм эротического. Выбор этих форм не имеет принципиального значения, и энергией мечты и юности наполняются те из них, которые попадают в зону исследования силой обстоятельств.

Чистота подростковой и юношеской чувственности происходит и из исконной загадки человеческого существа, и от отсутствия социального давления, принуждающего к полному принятию той или иной формы чувственности со всем историческим флером, который есть у каждого социального способа близости. Тело ещё только «примеряется» и обычно почти безболезненно реагирует на места, в которых «жмет», и на то, что можно будет узнать только в процессе «ношения» той или иной формы.

Шансы встретиться с махровым мраком рано проявляются у современных молодых людей, и эти встречи меняют направления мечты и жизни, занижают область проецирования и свободы, но, кроме тех случаев, когда что-то ломается, это все ещё мечта, даже если у неё уже блатные замашки.

Принуждение к социальному регламентированию чувственного в основном репрессивно, поскольку радость чувственного продолжает нашу природную силу и изначально принадлежит ей. Услуги социального регламента и форм чувственных соглашений с другими людьми состоят в способе организации нашей энергии и, — пока мы забываем разбудить в себе того, кто глубоко поймет и нас самих, и других, — в способе равновесия наших отношений с другими людьми. Социальный регламент чувственного — очень дорогостоящий посредник, и обычно цена этого посредничества оправдывается тем, что зоны, к которым он дает или навязывает нам карту, есть зоны жизни и смерти и выбор в этих зонах — это выбор судьбы.

Основной недостаток такой карты в том, что какую действительность вы бы ни выбрали во всем разнообразии её ландшафтов от двуяйцевых до одноматочных, вы должны прирасти к той последовательности событий и снов, которая, по указаниям этой карты, начинается с прожитого вами опыта, а поиметь вам придется последствия уже не столько чувственного, сколько воли потоков общественной энергии.

С другой стороны, каждая социальная среда пользует определенные формы эротической жизни и чувственных отношений с природой и миром и, включая такие формы в свои писанные и неписанные правила, привязывает к себе, схватывает нашу энергию, награждая и разрушая в масштабах своего существования. По мнению автора, одним из самых эффективных способов использования половой силы для строительства социальной лестницы является обещание высшим социальным слоем большей чувственной свободы. С некоторой точки зрения, основным средством построения социального намерения является воля к свободе. В структуре смысла, организуемого социумом, частности личной свободы — от лагеря и тюрьмы внизу до вершин политических, финансовых и культурных — сопровождаются ценой несвободы. Во всяком случае похоже, что так было в прошлом и ещё есть в настоящем. Другие, зарождающиеся формы и смыслы общественного бытия, ещё в чем-то сродни нитям смысла, которые создают множество наших сновидений и непрерывности других потоков нашей высшей Судьбы.

Собственно принуждение к социальному регламентированию нашей чувственной судьбы начинается с 22-25-летнего возраста. Существующее социальное намерение стремится остановить последовательность любого опыта в тех шаблонах личности, которое у него есть на сегодняшний день, и продолжить в известных этому намерению направлениях.

Брак как чувственная форма жизни в обществе, даже в модификациях новых времен, стремится ограничить объем снов объемом видения и качеством понимания мира тем социальным слоем, с которым, через действие брака, соотносят себя участники союза. Если это сны с общим домом, то это и местность, в которой построен общий дом, где дом — это сам брак, его намерения. Если это сны с родственником одного из супругов, то это и сны о тех снах судьбы, которые снятся родственникам.

Поскольку приближение к другому человеку — это проявление смысловых и сновидческих местностей основного места жительства, то, в случае брака, это и овеществление этих преобладающих сил в судьбу. У каждой супружеской пары свое качество постоянства супружеских отношений, но сама идея такого постоянства является, как известно, частью смысла брачных отношений.

От того, насколько благородно это постоянство, зависит полнота или опустошенность как снов, так и восприятия вообще. Биологическое намерение воспроизводства становится поставщиком энергии для той общественной формации, которая существует на данный момент и которая дала свое разрешение на право любить и заботиться о другом, об общем потомстве и вести, как это называется, совместное хозяйство.

Та достоверность и красота, которая встречается в семейных отношениях и укрепляется этими отношениями есть производное глубокого золотого постоянства чего-то главного в человеке, более скрытого, чем способ организации быта и мотив удобства постоянной возможности совершить половой акт.

