Глава 7 Спорные вопросы

Глава 7

Спорные вопросы

У всех психотерапевтов со временем вырабатывается толерантность, так как им приходится иметь дело с необычными, тяжелыми людьми в неординарных ситуациях. Терапевты не ищут неприятностей на свою голову, но могут внезапно обнаружить, что попали в западню. От спорных вопросов никуда не деться. Точно так же как с нефтяным фонтаном, забившим из-под земли, надо что-то сделать, или будет очень грязно. Невозможно бесконечно игнорировать проблемы; терапевты и их супервизоры должны занять определенную позицию по отношению к старым и новым вопросам, даже если они спорны. Социальный контекст, как говорят в наше время, определяет выбор, который делают люди, и влияет на их решения. Всегда ли? Само по себе это является одним из противоречий! Я вспоминаю одного способного социального работника, который говорил: «Если вы говорите, что мотивация формируется в социальной системе, то тогда отдельный человек исчезает». Грегори Бейтсон имел еще более крайние взгляды: он заявлял, что сознание находится вне личности.

Терапевты верят, что выбирают определенную теорию, действуя осознанно. А может быть, они сами запрограммированы социальной ситуацией, как полагает системная теория? Если последнее верно, то важно отвести терапевтической работе соответствующее место. И все-таки, как же мы можем быть уверены, что работа детерминирует наши идеи? Определенно, терапевты, которые трудятся в больницах, используют те же самые теории, что и частнопрактикующие терапевты. Или нет? А как насчет этой книги? Ведет ли она читателя к принятию независимого решения, основанного на солидной аргументации? Или она воздействует на читателя в основном за счет отражения социального контекста модных современных теорий? Предположим, что в наше время любой может смело задать себе эти вопросы, даже если высказываемые мнения непопулярны, и сразу перейдем к некоторым наиболее неприятным новым идеям.

Является ли терапия обучающим процессом?

Если мы признаем, что позиция в организации — важный мотив для людей, проходящих терапию, то вопрос о научении и обучении предстает перед нами в новом свете. Если родители не справляются с проблемным ребенком, то должен ли терапевт обучать их воспитанию детей? Или терапевт должен рассматривать эту проблему как организационную и считать, что родители сами смогут изменить иль воспитания, когда организационная проблема будет решена?

Почти все психотерапевтические школы первоначально ставили перед собой курс обучения. Различия в том, чему учит клиента терапевт, огромны, но тот акт, что клиент нуждается в обучении, кажется само собой разумеющимся. Например, терапевты, принадлежащие к психодинамическому направлению, рассказывают своим клиентам об их бессознательных конструктах и о том, как их настоящее соотносится с прошлым. Терапевты, которые придерживаются условно-рефлекторной теории, рассказывают клиентам о подкреплении и разнообразных теориях научения. Когнитивные терапевты объясняют своим клиентам, которые боятся ездить в лифтах, что послужило причиной травмы и как совладать с таким страхом. (И это обучение тому, чего еще не знают клиенты, или тому, что они уже знают, — призвано мотивировать их войти в лифт и преодолеть свой страх?) Терапевты, работающие с супружескими парами, показывают супругам, как они провоцируют друг друга, вызывают друг у друга отрицательные эмоции или как их способы поведения отражают способы поведения, характерные для их родители («Ваш отец бил вашу мать, и вы бьете свою жену»).

Обучение родителей тому, как быть родителем, сейчас превратилось в целую индустрию. Многие терапевты, похоже, полагают, будто знают, как научить родителей воспитывать нормальных детей. Когда психотерапевт обучает клиента, то он исходит из того, что человеку недостает каких-то знаний или он не знает, как себя вести. Терапевт, который берет на себя функцию обучения клиентов, считает, что их поведение является результатом индивидуального выбора и что клиенты смогут изменить свое поведение, если их правильно обучить, даже когда они в начале терапии заявляют, что не контролируют свое поведение.

Открытие того, что корни мотивации лежат в социальном окружении, предполагает, что человек, реагирующий на систему, имеет небольшое пространство для выбора. Я помню, как размышлял над тем, что, находясь вовне, я не должен думать так, как будто я нахожусь внутри. Затем я понял, что от меня требовали, чтобы я думал так, будто нахожусь вовне. Хотя большинство из нас предпочитает верить в то, что мы принимаем решения индивидуально, на это можно возразить, что системы определяют наше поведение, а следовательно, и чувства и мысли. А как же тогда быть с теми системно ориентированными психотерапевтами, которые показывают клиентам, как именно они реагируют на систему своей беспомощностью? Они исходят из того, что если клиенту показать это (научить его), он поднимется над системой и, таким образом, станет свободным в выборе реакции. Терапевты, обучающие своих клиентов, часто не любят признавать, что обучение является частью их работы. Такое признание, полагают они, может быть воспринято как желание быть умнее клиента. На самом деле это зависит от области знания. Для того чтобы узнать, обладает ли психотерапевт большими знаниями, чем клиент, понадобилось бы сравнить образовательный уровень терапевта и клиента во всех областях знания или, по крайней мере, в тех, которые затрагивает проблема клиента. Так чему же должен терапевт учить клиента? Действительно ли последователи разных психологических школ согласны между собой относительно того, чему учить клиента с навязчивой рвотой? Давайте рассмотрим такой аспект этого вопроса, как ненанесение клиенту вреда, что, несомненно, волнует всех терапевтов.

Должен ли психотерапевт обучать клиента?

Психология зародилась в среде людей, которые обучались в университетах и уважали знание. О влиянии академических знаний на психотерапевтов узнаешь, когда приходится обучать людей, не заканчивавших колледжа. Они, оказывается, не считают, будто понимание себя автоматически приводит к изменениям (менее образованные люди страдают другими предрассудками, но не этим). Чем более образованны психотерапевты, тем труднее удержать их от желания учить своих клиентов и интерпретировать их мотивацию.

Давайте проанализируем большую ошибку, которую совершает терапевт при попытке обучить клиента: супервизору бывает сложно удержать своих подопечных от стремления объяснять клиенту вещи, которые ему и так известны. Это воспринимается как покровительственное отношение и приводит к усилению сопротивления. Например, обучающийся терапевт может сказать матери: «А вы заметили, что вы чересчур опекаете своего ребенка?» Он говорит это из лучших побуждений, но все же это порождает проблемы. Если высказывание неверно, то мать может счесть терапевта глупым. Если оно верно, то такая мать, скорее всего, и сама знает, что чересчур заботлива. Она просто не может перестать быть сверхзаботливой; это и есть одна из причин, приведших ее на терапию. Она не нуждается в том, чтобы ее тыкали носом в ее проблему. Но терапевт, который говорит такие вещи, очевидно, полагает, что, осознав свое поведение, такая мать изменит его сама. А зачем же ему еще говорить такое? Такие слова по отношению к матери не только звучат высокомерно и глупо, но и порождают проблемы во взаимодействии. Мать может внешне никак не прореагировать на слова терапевта, но в какой-то момент терапии, когда терапевт попросит ее что-то сделать, она проигнорирует указание и откажется сотрудничать. Тогда терапевт, скорее всего, посчитает, что она оказывает сопротивление и нуждается в дополнительном обучении. Подсчитано, что 78 % интерпретаций являются попыткой информировать клиентов о том, что они и так уже знают. Например, психотерапевт может попытаться объяснить мужчине с боязнью поездок на лифте, что если однажды он войдет в лифт, не испытывая страха, он избавится от фобии. Скорее всего, клиент и так об этом догадывается.

Часто работа терапевта заключается в поддержке родителей проблемного ребенка. С точки зрения иерархии это означает, что терапевт должен поднять авторитет родителей и обеспечить им уважение детей. Но при этом каждое действие по обучению родителей несет в себе обвинение в том, что они сами не знают, что делают, в противном случае терапевту не пришлось бы учить их. «Вы должны быть последовательны в воспитании детей», — говорит двадцатидвухлетний неженатый психолог сорокалетним родителям. «Я-то последовательна, а вот мой муж — нет», — отвечает жена. «Но вы оба должны быть последовательны», — говорит терапевт. Это обучение? Или создание у родителей чувства вины из-за того, что они не могут перестать делать то, что делают, так как у них проблемы во взаимоотношениях? Может быть, проблема — в организации семейной системы, а не в невежестве? Проницательный читатель, наверное, уже заметил, что супервизоры грешат тем же в отношении обучающихся. Если они учат своих подопечных не учить клиентов, они делают именно то, что не советуют делать обучающимся. Какие действия супервизор может предпринять для того, чтобы терапевты не поучали своих клиентов? Необходимо изменить социальный контекст таким образом, чтобы обучающийся и не пытался учить клиента, чтобы добиться терапевтического изменения. Следующие примеры терапии иллюстрируют все вышесказанное.

Модель показательного случая 1

Женщина привела на терапию своего 12-летнего сына и объяснила, что у него есть некоторые «ограничения» (была ли у него задержка развития, было непонятно). Она сказала, что несколько месяцев назад умер ее муж, оставив ей весь груз воспитания их сына. Чтобы защитить мальчика, она провожала его до школы, вызвалась дежурить на игровой площадке в обеденное время, где она могла за ним приглядывать, а затем шла с ним домой из школы. Она никогда не выпускала его из дома одного. То есть мы имеем женщину, которую, по-видимому, нужно научить воспитывать ребенка и показать ей, что она чересчур опекает его, что мальчику нужна большая свобода и ответственность и даже что многие его проблемы вызваны как раз тем, что она ограничивает его поведение. После такого поучающего разговора с предполагаемым знатоком в деле воспитания детей женщина, вероятнее всего, будет чувствовать себя ужасно. Она может посчитать, что причинила ребенку вред своей излишней заботой. Если же она будет чувствовать себя слишком плохо, слишком переживать из-за разговоров с терапевтом, то мальчику, возможно, придется создать какую-нибудь проблему, чтобы она смогла доказать терапевту, что проблемы все-таки не у нее, а у мальчика. Терапевт, верящий в то, что цель клиента — понять себя, мог бы проинтерпретировать этот случай так: «Для этой женщины принципиально важно осознать, насколько плохо она воспитывает ребенка, даже если это ее расстроит».