Брак, как и любая другая социальная оценка опытов жизни, укрепляет поверхность энергетического существа человека. Как и другие длительные временные действия, он формирует и глубину человека, но делает это, продолжая логику сосуществования вещей в той части материального мира, с которой имеет дело социум. То есть, это логика поверхности.

Брак — один из основополагающих общественных шаблонов, и подразумевается, что в его создании никогда не участвуют только два человека, желающих быть вместе, а и все родственники с обеих сторон, все соседи по месту жительства родственников, все гости на свадьбе, размах которой должен соответствовать питающему социальному слою. Общие сны никогда не становятся сновидениями потому, что когда они открываются в сновидении они перестают быть общими. Качество жизни сгущается со временем в форме физического тела. Брачные узы, как видится автору, придают физическому телу некоторую грузность, иногда выражающуюся в характерной физической полноте — расширение таза, как у мужчин, так и у женщин, отвисший живот — или не выражающуюся физически.

Те качества, которые мужчина или женщина использовали для привлечения к себе сексуального интереса и которые они извлекли из глубин своего существа на поверхность, показывая себя потенциальному супругу или супруге с лучшей стороны, должны быть, согласно смыслу брачного намерения, не просто оставлены за ненадобностью, а скрыты — как то, что уместно обнаруживать только с какой либо практичной целью.

Эта смысловая структура проявляется потерей остроты интереса к жизни вне пределов собственного дома, оттенком неопрятной профанации в оценке как собственной жизни, так и жизни других людей, отсутствием свежести.

То, что делает брак идеалом, направлением намерений и характером жизни множества людей, находится вне зоны общественных договоров потому, что является частью другого смыслового порядка, — порядка, с которым соотносится наша сущность, а не личность как продукт взаимоотношений с другими людьми.

То золото, которое есть в рекламе брака и намерении стабильности и благосостояния общества вообще, срисо-ванно со света нашей цельности, для достижения которой только брака или только социального опыта, как техники высвобождения из эгоистических моделей поведения, — недостаточно. Все схемы браков, которые есть в социальном опыте, все расписания движений от причин к следствиям в силу инерционности общего внимания оказывают сопротивление переходу из одной колеи событий в другую, а также выходу из таковых.

То, что в браках свершается «на небесах», может совпадать или не совпадать с «земными» социальными описаниями и допускаемой ими свободой, но оно имеет свой распорядок другой Игры и других доличностных и внеличностных дорог, оно сделано из другой силы, другого внимания и имеет собственное качество свободы.

Одиночки чувственных просторов, оставшиеся в пределах двуполой сексуальной ориентации, в свете общего внимания становятся старыми холостяками, старыми девами, шлюхами, кобелями, алкоголиками, фригидными, импотентами, непутевыми, деловыми (применительно к чувственному это означает, что он/она все свои чувственные силы направляет в дело и, странно, не трахается или не придает этому значения), странными — в случае каждого из этих и подобных описаний подразумевается известность и понятность для социального поля смысла того, что происходит и, даже в случаях когда социум обучается и ассимилирует новую форму чувственной судьбы, это происходит как втягивание индивидуального опыта и сущностной силы мужчины или женщины в «общий котел» смысла, поле смысла, силу общего существования. Это втягивание максимально потворствует смешению своего и чужого и оставляет минимальные шансы для тонкости вкуса и способности различать как особенности опытов, так и инаковость опытов, не похожих ни на что, а так же к способности отличать подлинное от не являющегося таковым. Это вытягивание наших глубоких сил вовне и закрепление их в личности, то есть на периферии нашего существования, делает возможным:

— социальную оценку нас как чего-то определенного: шофер — это шофер, министр — это министр, умный — это умный, но в любом случае мы — уже кто-то;

— использование нас в социальных структурах в меру нашей предсказуемости;

— нашу несамостоятельность, жесткость, хрупкость и доступность;

— забывание снов и сновидений, а также кошмары с разрушениями;

— типичность и схожесть с другими и невнимательность к другим;

— старение, особенно лица;

— необходимость в глубокой релаксации-отключении (алкоголь, секс, наркотики, курение и т. д.);

— инерцию событийных рядов, последовательностей снов и судеб;

— социальное регламентирование чувственности, снов, желаний и направлений жизни;

— антропоцентризм и ту бытийную привычку воспринимать в мире только происходящее с людьми, которая является составляющей определенных фаз старения человека или социума;

— затруднения в принятии решений, неестественную медленность восприятия, мышления и эмоциональных, волевых или других реакций на происходящее, физическую неповоротливость.