Терапевт, в данном случае это был Питер Уркхард (Peter Urquhart), один из наших «общинных»[17] семейных терапевтов, в течение часа разговаривал с женщиной и мальчиком. Он ни единым словом или жестом не позволил себе упрекнуть мать в чрезмерной опеке над сыном. Следуя плану супервизии, он сказал матери, что она должна подготовиться к тому, что ее сын изменится, что от 13-летнего парня можно ожидать большего, чем от более младшего ребенка, и что когда-нибудь ему придется самому о себе заботиться. С этими изменениями нет нужды торопиться, подчеркнул он, и попросил мать позволить мальчику играть после школы на улице прямо перед домом, чтобы она могла наблюдать за ним из холла и таким образом иметь возможность оберегать его. Она согласилась. Затем он попросил ее позволить мальчику доходить до перекрестка (мать могла наблюдать за ним), чтобы он мог научиться контактировать с соседскими детьми. Она снова согласилась. Через три недели мальчик стал играть в баскетбол на местной площадке, а мать начала работать неполный рабочий день. Ни разу терапевт под предлогом обучения не критиковал методы воспитания этой женщины.

В процессе терапии произошло еще одно интересное событие. Мать сказала, что время от времени она слышит, как мальчик в своей комнате разговаривает со своим покойным отцом. Это ее тревожило. Многие психотерапевты немедленно сделали бы диагностическую стойку и решили, что у мальчика психоз, но Уркхард повернулся к мальчику и спросил: «Что говорит тебе твой отец, когда ты беседуешь с ним в своей комнате?» Мальчик ответил: «Он говорит, у меня должен быть велосипед». Уркхард спросил у матери: «Как насчет этого?» Мать согласилась позволить сыну иметь велосипед, но сказала, что тот не умеет на нем ездить.

На следующей неделе, когда мать пришла к терапевту одна, она сказала, что иногда по ночам ее покойный супруг поднимается по лестнице и ложится рядом с ней в постель; затем он вздыхает и уходит. Наверное, мать не призналась бы в этом, если бы психотерапевт не отреагировал так спокойно на воображаемые разговоры мальчика со своим отцом. Тут Уркхарт просветил ее насчет того, что она, положим, уже и так знала, сказав, что одинокие люди иногда видят родственников, по которым очень скучают. Визиты прекратились.

В данном случае терапевт должен был поставить четкую терапевтическую цель. Ему нужно было решить, должен ли он обучить мать тому, как правильно воспитывать сына, или дать мальчику возможность максимально реализовать свой потенциал и заинтересовать мать чем-то другим помимо ребенка. Каким образом обучение матери воспитательским навыкам помогло бы достичь этой цели? Ей нужно было не обучение, а сын, способный реализовать свой потенциал.

Модель показательного случая 2

Родители привели в детскую консультативную клинику двух своих детей: четырехлетнего мальчика и трехлетнюю девочку. Проблемы были у обоих детей. Мальчик, находясь вне дома, все время кричал и вопил как резаный; а его младшая сестра ему подражала. Родители безуспешно старались справиться с детьми, и между ними возникали явные конфликты из-за их воспитания. В тот день супервизором был я, и, так уж случилось, я был раздражен поведением некоторых терапевтов, которые снисходительно поучали матерей. Я задался вопросом, возможно ли изменить поведение детей и стиль воспитания у взрослых, не используя прямого обучения матери каким бы то ни было приемам воспитания, ничего не рассказывая ей о теории научения и подкреплении. Именно эту задачу я поставил перед терапевтом. Психотерапевт могла разговаривать с матерью о любых взаимоотношениях в ее жизни, кроме отношений с детьми; помимо этого психотерапевт не должна была давать матери никаких советов по поводу воспитания детей. Задача был не из легких, потому что дети вели себя ужасно. Муж вначале уклонялся от прихода на терапию, что делало задачу еще более сложной. Психотерапевт обсуждала с матерью взаимоотношения матери с мужем и ее матерью, но о детях не было сказано ни слова. После нескольких сеансов дети были способны настолько отделиться от матери, что могли играть без нее в приемной, пока мама разговаривала в кабинете с психотерапевтом. Кроме того, они перестали кричать.

Когда поведение детей улучшилось, вспыхнул конфликт между супругами. Муж, явно почувствовав, что жена уделяет ему меньше внимания, заявил, что они больше не могут позволить себе посещать терапию. Прямо на сеансе жена гневно заявила, что она и так уже слишком много терпит от мужа, — такую жалобу она высказала впервые. После этого психотерапевт встретилась с мужем отдельно и уговорила его чаще выходить куда-нибудь вместе с женой. Вместе посещая терапевтические сеансы, муж и жена разрешили свои проблемы, а дети стали вести себя настолько хорошо, что их приняли в детский сад.

Работая над этим случаем, терапевт ни разу не попыталась учить мать ее родительским обязанностям, хотя мать, очевидно, полагала, что в этом и заключается забота терапевта, так как сказала кому-то, что в консультативной клинике, в которой они были до этого, ее учили воспитывать детей. Во время терапии женщина говорила о том, как ей необходимо быть последовательной в воспитании детей, как она и ее муж нуждаются во взаимной поддержке, как ей хочется, чтобы ее собственная мать дала ей совет, но не вмешивалась в воспитание детей, о том, как необходимы детям любовь и внимание. И все это она, похоже, знала без всякого обучения.

В отношении этого случая и супервизор, и психотерапевт предположили, что родители и дети запутались в неудачной организационной последовательности. Когда с помощью указаний последовательность была изменена, изменились и дети. Следовательно, предположение оказалось верным.

Терапевт должен принять на веру, что родители знают, как быть родителями. Важные знания о воспитании детей они получают от родственников, друзей, соседей, из телевизионных передач, журналов и т. п. Если родители плохо выполняют свои обязанности, то скорее всего повреждена их семейная система, а не мыслительные процессы. Цель состоит в том, чтобы применить имеющиеся знания. Можно предложить родителям конкретную технику воспитания ребенка, чтобы мотивировать их на определенные действия, но это не означает, что они не знают, как быть родителем и с чего начинать. Некоторые терапевты считают обучение родителей неотъемлемой частью терапии, но если родители чувствуют снисходительное отношение к ним со стороны терапевта или полагают, что их обвиняют в некомпетентности, они будут страдать и противиться дальнейшей терапии. В то же время обучать родителей воспитанию детей, если они об этом просят, вполне приемлемо. Однако верить в то, что обучение становится причиной изменений, было бы наивно.

Модель показательного случая 3

Позвольте мне привести пример обучения другого рода. Я прогуливался по холлу клиники, когда меня остановил один обучающийся из Испании и сказал: «Я только что вытащил 13-летнего мальчика из постели его матери. Раньше он всегда спал только с ней». Обучающийся был явно доволен своим успехом. Я знал, что многие терапевты в подобном случае стараются объяснить матери, как тяжело ей одной и какие чувства ответственны за ее желание спать с сыном в одной постели. Они говорят это прямо или подразумевают это, поскольку уверены, что мать необходимо научить быть родителем. Однако, если матери рассказать про ее желание спать вместе с сыном, она почувствует, что поступает неправильно. Чего же терапевты хотят этим достичь? Я спросил обучающегося: «Ну, а как вы это сделали?» Он ответил: «Я подумал, что он уже слишком большой, для того чтобы спать вместе с мамой, поэтому я начал размышлять над тем, как это изменить. Я встретился с матерью наедине и сказал, что хотел бы по секрету сделать одно предложение. Я сказал, что ее сыну уже 13 лет и по утрам у него, возможно, уже есть эрекция, поэтому будет очень неудобно, если у него вдруг случится эрекция в присутствии матери. Я сказал, что, по моему мнению, было бы лучше, если бы он спал отдельно. Она сказала, что я прав, и он действительно смущается. Она даже заметила, что по утрам он отворачивается от нее. Теперь она заставит его спать в другом месте».

Я считаю, что подход этого начинающего терапевта был разумной формой обучения, направленной на исполнение терапевтического правила, гласящего, что клиента никогда нельзя заставлять себя чувствовать еще более несчастным или виноватым, чем он уже себя чувствует.

Выводы

Вероятно, обучение и образование в терапевтической сфере отличаются от таковых в других сферах. Если мужчина построил мост, а мост обрушился, то кто-то должен обучить его, как построить более прочный мост. Когда он будет строить свой следующий мост, эти знания пойдут ему на пользу. Однако если у мужчины нарушены отношения с женщиной, то терапевт, который учит его, как улучшить эти отношения, не обязательно сделает его жизнь более мирной. По-видимому, обучение людей общению или тому, как им жить, не приводит к таким же очевидным успехам, как обучение в вещественном мире. Другими словами, как сказал однажды мой коллега: «Если вы пнете ногой камень, вы сможете рассчитать дальность и траекторию его полета. Если вы пнете собаку, ваши расчеты будут не столь надежны». То же самое можно сказать про обучение клиентов их личным взаимоотношениям: живые объекты сильно отличаются от мостов.

Так каким же правилам мы должны следовать, обучая клиентов? Я предлагаю следующие тезисы.

1. Так как в наше время многие молодые люди уверены, что жизнь меняется слишком быстро, чтобы можно было доверять словам старших, то они часто стараются найти себе терапевта-сверстника. Если терапевт является специалистом в какой-то области, то он обязательно должен учить клиентов в смысле предоставления им информации, в которой они нуждаются. Например, несомненно, разумно рассказывать клиенту о СПИДе, если ты хорошо знаешь этот предмет. Но это совсем другое, нежели говорить матери, как плохо она воспитывает своих детей, и ждать при этом, что эта информация ее изменит.

2. Если терапевт не в силах удержаться от интерпретаций и поучений, он должен быть совершенно убежден, что внедряемые идеи позитивны.

3. Если терапевт не может не быть педагогом, он может видоизменить свою навязчивую тягу к поучениям, ограничив себя в желании объяснить клиенту его мотивы.

Действительно ли прошлое определяет настоящее?

Вплоть до середины XX в. в психотерапии считалось само собой разумеющимся, что события прошлого определяют события настоящего. Например, фобия, навязчивость, тревога рассматривались как способы поведения, перенесенные в настоящее из прошлого опыта, но ставшие в настоящем неадекватными. Если человек: страдал такой навязчивостью, как беспрестанное мытье рук, считалось очевидным, что он пережил в прошлом некое событие, породившее страх, а страх в свою очередь сделал подобное поведение необходимым. Если мужчина слишком много пил, то семья, в которой он вырос, объявлялась дисфункциональной. Идея о том, что человек реагирует беспомощностью на стимулы из прошлого, большинство из которых он не осознает, оказала влияние на образ мыслей как в сфере самой психотерапии, так и за ее пределами. Так, если в наше время женщина не испытывает удовольствия от сексуальных отношений, она часто уверена в том, что, должно быть, в детстве подверглась сексуальным домогательствам, даже если она ничего об этом не помнит.