«Я стою в глубине пещеры в темноте. В центре пещеры разостлана шкура белого медведя, и на ней сидят мои друзья. Откуда-то сверху, из невидимого проема на них льется прозрачный аметистовый свет. Я хочу обойти их и выйти из пещеры, потому что мне тяжело стоять в темноте — у меня закрываются глаза, и я могу упасть.

Из спальни моих родителей хочет выйти белый медведь. Я закрываю перед ним дверь, и он мягко, настойчиво и просительно толкает её лапой. Я говорю ему. «Подожди, я тебя выпущу чуть попозже. И осторожно — ты можешь разбить лапой стекло и пораниться.» Дверь почти вся стеклянная.

Потом я сижу у постели моей мамы и смотрю на огромного ньюфаундленда, лежащего на постели. Он немного грустный, и я его уговариваю пойти со мной».

Человек — существо чувственное, поэтому он существо социальное. Чувственность как особую энергию, свойственную органическим существам (человеку в частности), ищут во вселенной многие. Из этой энергии производится восприятие во сне и восприятие наяву, из этой же энергии производится и восприятие по социальным стандартам. Подлинная свободная чувственность — это свободное восприятие, свободное, для начала, от социальных направлений его использования, а это означает, как видится автору, уравновешенность между восприятием социальных напряжений, использующих чувственность, и восприятием иных, нерегламентированных современным социумом, стран.

«Этот сон мне приснился в первую мою ночь в незнакомом городе и в незнакомом доме. Так получилось, что никто из моих друзей и знакомых не знал, куда я уехал. Во сне я поднимался в горы, там все было будто из золотого света разной плотности, и это было где-то далеко впереди влево и вверх от моего физического тела. На склоне одной из гор я увидел дом рода Р., женщины, которую я любил. Во дворе дома за деревянным столом сидела вся её семья, но мне запомнились только бабушка и её дядя. Я сел рядом с ними за стол и немного грустно подумал, что я нахожусь в этих горах и рядом с ними пока люблю Р. И я не знал, окажусь ли я здесь и примут ли они меня, когда это пройдет. Рядом с их домом текла горная речка, очень чистая и прохладная. Далеко-далеко внизу виднелась излучина этой речушки. Хотя речка и протекала возле самого фундамента дома, в их доме не хватает воды.

Я показал матери Р., что из камней можно сложить небольшую плотину, и мы с ней это сделали. Ко мне подходит Р., мы обнимаемся. На ней короткое черное платье, и, рассматривая его, я узнаю (или вижу одновременно) смешную историю, которая приключилась с Р.: однажды, когда она переходила дорогу в этом коротком черном платье, ей начали сигналить какие-то мужчины восточной наружности, сидящие в автомобиле. В ответ она приподняла платье и продемонстрировала то ли свои белые трусики, то ли свою задницу. Р. это сделала для того, чтобы претенденты на любовь увидели то, что они хотели увидеть, и чтобы была ясность с интригами вокруг половых органов. Мужчины не делали больше попыток познакомиться.

Я по тебе скучала, — сказала мне Р.

А я по тебе.

Мы стали отдаляться от сиены сновидения, и вот уже нас отделяют от золотого воздуха над теми горами какие-то бетонные стены, и мне жаль, что мы обнялись уже во сне».

Сны, которые мы понимаем как сновидения, воображаемое, которое мы считаем видением достоверного, как и неполные вспышки осознания, искаженные субъективностью нашего личного языка, создают неверные системы интерпретаций снов и событий. Выходить из реальностей таких интерпретаций тем сложнее, чем глубже и сильнее была встреча с реальностью, оставившая после себя неверное понимание или бессмысленные действия. Имея опыт недостоверных и опустошающих, обескровливающих действительность способов воспринимать происходящее, становишься способен отдать должное нежеланию выходить из сложенных описаний мира, маленьких домов в безбрежной ночи, построенных для нас нашими родителями, обществом, Другими и, отчасти, нами самими, — нежелание это растворено в смысле социального существования. То есть, нежелание без необходимости отправляться в дальнюю дорогу, не имея достоверного ориентира или надежного проводника. Впрочем, мы не принадлежим этим промежуточным домам, и реальность состоит в несомненном родстве с нами, и что-то в нас это знает.