Хочу рассказать, как в 1950-х гг. я беседовал с сотрудником психиатрической больницы. Он поведал мне о молодом человеке, который проходил у него терапию. Я спросил, был ли тот юноша женат. Психиатр не знал. При этом он занимался с этим молодым человеком несколько раз в неделю в течение полугода. То, что он так мало знает об актуальной ситуации своего клиента, меня ничуть не удивило; в те времена некоторые из нас помогали психотикам заново переживать оральную стадию развития младенца. Мы не замечали того, что само по себе пребывание в больнице отчасти порождает их проблемы. Мы были уверены, что проблема — в их детстве, и пытались выявить воздействия на них в раннем возрасте. Тогда мы только начинали признавать значимость актуальной ситуации пациента, такой, например, ситуации, как помещение в больницу и оставленная за ее воротами семья.

Когда в те дни я работал с клиентами, которым был поставлен диагноз «шизофрения», я проводил с ними часовые сеансы пять дней в неделю, в течение нескольких лет. Тогда психотерапию вели именно так. Я несколько лет лечил молодого человека, прежде чем начал понимать, что его проблемы порождает пребывание в больнице. Он провел взаперти 15 лет; когда я взял его с собой в ресторан, он не знал, что нужно делать с меню. При этом считалось, что, пребывая в больнице, он лечится, а после лечения будет готов выйти из больницы и жить самостоятельно. Социальное окружение, в котором он жил, нельзя было считать подходящим.

Сегодняшние терапевты, возможно, не осознают, насколько глубоко в те дни мы были погружены в теорию. Я вспоминаю, как вел терапию с молодым человеком, который регулярно заявлял, что его желудок полон цемента. Он говорил так, как будто и в самом деле верил, что у него внутри цемент. У него были и другие разновидности бреда. Будучи его терапевтом, я представлял себе его проблему как фиксацию на оральной стадии, где цемент символизировал материнское молоко. Как сказал Джон Розен, будущий шизофреник сосал каменную грудь[18].

Я проконсультировался по поводу этого случая с Милтоном Эриксоном и спросил, что бы сделал он. Он сказал: «Я бы сходил в больничную столовую и посмотрел, какая там еда. Затем я бы побеседовал с клиентом о его пищеварении». Я подумал, что Эриксон недооценивает значение оральной стадии, но в столовую пошел. Еда была отвратительной. Затем я, как и советовал Эриксон, начал беседовать с пациентом о пищеварении, и это, похоже, помогло.

Когда современные психотерапевты говорят, что симптом уходит корнями в прошлое, они лишь повторяют общие слова, которые твердили два или три поколения супервизоров. Большинство преподавателей психотерапии все еще придерживаются этих убеждений, поэтому-то данный вопрос и является до сих пор спорным. Гипотеза о том, что значение прошлого не более чем метафора, была выдвинута сторонниками системной теории. В 1950-х гг. появилось предположение, что симптом представляет собой адаптационное поведение, а не что-то неадекватное. Когда появились аргументы в пользу рассмотрения симптома как отражения актуальной ситуации человека (т. е. симптом соответствует тому социальному контексту, в котором возник), стало ясно, что для изменения симптома нужно изменить социальную ситуацию. К социальной ситуации относятся как семьи, так и больницы.

Вопрос в том, лежит ли «причина» симптома в настоящем или в будущем? Очевидно, что существуют способы поведения, которые, возникнув в прошлом, продолжаются и в настоящем, например навыки счета или вождения машины, но как насчет симптома? Позвольте мне пояснить это на примере. Вообразим, что человек, который боится ездить на лифте, приходит к психотерапевту. Терапевт может предположить, что этот страх является следствием некой травмы в прошлом, каким-то образом связанной с замкнутым пространством, а может — что этот страх выполняет какую-то функцию в настоящем. Не приносит ли стремление избегать поездок на лифте этому человеку какой-нибудь выгоды в его социальной жизни? Или терапевт может забавляться обеими идеями — прошлой травмой и актуальной функцией — или найти их интересными, но не имеющими отношения к терапии. Цель одна — клиента нужно избавить от страха перед лифтами, и этой цели можно достичь, не исследуя прошлого и не принимая во внимание актуальных функций симптома в настоящем (фобию можно устранить, вообще не касаясь функций симптома).

Обучение клиента и разговоры о прошлом лучше всего считать данью вежливости. Так как клиенты зачастую верят в то, что прошлое определяет настоящее, и, стало быть, его надо обсудить, они часто ожидают от психотерапевта, что тот будет их учить. Такое обсуждение прошлого может способствовать развитию отношений, а следовательно, изменению симптома. Если мы оправдываем ожидания клиента в отношении обсуждения прошлого, это позволяет нам завоевать его доверие и обеспечить его сотрудничество при выполнении каких-либо действий.

Причины возникновения симптомов могут быть крайне запутанными, в том числе и потому, что, после того как произошло изменение, у клиента могут возникать различные инсайты, связанные с прошлым. Вместо того чтобы считать, что инсайт является причиной изменений, лучше подумать об изменении, которое вызывает инсайт. Например, я помог неразговорчивому мужчине избавиться от головных болей, которые годами были его проклятием. Сам он полагал, что причина этих страданий была физиологической. Он избавился от боли с помощью парадоксальной интервенции. Как только это произошло, он тут же попытался отопить меня в информации о том, что могло бы послужить причиной этих болей. Ему нужно было придать смысл своему избавлению от проблемы, поэтому он формулировал гипотезы и объяснял их мне. Совершенно очевидно, что психотерапевт, который изменяет людей, должен вежливо выслушать все их рассказы об инсайтах, после того как изменение уже произошло. Психотерапевта надо научить уважать инсайт как следствие изменения.

А как насчет ложных воспоминаний?

Женщина, которая боялась утонуть (причем этот страх создавал ей множество проблем), решила, что ей нужна помощь. Она пришла к психотерапевту, тот загипнотизировал ее и вызвал воспоминания о прошлой жизни. Оказывается, в прошлой жизни она была свидетельницей того, как утонула ее сестра. На семинаре было сделано сообщение об этом случае, который закончился успехом: женщина, вспомнив переживания прошлой жизни, избавилась от своей боязни воды. Другая женщина с аналогичным страхом в процессе терапии вспомнила о том, что ее сестра утонула в младенчестве уже в этой жизни. Было заявлено, что это воспоминание избавило ее от страха.

Должен ли супервизор учить своих подопечных возвращать своих клиентов в прошлые жизни и заставлять их вспоминать травмы? Если это избавляет от симптома, то почему нет? Можно ли сказать, что терапевт, который не верит в прошлые жизни, но делает это, чтобы вылечить клиента, у которого есть такая вера, поступает неэтично? Супервизор должен решить для себя, существуют ли прошлые жизни, оказывают ли они влияние на нас и существует ли такая вещь, как южные воспоминания? Те, кто не верят в существование прошлых жизней и их влияние на нас, ссылаются на высказывания некоторых клиентов о восстановлении воспоминаний о прошлых жизнях как на доказательства того, что воспоминания могут быть ложными.

Вопрос о ложных воспоминаниях нельзя так легко отбросить. Существуют очень сложные и соблазнительные ложные воспоминания. Воспоминания — «вещь» хрупкая. Даже реальные воспоминания приходят и уходят, доступные в одни моменты времени и недоступные в другие. С помощью гипноза можно оживить очень ранние воспоминания, но «вспомнить» можно и то, чего не было. Это одна из причин того, почему данные, полученные с помощью гипноза, не принимаются в суде в качестве свидетельств. Воспоминания, восстановленные в ходе терапии, являются продуктом взаимоотношений между клиентом и терапевтом. В зависимости от этих отношений воспоминания могут быть «реальными» и ложными. Гипнотическое внушение может повлиять на воспоминания так же, как и идеология психотерапевта. И терапевт, занимающийся прошлыми жизнями, и психоаналитик могут воздействовать на человека таким образом, чтобы получить воспоминания, соответствующие взаимоотношениям. Мы не должны забывать, что теория вытеснения возникла в результате сотрудничества клиента и психотерапевта.

Когда у дочери возникают ложные спровоцированные психотерапевтом воспоминания о сексуальном насилии над ней со стороны отца и ее побуждают выступить против родителей с этой «правдой» — это настоящая трагедия. Но так же трагична ситуация, когда воспоминания дочери верны и она стремится добиться признания правды, но отец при поддержке матери отрицает ее. Какую позицию должен занять супервизор, когда обучающийся приходит к нему и просит совета в случае с клиентом, который считает, что у него есть воспоминания о сексуальном насилии? Супервизор должен напомнить обучающемуся, что ложные воспоминания могут быть спровоцированы и терапевтом, и его клиентом. Как это часто случается и в других терапевтических ситуациях, на влияние терапевта могут не обращать внимания или не придавать ему значения. Супервизор должен четко объяснить, что терапевт является частью контекста, который создает уверенность у клиента.

В семейной терапии, наверное, самой тяжелой является ситуация, когда один из членов семьи обвиняет другого в насилии, а все остальные отрицают это. Терапевт должен самым тщательным образом оценить ситуацию. Если «жертва» проходила психотерапию, особенно с применением гипноза, то в наши дни для терапевта следует признать необходимой концентрацию внимания на насилии в детстве.

Супервизор должен побуждать обучающихся быть терпимыми с клиентами в отношении следующих пунктов: 1) прошлое порождает актуальные симптомы; 2) обучение клиентов и 3) ложные воспоминания. Это значит, что терапевты должны научиться вежливо разговаривать с клиентом о прошлом, сосредоточиваясь в то же время на настоящем, в котором и существует проблема. Они обязаны с должным уважением обучать клиентов, когда это уместно, при этом полагая, что симптомы изменяют не поучения, но директивы. Они должны усвоить, что клиент может иметь ложные воспоминания и быть уверенным в их истинности и сомневаться в истинности своих настоящих воспоминаний. Клиенты могут даже настаивать на том, что их воспоминания правдивы, заведомо зная, что это не так, например, с целью поддержать какие-либо скрытые мотивы, имеющие отношение к родителям. Все же, как правило, если терапевт работает с актуальной ситуацией, у него редко случаются осложнения такого рода.

Я вспоминаю необычную видеозапись сеанса семейной терапии, которую Браулио Монтальво показывал своим студентам. Это была запись разговора психотерапевта с семьей, по окончании которого маленькая девочка заплакала, а ее отец, побуждаемый психотерапевтом, признал, что для нее все происходящее слишком тяжело. После показа этой пленки Монтальво просил свою группу определить, кто именно заставил девчушку плакать. Группа всегда указывала на отца, потому что он перегрузил дочь. Затем Монтальво снова возвращал запись к тому моменту, когда девочка начинала плакать, и оказывалось, что это произошло, когда с ней резко разговаривал психотерапевт. И члены семьи, и терапевт, проводивший сеанс, и группа студентов, смотревших запись, все были уверены в том, что четко помнят, кто заставил девочку плакать (отец). Вот так легко создаются ложные воспоминания.