Естественным качеством восприятия, обусловленного сетью социальных напряжений, является корыстная избирательность. Из всего происходящего отбирается лишь все нужное и достижимое с точки зрения силы обжитой социальной среды. Так же как и недостижимое и полностью неприемлемое. Конечными целями социальных намерений и создаваемых этими намерениями школ жизни является личное благо. Насколько известно автору, ни одна из таких общественно культивируемых реальностей, скрепляемых соответствующим качеством языка, не согласует себя с индивидуальными смыслами жизни людей, с их высшими и необщественными судьбами, с тем в людях, что не имеет никакой корысти в целях, излагаемых этими реальностями. У общественных реальностей нет таких задач, поскольку их основной практикой является делание вещей воспроизводимыми, — будь то половой акт, разговор о погоде или начинающиеся задолго до предполагаемой смерти приготовления к похоронному ритуалу. В этих реальностях нет такого смысла, который бы сделал возможным и учил бы памяти о том в судьбе человека, что не может быть немедленно использовано для достижения известных целей, конкретных настолько, чтобы их можно было брать известной волей. В употребляемом значении слово «смысл» используется как «то, зачем». С точки зрения сновидящего же достоверно применение этого слова как «то, из чего делается нечто», — будь то слова, сновидения или жизнь. В этом склонении языка свобода — это род времени, которое не существует где-то там, а проявляется, когда есть собранность и ясность всех наших где-то там, к которым мы вольны стремиться или не стремиться.

Подлинные желания людей гораздо лаконичнее и конкретнее, чем те хитросплетения хотений и фрустраций, которые мы привыкли считать своими желаниями. Мы захватываем то, что не является нами, поэтому нас захватывает то, чему мы не принадлежим.

Но основы сознания бескорыстны, и это всегда шанс и способ выпутаться и из тех странных охот, которые устраиваем мы, и из тех, которые устраивают другие на нас. Энергия бескорыстности, подавляемая или корыстно используемая современным социумом, практична для каждого из нас в отдельности хотя бы потому, что отбрасывает социальные захваты и высвобождает наши подлинные и неэгоистичные стремления, как и подлинные отношения с другими людьми и с Другим.

Бескорыстность чего-то главного в нас не отменяет сети наших непрожитых корыстей и, к тому же, очень редко верно интерпретируется обыденным вниманием, а чаще не взыскивается им вовсе и проявляется только в действии. Его отсутствие дает о себе знать чувством, что что-то не так, а узнавание достоверного зависит от расположения другой удачи, в которой нет места для корысти и насилия над реальностью.

Похоже, что свободолюбие ныне существующими обществами поощряется в большей степени своим репрессивным характером, чем провозглашением ценностей, имеющих отношение к свободе (деньги и власть как свобода), которые уже естественно даются либо ценой несвободы, либо, в лучшем случае, строгой самодисциплиной Клименки.

Вместе с немодными в наши дни и недекларируемыми общественными институтами способами «быть хорошими», что, должно быть, закономерно по дороге к трезвому восприятию, почти не осталось общих практик отстаивания и взращивания той золотой части в человеке, без которой, с точки зрения автора, нет точного вкуса к свободе, к её обшей и личной практике. Только ли раскрепощения принесут недавно примеренные обществом и обкатываемые ныне способы «быть плохим», как благами и ценностями, или это надолго скурвит социальное бытие и у новых поколений уже не будет возможности тотально отстранить мерзость, растворенную в этом бытии, — покажет время.

Свобода иметь любые бесплодные желания, лишенные или отделенные от своей самой ценной части — высокого смысла — тоже, как видится, промежуточна, и что быстрее исчерпывается — усвоенные, чуждые по сути формы судьбы или энергия и жизнь человека, — зависит от удачи встречи с другим, и крепости изначальной воли к жизни.

Душам, заблудившимся в сетях гибельных мироописаний, никто не вернет года блужданий во всяческой херне, но что-то главное всегда рядом с нами и всегда есть шанс пробудиться во встрече с подлинным и узнать «то» после удручающего «не того» со всей несомненностью сути, рванувшейся навстречу когда-то забытому.

В нас таких, какими мы пришли в этот мир, что-то отсутствует, — по крайней мере иммунитет к усваиваемой идее эгоизма и способность отстаивать свою свободу. Когда мы начинаем понимать, что нас надули, меняется и изначальное в нас, приобретая новые черты и энергию опыта. Сновидящий плывет в воздухе в просвете между рядами черных занавесей справа и слева, слегка огибая их выступающие края. Далеко впереди поднимается огромное холодное солнце.

Наше начальное сновидение о самих себе — персональный миф — указывает направление нашего корня жизни, но не является самим корнем, а только наиболее точным способом объяснять себе самих себя — в речи, воображении или в сновидении.

Скрытые в нас накопления энергии, в том числе и персональный миф, имеет свойство ослеплять своей реальностью, при каждом своем открытии кажущейся окончательной, являясь на самом деле только более энергоемкой. Как энергетические существа мы склонны ослепляться силой, глядя сквозь пальцы на её качество, пока даже самые глубокие наши пробуждения временны и не имеют всей полноты характера нашей силы, а это достаточно долго.

Но подлинный мир гармоничен.

Безумие его гармоний включает в себя конфликтующие пространства и множество некомфортных для человека бездн, как июньский воздух над долиной включает в себя грозовые облака и вспышки молний, — и солнечный свет. Подлинный мир открыт на нечто, относительно которого слово «гармоничное» уже не видится уместным. Так же как любые другие слова — даже «Ничто», «пустота», «невыразимое» кажутся не о том, они как невозможное продолжение человеческого и, любой степени, тонкости явленного.

«Мой друг полунесет меня на себе, поднырнув под мою руку, и я иду шатаясь от слабости. Мы проходим ночной двор его дома, и в дверях нас встречает его подруга. В темноте кухни они разглядывают меня, и она говорит моему другу взглядом о золотом огне, который я высвободил в себе, и я тоже его вижу как огонек свечи, легкий и неуловимый. Она мне говорит, что, если я сделал это, практикуя эзотерическую технику «промывание» или «поток», то это просто посредственный результат. А если я сделал это через обычный жизненный опыт, то это очень большая удача».

Лучший способ отстаивать свою свободу — точно актуализировать её. Поскольку энергия не исчезает бесследно, а только переходит из одного состояния в другое, будучи недоброкачественно несвободными в том, в чем мы можем и должны быть свободны, мы видим преувеличенную потребность свободы в том, что на самом деле не является областью реализации нашей свободы, и у нас нет для этого соответствующей этой части мира энергии или её нет в количестве, соответствующем нашим неверно ориентированным запросам. Желание реванша за несостоявшееся, несбывшееся отягощает любую жизнь, — будь то направленную на поиски свободы, будь то ориентированную на обыкновенное благополучие.

«В шесть часов тени от вершин елей доходят до середины круглой асфальтовой площадки, на которой я загораю. Этим летом солнце мягкое и ласковое, как ягненок. Скоро я пойду домой — по тропинкам парка, где уже сейчас разлита особая тишина заката, мимо бара и кинотеатра, по переулкам города, в котором прожил много лет, и из которого скоро уеду. Я люблю видеть сны. Сегодня мне снился второй этаж школы, в которой я учился, залитый солнцем. Кто-то открыл дверь в левом крыле, где я прятался, и этого кого-то уже не остановить, и воздух полон солнечного света. Я проснулся от привкуса пыльного солнечного света».

Речь идет о бытии человека или о знаемом о бытии через человека, т. е. через себя. В начале об инструменте познания. Человек есть время. Человек есть форма. Человек есть сила. Человек есть отдельный свет. И, наконец, человек есть ничто. Каждый из постулируемых способов видения человека является модальностью собственно бытия или Иного, как того, что на каждом этапе развития человека не принадлежит ему, но что, в действительности, и есть его особое, включая историю их отношений — человека и Иного — меняющуюся дистанцию, качества описаний происходящего или качества посредников, а также мораль, поведение, социальное положение, сексуальных партнеров и т. д.

Человек есть время.

Возможно, каждый человек привносит в мир дискретность своего времени, как и вкус своей жизни, своих историй — своей судьбы. Естественная магия человеческих взаимоотношений в просачивающейся в неких точках не принадлежащей «этому» силе, действующей по иным, неопосредованным законам, — в удаче встреч, пробуждающих действительно неизвестное. Суггестивность временных потоков и качество их разности, как и качество человеческого обаяния, зависит от характера и положения той невовлеченной точки света (наблюдателя), которая создает ясность времени и его обаяния.

То, что дает силу, определяет качество времени.

Можно забыться во времени другого человека или общности людей целиком. Можно затеряться во времени окраины или вскормить своим пребыванием какое-то время, когда-то неотразимо прекрасное, и стать его рабом, можно быть бродягой, забывшим действительно свое время, кочующим по временам других и Другого. Множественность — это риск и свобода, несомненная действительность избирающего Иного.

Человек есть форма.

Иное и его дороги — это не все, что человеку нужно. Качество действительного желания света и несомненное присутствие действительной цели в меньшей степени провоцируют настроение «ухода», чем желания и цели, выдающие себя за таковые, а по сути остающиеся фрустрациями более частых потребностей.