Следующий отрывок иллюстрирует дилемму, которая может возникнуть перед психотерапевтом. Родители привезли 18-летнюю девушку в психиатрическую больницу. Она обвиняла своего отца в том, что он вступил с ней в сексуальные отношения. Ее мать гневно отвергала даже такую возможность. Дочь кричала, что это было на самом деле. Отец сказал, что он точно не знает, было это или не было, так как иногда он напивается до беспамятства. Когда с девушкой провели индивидуальный сеанс, она сказала, что ее уже три раза госпитализировали из-за ее обвинений (30 лет назад это была обычная практика, так как считалось, что воспоминания дочери об инцесте свидетельствуют о развитии у нее бреда).

Терапевтическая группа долго колебалась, не зная, какую позицию занять. Наконец, после длительных дебатов, терапевты предложили дочери отказаться от обвинений, так как в противном случае ее, скорее всего, опять госпитализируют. Дочь гневно ответила: «Я хочу, чтобы мой отец признался». Она посвятила свою жизнь тому, чтобы вырвать у него это признание, а ее родители — тому, чтобы это отрицать. В конце концов дочь решила последовать совету терапевтов. Они знали, что не смогут помешать ее госпитализации, если она не откажется от обвинений, поскольку на ней будут настаивать сотрудники больницы.

Обсуждая с терапевтами случаи сексуального насилия, супервизор должен четко объяснить, что в настоящий момент, какое бы ни было принято решение, оно, скорее всего, будет противоречивым и спорным. В нашей сфере невозможно достичь согласия по многим вопросам, и мы должны смириться с этим.

Идеология и ложные воспоминания

Если бы можно было достоверно доказать, что клиент говорит неправду о своем прошлом и что его воспоминаниям нельзя доверять, то это создало бы угрозу для основной идеологии клинической терапии. Большинство теоретических подходов к объяснению симптомов основано на сообщениях клиентов, в первую очередь — на сообщениях о прошлом опыте. Личная история — это пусковая площадка для клинических теорий. Можно смириться с тем, что клиент намеренно не рассказывает правды о своем прошлом. Однако если клиент искренне верит в ложные воспоминания и преподносит их как факт, вся теория психопатологии, основанная на воспоминаниях клиента, оказывается под вопросом. Чем больше доктринерства в идеологии, тем более уязвим идеолог. Очевидно, что психодинамическая теория почти целиком основана на воспоминаниях людей, но то же самое можно сказать и о концепции посттравматического стрессового расстройства, об утверждениях о произошедшем в прошлом насилии и об истории дисфункциональных семей.

Что бы ни говорил клиент о своем прошлом, все принимается как правдивый рассказ о нем.

Постулат о значимости прошлого может стать еще более шатким, если мы посмотрим на него с точки зрения системной теории. Согласно этой теории, все, что делает клиент, определяется не его прошлым, а тем, что делают другие люди. Система автокоррекции исправляет элементы в настоящем; прошлое не имеет значения (за исключением случая, когда можно сказать, что прежде система работала так же, как и сейчас).

Если воспоминания могут быть ложными, а симптом является ответом на настоящее, что тогда клиницисту делать с прошлым? Одно из решений, которое может предложить супервизор, заключается в том, чтобы учитывать прошлое, беседуя о причинах, по которым люди делают то-то и то-то, и сосредоточиваться на настоящем, говоря об изменении. Возможно, человек пьет потому, что вырос в дисфункциональной семье; однако эта гипотеза не имеет непосредственной связи с изменением, она лишь объясняет, почему у него возникла эта проблема. Или клиент может страдать от приступов тревоги, являющихся следствием посттравматического стресса; терапевт может уменьшить этот стресс с помощью десенситизации и репроцессинга движений глаз[19], что не имеет никакого отношения к истокам тревоги клиента. Многие терапевтические техники, созданные для совладания с фобиями, включают и фантазирование, и поддержку, а многие специалисты по фобиям теперь вообще не расспрашивают клиента о прошлом, так как оно не имеет значения для изменения человека.

Мы живем во время революционного изменения психотерапевтических подходов и, стало быть, должны провести переоценку дореволюционных теорий. Терапевт, который не хочет вступать в конфронтацию с консервативными коллегами, вполне может найти выход в том, чтобы не принимать всерьез объяснений причин, особенно тех, которое основаны на прошлом. Супервизор может объяснить, что проблема клиента находится в его настоящем, а гипотезы относительно ее причин в прошлом могут быть лишь предварительной схемой для размышлений терапевта, но не непреложной истиной.

Социальные функции симптомов

Можно сказать, что симптомы выполняют социальные функции. Точно так же можно сказать, что социальные функции симптомов придумали психотерапевты и супервизоры, дабы иметь возможность проводить терапию. Давайте рассмотрим, к примеру, случай с девочкой-подростком, угрожающей покончить с собой. Эта угроза может быть рассмотрена как попытка девочки стабилизировать брак родителей. Возможно, она верит, что родители останутся вместе, чтобы помочь ей. Некоторых обучающихся это сбивает с толку, и они начинают думать, будто это социальное объяснение симптома и есть истина. Но в действительности это всего лишь гипотеза, направляющая действия терапевта, которые должны привести к изменению, и лучше всего думать об этом именно так. Гипотезы могут быть истинными, а могут быть и ложными. В данном случае упомянутое выше объяснение симптома позволит психотерапевту посмотреть на дочь с позитивной стороны и укажет ему путь к такому изменению организации семьи, которое защитит девочку и сделает ее поведение ненужным. Есть и другие, более веские основания для того, чтобы считать это объяснение лишь гипотезой. Если терапевт принимает это объяснение за истину, то у него будет искушение донести ее до родителей, рассказав им, что дочь старается помочь им наладить взаимоотношения. Терапевт может действовать из самых лучших побуждений, но в конечном счете родители только расстроятся при мысли о том, что их дочь готова убить себя ради них. Симптом дочери (если гипотеза верна) углубится и усилится, и родители и терапевт столкнутся с тем, что терапия потерпит неудачу. В результате девочка пострадает еще больше, несмотря на благое намерение терапевта помочь ей. Задача терапевта в данном случае — как можно быстрее облегчить ее страдания, сделав сам симптом ненужным.

Мы все вынуждены строить гипотезы о том, почему люди делают то, что делают. Объяснение действий клиента через приписывание им социальной функции приносит пользу и помогает терапевту избежать концентрации на тяжелом прошлом клиента. Точно так же как указания и директивы сосредоточивают клиентов и обучающихся на действии[20], идея о социальной функции симптома приводит терапевта к действию. Сказать, что ребенок сидит дома и не ходит в школу для того, чтобы составить компанию матери, находящейся в депрессии, значит выразить интересную и полезную идею, но эта идея не обязательно соответствует действительности.

Следует ли психиатру заниматься психотерапией или выступать в качестве супервизора?

Всякий, кто когда-либо обучал работников психиатрических отделений, мог заметить, что доля психотерапии в программах их обучения постоянно снижается. У психиатра много функций, особенно в сфере исследования и постановки диагнозов, и одно время они обучались также разнообразным терапевтическим умениям. В прошлом их супервизоры, памятуя о том, что многие из них станут администраторами в больницах и других учреждениях, давали им знания о различных психотерапевтических школах и вырабатывали у них умения и навыки в проведении психотерапии.

Было время, когда не только супервизоры желали обучить психиатров психотерапии, но и сами они были заинтересованы в том, чтобы научиться способам изменения людей (особенно тем способам, которым их не обучали учителя). Они старались узнать как можно больше о различных взглядах на психотерапию. Я вспоминаю группу обучающихся в резидентуре в госпитале Mount Zion в Сан-Франциско, которая просила меня провести с ними семинар по семейной терапии, бывшей тогда всем внове. При этом они попросили меня сделать это втайне от психиатров-преподавателей, которые все были психоаналитиками и желали, чтобы участники их резидентных программ обучались исключительно их идеологии. Воодушевление, с которым группа взялась за организацию семинара, произвело на меня большое впечатление.

С появлением психотропных препаратов в конце 1950-х гг. психотерапии в учебных программах интернов-психиатров стало уделяться все меньше внимания. Физиологические механизмы, даже вполне мифологические, и фармакология стали основой учебных программ. К 1970-м гг. обучение психотерапии в резидентных программах содержало запрещение обсуждать лекарства и настоятельную рекомендацию концентрироваться на терапевтических техниках изменения людей. В качестве эксперимента я однажды позволил группе участников резидентной программы по психиатрии, в которой я вел «живую» супервизию, обсудить назначение препаратов. Мы обсуждали женщину, страдавшую от тревоги. Я позволил группе спекулировать относительно ее диагноза и возможных рекомендованных препаратов для нее. Они обсудили множество препаратов, побочные эффекты каждого из них и медикаментозное лечение каждого из побочных эффектов. Я остановил дискуссию через 45 минут. Они были удовлетворены, так как сделали что-то конкретное. Тем не менее по окончании их дискуссии не существовало ни терапевтического плана, ни понимания социальной ситуации женщины, в которой возникла тревога, ни даже мало-мальских знаний о ее личной жизни, например о том, состоит ли она в браке. Они даже еще ни разу ее не видели, но наперебой старались показать, как здорово они разбираются в фармакологии и как хорошо знают руководство по диагностике и тех мифических пациентов, которые в нем описаны.

У широких слоев населения психиатры имеют репутацию психотерапевтов, и их престиж выше. Мой опыт говорит, что, за некоторыми исключениями, они не знакомы с целым рядом доступных терапевтических подходов, и многие не владеют ни одним. Они не посещают семинары и тренинги по психотерапии, в отличие от специалистов других профессий сферы психического здоровья, которые заполняют все места на семинарах, стремясь изучить новшества в психотерапии. Их супервизоры оказывают им медвежью услугу, обучая исключительно биологическому подходу к психопатологии и делая основной акцент на диагнозе в ущерб психотерапии. Результатом является увеличение числа психиатров, которые не умеют вести психотерапию и даже не понимают ее основ. Так как сами они психотерапии не обучены, они уверены, что «разговорной психотерапией» заниматься не стоит, а ее место должны занять лекарственные препараты. Когда препараты не оказывают положительного эффекта (а это случается часто, так как они не лечат людей, а только стабилизируют состояние), психиатры, вместо того чтобы подвергнуть сомнению сам биологический подход к психопатологии, ищут все новые комбинации лекарств.